А.Д. Майданский

Логика и феноменология всемирной истории

ΣΝ ΑΡΧΗ, 5 (2008), с. 146-169

Альфой и омегой исторической теории принято считать археологические данные, сохранившиеся документы и свидетельства действующих лиц истории. Далее весь этот материал подвергается мысленной дистилляции с целью понять логику истории. Инструментами для такой операции историкам служат всевозможные абстракции, чаще всего — аналогия общества с живым организмом (периодизация его истории в этом случае осуществляется посредством категорий детства, юности, зрелости и старости). Подобного сорта эмпирические абстракции, и стершиеся от времени и совсем свежие, заслуживают тем меньшего доверия, чем более широкий круг исторических явлений стремятся с их помощью описать.

Меж тем давно существуют примеры иного, неэмпирического метода понимания истории. Я имею в виду две грандиозные концепции всемирной истории – феноменологию духа Гегеля и теорию экономических формаций Маркса. Их материалами я далее намереваюсь воспользоваться, с тем, чтобы понять логику и общий порядок явлений человеческой истории.

I

Первое представление о феноменологическом методе дает известный гегелевский образ: «Почка исчезает, когда распускается цветок, и можно было бы сказать, что она опровергается цветком; точно так же при появлении плода цветок признаётся ложным наличным бытием растения, а в качестве его истины вместо цветка выступает плод. Эти формы не только различаются между собой, но и вытесняют друг друга как несовместимые. Однако их текучая природа делает их в то же время моментами органического единства, в котором они не только не противоречат друг другу, но один так же необходим, как и другой; и только эта одинаковая необходимость и составляет жизнь целого» 1.

Непосредственно эти слова отнесены Гегелем к истории философии, однако они обладают и более универсальным смыслом. Всякая конкретная вещь в течение своей истории принимает несколько сменяющихся форм, удерживая, тем не менее, внутри каждой из них некую субстанцию, которая делает ее тем, что она есть, и отличает от всех прочих вещей. Всякая вещь стремится как можно полнее выразить облик своей субстанции в материале внешней природы, развить все формы, которые только способна принять ее субстанция, — в этом, вообще говоря, заключается смысл исторического бытия.

Так вырастает общая теоретическая задача: представить имеющиеся исторические сведения о вещи как последовательный ряд проявлений (феноменов или, если угодно, модусов) ее субстанции. Эту задачу невозможно решить, если субстанция вещи не исследована сперва в чистом виде, вне всяких ее исторических особенностей. Тем самым мы получили бы критерий, позволяющий знать, какие феномены принадлежат данной вещи, а какие нет, и отличить существенные формы ее бытия от поверхностных и случайных; кроме того, только знание субстанции дает возможность понять, почему и в какой последовательности вещь принимает ту или иную форму бытия. Стало быть, в основании правильного понимания истории лежит не множество исторических сведений о вещи, а одна-единственная абстракция, рисующая субстанцию вещи как таковую.

Описанный феноменологический метод выглядит довольно подозрительно: не намеревается ли автор предложить историкам очередную априорную схему, безразличную к живым историческим фактам? Упрек, звучащий в этом вопросе, во многом справедлив, учитывая неудачи, которые терпели подобные же методы в прошлом (виной тому бывал, как правило, ошибочный выбор субстанции исторического бытия). Однако неудачные опыты применения метода нельзя считать решающим доводом против метода как такового. К тому же альтернативные, эмпирические методы объяснения истории грешат априоризмом куда более грубым, чем фихтевский или гегелевский, и сводятся в конечном счете к «раскладыванию пасьянсов из вещей, которые мы уже познали» (Р.Дж. Коллингвуд 2). Факты, взятые сами по себе, столь же мало могут помочь понять реальную структуру истории, как колода игральных карт — понять правила пасьянса. Эмпирику 3 остается либо полагаться на «метод угадывающего чутья» (О. Шпенглер), либо априори принять какой-нибудь один феномен за ось, вокруг которой вращается колесо истории (такой осью является, к примеру, вселенская церковь в теории А.Дж. Тойнби или осознание человеком своего бытия у К. Ясперса).

Однако — к делу: посмотрим ближе, как работает феноменологический метод в исторической теории Гегеля.

