С.Н. Мареев

Читать Спинозу материалистически

Ленин в своих «Тетрадках по философии» где-то замечает, что он старается читать Гегеля материалистически, отбрасывая везде, где возможно, «боженьку». И я думаю, что так читать Гегеля можно. Даже нужно. Но у Спинозы в его «Этике» мы встречаем «боженьку» еще чаще, чем у Гегеля. Что же, это все нам принимать за чистую монету? И если я добросовестный историк философии, то должен на каждой странице молиться спинозовскому Богу? А если я под спинозовским Богом понимаю мировую материю со всеми ее атрибутами, разве я «искажаю» Спинозу? Я же не говорю, что именно так понимал Спиноза Бога. Он понимал его так, как он его понимал. А я говорю только то, что у Спинозы прочитывается. В истории философии было то и другое, и материалистическое и теологическое прочтение. Если Фейербах в образах христианской религии увидел образы самого человека, разве он «исказил» христианскую религию?

Конечно, «вещь мыслящая» и «тело мыслящее» — не одно и то же. И под «вещью мыслящей» можно иметь в виду и «душу». Но тогда это будет Декарт с его дуализмом мыслящей и протяженной вещи, души и тела, протяженной и мыслящей субстанции. И Спиноза не был бы Спинозой, если бы он в этом вопросе оставался на позициях Декарта. Тогда он был бы просто одним из картезианцев. Но Спиноза ставит Декарту на вид его дуализм и считает дуализм несостоятельным. И если Спиноза отрицает дуализм Декарта и стоит на позициях монизма, полагая, что есть только одна-единственная субстанция, она же мыслящая, и она же протяженная, то не может быть такой «вещи», которая была бы мыслящей и не была бы протяженной. А если вещь протяженная, то она есть тело, потому что тело, по определению, и есть то, что занимает определенное место в пространстве, то есть протяженно. Поэтому если Ильенков говорит о «мыслящем теле» у Спинозы, то это, может быть, терминологически и не совсем точно, но не искажает основную мысль Спинозы.

Но, мне думается, дело даже не в этом. А дело в том, что у Спинозы адекватная идея вещи возникает не в результате движения «мыслящего тела» («мыслящей вещи») по логике и расположению других вещей, — так могут двигаться и высшие животные, — а в результате движения, порождающего вещь. Например, круг. Адекватная идея круга возникает не тогда, когда мы циркумбивилируем вокруг круглого стола, а тогда, когда мы этот круглый стол порождаем в своей деятельности, или когда мы просто чертим круг на бумаге при помощи циркуля: принцип циркуля и есть идея круга. А это может делать только человек, и не может сделать никакое, даже самое высшее, животное.

У Спинозы этой разницы, по крайней мере явным образом, не прочитывается. Но Ильенков, по крайней мере в разговорах, всегда отмечал, что то (ильенковско-спинозовское!) определение мышления, когда оно есть движение тела по форме и расположению других тел в пространстве, относится не только к человеческому мышлению, но и к мышлению высших животных. Если же это характерно и для животных, и для человека, то тогда человеческое мышление должно в чем-то ином существенном отличаться от животного мышления. У Спинозы указания на это отличие нет. (Да и у Ильенкова такого четко прописанного отличия нет. Здесь мы должны пойти немножко дальше Ильенкова, как тот пошел «немножко» дальше Спинозы. Но идти надо тем же самым путем.) Спиноза, например, говорит об «интуитивном» мышлении как о его высшей форме, но при этом не оговаривает того, что оно есть только у людей и что эта форма непосредственно не есть деятельность. И это можно было бы привести как аргумент в пользу того, что мышление — это вообще не деятельность.