II

В «Феноменологии духа» Гегель предпринимает диалектическую дедукцию явлений истории мировой культуры, из простого понятия духа, в котором он усматривает субстанцию и субъект всякого — натурального и исторического — бытия. Первым делом Гегель рассекает субстанцию на несколько атрибутов, или абстрактных всеобщих моментов бытия духа (он предпочитает именовать их «моментами», желая подчеркнуть, что это не мертвые части духа, а сменяющиеся формы его становления и действия в себе самом 4):

«Эти моменты суть сознание, самосознание, разум и дух... Их совокупная целостность составляет дух в его мирском наличном бытии вообще...» 5.

Все они вместе встречаются во всяком «конкретном духе», однако, в отличие от конкретных феноменов духа, эти моменты не обладают ни собственным предметным содержанием, ни внешним раздельным существованием в пространстве и времени культуры: «Лишь дух в целом есть во времени, и формы, которые суть формы духа в целом как такового 6, проявляются во [временнóй] последовательности... Моменты же целого, сознание, самосознание, разум и дух, так как они — моменты, не имеют разного друг с другом наличного бытия» 7. Для того, чтобы все же разделить эти моменты, требуется «изумительнейшая и величайшая или, лучше сказать, абсолютная мощь», каковой является рассудок.

Взаимные отношения этих моментов духовной субстанции в свете нашей задачи значения не имеют. Важно, что помимо того простого и всеобщего отношения, которым они связаны в стихии субстанции и которое сохраняется в неизменном виде, пока вообще существует дух (а он, по мнению Гегеля, пребывает вечно), между ними складываются еще иные, исторически определенные отношения. Конкретные всеобщие формы и единичные феномены духа отличаются той деформацией, которую всякий раз претерпевает субстанция, когда какой-либо один из ее атрибутов обретает An-und-für-sich-sein 8, то есть отрывается от остальных и противостоит им, выступая как преимущественный принцип организации духа в целом:

«Каждый из этих атрибутов был представлен так, как он не только определяется в общем, но как он есть в себе и для себя, то есть как он для самого себя протекает внутри себя как целое... В рассмотренной последовательности 9 каждый момент, углубляясь в себя, складывался в некоторое целое по свойственному ему принципу; и познавание было той глубиной или тем духом, в котором эти моменты, для себя не имевшие устойчивого существования, получали свою субстанцию» 10.

Иными словами, в каждую историческую эпоху субстанция делает один из четырех своих атрибутов полномочным представителем целого и развивается в этой абстрактной, односторонней форме, со всеми присущими такой форме противоречиями. Противоречия не позволяют субстанции успокоиться и застыть: чем больше конкретного содержания втягивает в себя один из ее моментов в ущерб трем остальным, тем больше кренится и, раньше или позже, рушится вся постройка культуры. Однако добытое духом содержание не исчезает вовсе, а становится материалом для следующего деяния духа, правда, смещаясь теперь ближе к периферии культуры. Когда, наконец, последний, четвертый момент субстанции получает бытие «в себе и для себя», противоречие снимается, а все дальнейшее движение духа совершается по инерции и становится экстенсивным:

«Теперь эта субстанция выступила; она есть глубина духа, достоверно знающего себя самого, глубина, которая не позволяет отдельному принципу изолироваться и сделаться целым внутри себя самого, а собирая и удерживая вместе внутри себя все эти моменты, она продвигается в этом совокупном богатстве своего действительного духа, и все его отдельные моменты сообща принимают и получают одинаковую определенность целого внутри себя» 11.

Феноменологический метод применяется Гегелем и в последнем разделе «Философии права», который имеет заглавие: «Всемирная история». История человечества трактуется здесь как акт формообразования духа, осуществляемый на этот раз не в стихии знания, а в сфере политико-правовых отношений. Гегель показывает, как абстрактные всеобщие моменты духа, образующие его костную ткань, один за другим, все в той же строгой очередности, обрастают плотью политических и правовых феноменов, причем каждый конституируется в себе и для себя в некое «всемирно-историческое государство»: восточное, греческое, римское и германское.

Универсальный алгоритм всех возможных исторических превращений духа Гегель открывает во второй книге «Науке логики», в первом ее разделе, где идет речь о Wesenheiten. Это «чистые рефлективные определения» сущности – категории тождества, различия, противоречия, основания.

Здесь нет надобности вдаваться в детали: в общих чертах феноменологический метод теперь достаточно ясен. Однако прежде чем мы воспользуемся этим методом, предстоит внести некоторые важные коррективы, подсказанные некогда Марксом.

III

«Капитал», как известно, начинается с понятия товара. Сначала Маркс определяет субстанцию товара — человеческий труд; затем различает два простых всеобщих момента этой субстанции — конкретный труд, создающий потребительную стоимость вещи, и абстрактный труд, образующий стоимость товара; после чего переходит к анализу формы стоимости. В простой форме стоимости он опять-таки различает два «нераздельных момента» 12 – относительную форму выражения стоимости и эквивалентную форму. Конкретные формы стоимости — единичная, развернутая, всеобщая и денежная — отличаются, в сущности, только особенным соотношением этих абстрактных всеобщих моментов бытия товара 13.

Заметим, что это пока еще чисто умозрительная история товарного обмена — череда идеальных форм стоимости, вырастающих одна из другой согласно законам диалектической логики; Маркс ничего не сообщает о реальных явлениях обмена, когда-либо имевших место в истории человечества. Здесь нет ни малейшего следа, ни тени эмпирического обобщения. Маркс начисто забывает о всех частных феноменах обмена товаров, словно они не существуют, до тех пор, пока субстанция и ее атрибуты (формы стоимости), модусами которых все эти феномены являются, не подверглись исследованию in abstracto.

Истинность так понятой истории обмена не зависит от наличия или отсутствия подтверждающих ее свидетельств, поэтому ее нельзя опровергнуть или даже усовершенствовать, открыв какие-либо новые, неизвестные Марксу факты. В этом смысле первая глава «Капитала» содержит абсолютную истину истории товарного обмена.

Тот же самый метод восхождения от абстрактного определения субстанции к конкретному многообразию явлений, представших как «положенная» 14 в своих простых моментах субстанция, действует у Маркса при мысленном «расчленении» капиталистической экономики в целом. Сперва добываются «всеобщие абстрактные определения, которые поэтому более или менее присущи всем формам общества», – меновые стоимости, деньги, цены, — но которые только в буржуазном обществе становятся определениями субстанции. Все последующие категории бытия этого общества – капитал, наемный труд, земельная собственность и прочие — надлежит представить как полагание тех первых абстракций, так что в итоге (в заключительном разделе — о мировом рынке) «производство, а также и каждый из его моментов, положено как совокупное целое» 15.

Положенные, то есть осуществившиеся в действительной истории общества, абстрактные моменты субстанции Маркс в Grundrisse именует «практически истинными абстракциями».

Пользуясь гегелевскими категориями и феноменологическим методом, Маркс, однако, специально оговаривается, что теоретический акт полагания категорий и возведения абстрактного в конкретное «ни в коем случае не есть процесс возникновения самого конкретного», как представлял себе дело Гегель. Тем не менее, это единственный верный метод, каким мышление усваивает себе конкретное 16. Иными словами, когда Гегель пишет, что конкретное возникает посредством «нисхождения» абстрактных всеобщих моментов субстанции, духа, — в мир единичных и конечных вещей, он ошибочно принимает это логическое движение категорий за реальный исторический, то есть протекающий «во времени» 17, акт.

У Маркса мы находим подходящий метод для исследования всемирной истории. Однако он почему-то не воспользовался этим методом в общей теории экономических формаций, не вывел их определения с той же теоретической строгостью, что и определения форм стоимости, хотя располагал достаточным для решения этой задачи логическим инструментарием. Понятие экономической формации остается у Маркса наполовину эмпирическим (об этом свидетельствует хотя бы то, что в разных работах он упоминает разное число формаций). Я попытаюсь исправить это положение вещей, воспользовавшись его собственным методом и, в качестве строительного материала, отдельными фрагментами его исторической теории.

IV

Прежде чем станет возможным определить субстанцию человеческой истории, придется условиться относительно пары постулатов, которые мы находим уже готовыми в «Этике» Спинозы (там это — полноправные теоремы):

«Всякая вещь, поскольку она существует в себе (in se), стремится продолжать свое бытие». И это «стремление (conatus) вещи продолжать свое бытие есть не что иное, как сама актуальная сущность вещи» 18.