Действительно, человек, когда мыслит лежа на диване, не совершает никаких физических движений, ни рукой, ни ногой, ни всем телом. Некоторые, правда, шевелят губами и жестикулируют, но это не обязательно. И как раз этот очевидный факт мешает понять, что мышление в сущности своей есть деятельность. От Аристотеля идет неистребимая версия, что мышление есть созерцание, то есть нечто противоположное деятельности. И эта версия совершенно явно, и даже сознательно, выражена у Гуссерля и Хайдеггера. «Напрашивается, — как пишет Хайдеггер, – следующая характеристика переключения от “практически” усматривающего орудования, применение и т.п. в “теоретическое” исследование: чистое вглядывание в сущее возникает через то, что озабочение воздерживается от всякого орудования» 1.

Хайдеггер понимает, что «орудование» необходимо и в теоретическом познании: техника измерения, эксперимент. Но он не замечает, так же как и Гуссерль, что из «орудования» в теорию, в созерцание, переходит форма, которая в практике обладает достоинством не только всеобщности, но и непосредственной действительности. И именно это делает наше мышление («чистое вглядывание в сущее») истинным и объективным. Поэтому отношение практика → теория у него оборачивается и впереди оказывается «смотрение»: «“Смотрение”, взятое в самом широком смысле, правит всеми “операциями” и сохраняет приоритет» 2.

У Хайдеггера получается, что чувства становятся теоретиками не в практике, а до всякой практики. Как? Если бы Хайдеггер мог ответить на этот вопрос, ему не нужно было бы накручивать кучу непонятных слов. Гуссерль через «смотрение» хотел прорваться «к самим вещам», что совершенно невозможно, как показал весь опыт мировой философии. Хайдеггер и не хочет прорываться к «самим вещам», а хочет показать, что человек не может вырваться из своего «тут-бытия».

Мышление есть деятельность в своем истоке. Деятельность создает те формы, в которых затем протекает собственно мышление: рассуждение, говорение, созерцание. Она создает логические формы мышления. И если бы наша деятельность не была логичной, то не было бы логичным и мышление. И эти формы откладываются не только в результатах практической деятельности, в «умных» вещах, но и в языке, в речи. Таким образом, присваивая язык, речь, ребенок становится мыслящим, минуя всякую развитую практическую деятельность. И это еще один аргумент в пользу того, что мышление не деятельность. Но попробуйте вывести сам язык не из деятельности. А из чего еще? Тогда только из мышления. И тогда окажется, вся человеческая история начинается с самого мышления. В общем, приходим к Гегелю.

Через язык, речь, через рассуждение и воображение мышление обретает собственное движение, само-движение. Здесь появляется формальный момент мыслительного движения, который существенно отличает это движение от практического движения, мышление от практики. Но и эта собственная специфика мышления является результатом развития практики. Если бы человек не мог в своей практике двигаться по каузальной цепочке от причины к следствию, он никогда бы не смог двигаться чисто логически от отсутствия следствия к отсутствию причины, по modus tollens. Этот чисто формально-логический момент есть превращенная форма формы причинности, категориальной формы. Но если проследить сам процесс превращения одного в другое, – чего никто до сих пор не делал, — то окажется, что мышление и в своей специфике есть продолжение практики, а через последнюю тождественно бытию. Этого не понимали не только Нарский с Горским, но этого, к сожалению, не понимал и М.А. Лифшиц с его «отражением». Человек отражает окружающий мир не тогда, когда он на него «глазеет». Даже животные, как замечал Маркс, не настолько глупы, чтобы только «глазеть» на мир. Мы никогда бы не узнали такого свойства вещей, как твердость, замечал А.Н. Леонтьев, если бы не «орудовали» топором. Мы никогда бы не узнали вкус пудинга, приводил Энгельс английскую поговорку, если бы мы только «глазели» на него, только «отражали». И если мы понимаем это, то должны понимать историческое значение великой догадки Спинозы относительно практической природы мышления. А если подходить к Спинозе с точки зрения историко-филологической, то его можно понять и как продолжателя талмудической традиции. Только дальнейшее развитие показывает действительное значение тех или иных идей.

Живите так, как вас ведет звезда
Под кущей обновленной сени.
С приветствием вас помнящий всегда,
Знакомый ваш Сергей Мареев