Идея о стремлении вещей к сохранению их бытия имеет весьма древнюю родословную. Ее открытие приписывают перипатетикам, позже находят в сочинениях стоиков и схоластиков, Декарта и Гоббса. У Спинозы она приобретает значение всеобщего принципа бытия. В неорганической природе conatus обнаруживает себя как инерция движения тел 19; в органическом мире — как естественная потребность (appetitus), побуждающая живое тело к действованию ради сохранения своего бытия.

В этом отношении человек ничем не отличается от прочих живых существ. Appetitus, пишет Спиноза, «есть не что иное, как самая сущность человека, из природы которого с необходимостью вытекает то, что служит к его сохранению, и, таким образом, человек является определенным (determinatus est) к действованию в этом направлении» 20.

Очевидный недостаток данного определения заключается в том, что Спиноза принимает за сущность человека нечто общее для всех живых существ и не указывает, в чем же конкретно заключается особая, свойственная только человеку форма осуществления этой сущности. Впоследствии Маркс показал, что специфически человеческой формой осуществления естественной потребности является труд.

В труде мы находим настоящую субстанцию всемирной истории. Что же такое труд? Его «действующей причиной» (causa efficiens) является естественная потребность: она побуждает человека трудиться и потому ею одной, а не способностью к целеполаганию 21 и не устройством мозга или руки, надлежит объяснять природу труда вообще.

Перед началом труда органическая потребность выступает двойственным образом: реально, в форме физического тела человека, и в интенциональной форме предмета потребности. Эти условия труда ничем не отличаются от естественных условий бытия всех живых существ. Особенность труда заключается в том, что он не просто погашает органическую потребность, а сохраняет ее в новой предметной форме – потребительной стоимости. Следовательно, сущность труда кроется в способности человека отделить и противопоставить себе в виде особой вещи форму собственной органической потребности 22.

Вызываемый к жизни и направляемый ею, труд не поглощает объективное бытие своего предмета, но запечатлевает на его теле образ человеческой потребности. Предмет при этом сохраняет свою объективность, не превращаясь в неорганическое продолжение морфологии субъекта, как паутина, которую плетет паук, или восковые ячейки пчел. Существование потребительной стоимости протекает по иным законам, нежели существование человеческого тела, у нее имеется своя, особая жизнь в мире человеческого общения.

Овнешнение (Entäußerung) органической потребности – вот то единственное определение, которое делает некоторую «работу» разновидностью «труда». Однако простое понятие труда не исчерпывается только определением его сущности, в это понятие должно еще войти всеобщее определение формы, то есть абстрактных моментов труда.

1. При своем первом появлении на свет труд выступает как потенция живого тела — рабочая сила, которой человек располагает от природы. Это пока что не способность к какому-то отдельному виду труда — к земледелию, строительству или к чему-либо ещё; в форме естественно присущей человеку рабочей силы труд, как нечто целостное и универсальное, стоит над всяким особым своим проявлением; это абсолютное отсутствие прирождённых человеческому организму схем труда (абстрактное тождество труда с собой) позволяет человеку свободно придавать своей жизненной энергии любую диктуемую потребностью форму.

Рабочая сила — это «просто труд, абстрактный труд, труд, абсолютно безразличный по отношению к своей особенной определенности, но способный к любой определенности», говорится в рукописях Маркса. Рассматривая труд в его первом, «чисто субъективном существовании», Маркс пишет: «Эта предметность [труда] может быть лишь предметностью, неотделимой от личности, лишь такой предметностью которая совпадает с непосредственной телесностью личности». В этой форме своего бытия труд «отделен от всех средств труда и предметов труда, от всей своей объективности» и «существует в качестве абстракции от этих моментов его реальной действительности». В отношении к своей субстанции, органической потребности, труд выступает «в качестве не-стоимости, а потому чисто предметной потребительной стоимости, существующей без опосредствования» [чем-либо объективным: внешним предметом потребности либо орудием] 23.

Противоречие этой формы в себе бытия труда заключается в том, что, будучи естественной способностью живого, предметного существа, труд сам по себе не-предметен и существует всего лишь в потенции или, как выразился бы Аристотель, dynamei.

2. Поскольку труд, как потенция человеческого тела, остается равнодушным к конкретной определенности и существует чисто негативно, постольку его действительное осуществление происходит посредством негации, потребления структуры и физических кондиций человеческого организма. Вторая абстрактная всеобщая форма труда — живая деятельность 24.

Эта форма бытия труда вырастает из первой и, вместе с тем, является ее непосредственной противоположностью: прежняя форма представляла труд в его тождестве с собой и в абстрактной, лишенной различия всеобщности, эта — в его конкретной особенности и единичности (стало быть, логическим определением живой деятельности становится рефлективная категория различия с ее «предикабилиями» 25); там труд был лишь возможностью, тут он превращается в реальный акт; в первой своей форме труд оставался безразличным к предмету, а во второй он существует за счет снятия наличного бытия всех предметов, которых касается, — не только внешних вещей, но и человеческого тела, служившего жилищем труда в его первой форме.

Форма живой деятельности человека противостоит предметной форме как таковой и существует только благодаря поглощению последней. В этом смысле «труд есть живой, преобразующий огонь; он есть бренность вещей, их временность, выступающая как их формирование живым временем» 26. Значит, живой труд не содержит в себе ни одного кванта вещности: это чисто идеальная форма бытия труда. Он существует лишь в самый миг воздействия человеческой руки на предмет и лишь в точке их соприкосновения. Обе стороны, рука и предмет, имеют в этой точке одинаковую форму бытия; между траекторией движения руки и внешней формой материала труд устанавливает идеальное отношение равенства. О человеческой руке, читаем мы в «Феноменологии», «можно сказать, что она есть то, что человек делает» 27.

Стирая все внешние различия вещей, живой труд в рафинированном виде, или идеально, выражает скрытое прежде за неповторимым наличным бытием единичных вещей конкретное тождество их природы. Их естественные законы труд делает своими законами, однако форма представления этих законов внутри живой человеческой деятельности уже иная, нежели в остальной природе. Они больше не искажаются из-за абсолютной уникальности единичных вещей, ибо труд может протекать только по общей (по меньшей мере для двух вещей — руки и материала, в тенденции же по общей для всех вещей, универсальной) форме, и любое отступление в сторону чистой единичности убивает его: либо рука утратит способность действовать в согласии с такой схемой, либо материал не сможет ее принять.

3. По окончании действия всеобщие формы бытия, отшлифованные трудом, застывают в образе особых вещей, из которых, словно из зеркал, на человека глядит физиономия его собственной потребности, — потребительных стоимостей. Вместе с тем совершается очередное превращение формы труда, он «переходит из формы деятельности в форму предмета, покоя, фиксируется в предмете, материализуется; совершая изменения в предмете, труд изменяет свой собственный вид и превращается из деятельности в бытие» 28. Этот опредмеченный труд образует третью абстрактную форму бытия субстанции.

Органическая потребность отдала свою форму предмету, но сохранила себя в материи человеческого тела. Ее наличное бытие оказалось разорванным надвое. Логически это положение вещей описывает категория противоречия. Определение труда тоже оказывается противоречивым: он является абстрактным и, вместе с тем, конкретным; как стоимость вещи (это предметное выражение количественного бытия труда — рабочего времени), труд отличается от самого себя как потребительной стоимости.

4. Следующий шаг, очевидно, заключается в том, что противоречие разрешается и труд возвращается в свое основание. — Воздействуя на внешнюю природу и изменяя ее, сообщает нам канонический текст «Капитала», человек «в то же время изменяет свою собственную природу. Он развивает дремлющие в ней силы и подчиняет игру этих сил своей собственной власти» 29. Труд возвращается к человеку в качестве конкретного разумного умения – приобретенного навыка движения рук и сознания этого движения в душе. Параллельно физическое потребление продукта воссоздает рабочую силу человека, снимая противоречие субъективного и объективного бытия потребности. Однако это уже не та дарованная от природы потенция, а сформированная трудом, человеческая «сущностная сила».

Стоит прибавить, что потребление человеком продуктов труда протекает в созданной трудом (культурной) форме. Эта форма предмета не исчезает вместе с его натуральной формой в процессе потребления, она сохраняется в качестве идеальной способности человека к восприятию содержащихся в предметах культуры универсальных форм и законов бытия и к целесообразному действованию согласно этим законам и формам.

V

Взглянув на труд сквозь спектральную призму рассудка, мы разложили его бытие на четыре абстрактных момента. Следующая задача заключается теперь в том, чтобы, глядя на субстанцию человеческой истории, написать примерный портрет последней 30. Разумеется, таким образом можно указать только генетические, проистекающие из субстанции черты истории, в то время как география, климат и прочие природные обстоятельства запечатлели в ее внешнем облике множество посторонних следов, о которых мы можем судить лишь приблизительно, черпая сведения в исторических хрониках.

Стало быть, нет ничего невозможного в том, чтобы, в известном смысле a priori, определить число, последовательность и общие контуры макроформ всемирной истории — экономических формаций 31. Эти сведения нельзя получить с помощью обобщения исторических данных, хотя бы потому, что нам не могут быть известны все относящиеся к делу данные; да и откуда взять критерий того, какие данные относятся к делу, а какие нет?

Прежде чем приступить к делу, стоит кратко повторить формулу метода, которым я намереваюсь руководствоваться: экономические формации различаются тем, какой из своих абстрактных моментов труд, эта субстанция-субъект исторического бытия, делает полномочным представителем целого. В пределах всякой формации один из его моментов становится «практически истинной абстракцией», то есть проявляется в конкретной форме доминирующего экономического отношения, расцветает и обретает живую плоть явлений, в то время как остальные моменты скрываются в его тени.

VI
Архаическая формация

1. Как всякая естественная форма бытия, труд возникает в кругу особых природных условий: первое, это — принадлежность трудящегося индивидуума к какому-либо естественно сложившемуся коллективу, от которого индивид получает свое тело и общие схемы деятельности; а второе — существование земли, как материи и «лаборатории» труда.

Возможность труда обусловлена здесь тем, что люди свободно присваивают себе землю, то есть обусловлена собственностью на землю. Форма этой собственности первоначально зависит от чисто природных обстоятельств: отчасти от естественных задатков людей, отчасти от физических свойств земли, климата и т.п. Равно как труд появляется на свет в форме натуральной потенции живого тела человека, собственность первоначально выступает «как находимое им [человеком] в виде неорганической природы тело его субъективности» (Маркс) 32. Собственность, по словам Маркса, от природы дана индивиду так же, как его кожа или органы чувств. Иными словами, в своих первичных формах собственность выступает как гарантированное природой владение естественными условиями труда.

Для человеческого индивида это владение, равно как владение собственной рабочей силой и вообще жизнью, опосредствуется формой общения, то есть конкретным отношением к другим представителям своего коллектива. «Каждый отдельный человек является собственником или владельцем только в качестве звена этого коллектива, в качестве его члена» 33. Эта истина столь проста и ясна, что ее можно считать первой аксиомой человеческой истории.

Все формы собственности, в которых работник относится к земле как к своему «удлиненному телу» (Маркс), предполагают существование общины – естественно сложившейся — то есть замешанной на родстве, общности занимаемой территории, обычаев, а не созданной трудом, — формы общения равноправных собственников. По своей природе эта форма общения предшествует труду, как и обрабатываемая им земля. Труд может до неузнаваемости изменить внешность общины, однако до тех пор, пока он совершается на общинных началах, труд сохраняет архаическую, «телесную» форму существования.

Общинные отношения ограничивают труд целями воспроизводства органического тела индивида и в нем собственно труда как «свойства непосредственной телесности личности» — простой рабочей силы. Стало быть, в своих первичных, архаических формах труд получает отчетливо выраженный акцент на первом абстрактном моменте своего бытия, который больше уже не абстракт, обязанный своим существованием рассудку, а конкретный практический регулятив первой формации человеческой истории.

2. То же значение, какое строение останков костей исчезнувших животных видов имеет для палеонтолога, устройство орудий труда имеет для историка, отмечал Маркс. Следовательно, точно зная, какие орудия преобладали в том или ином обществе, мы могли бы провести ясные границы между экономическими формациями в пространстве-времени человеческой истории.

К категории архаических относятся те орудия, которые, как и архаическая собственность, представляют собой непосредственное продолжение тела человека, точнее говоря, продолжение внешних органов его тела, в первую очередь рук 34. Орудия, таким образом, полностью разделяют общий, «телесный», характер труда и собственности.

3. Сложнее всего понять, как изменяется форма общения людей, когда она превращается в форму собственности, то есть в условие присвоения земли посредством труда. Проблема в том, что форма архаической собственности зависит не только от характера труда, но также от природных форм общения людей и внешних природных условий, в которых совершается труд. Этой зависимостью объясняется значительное разнообразие форм собственности в истории архаической формации.

Первой чисто человеческой формой общения стала, надо полагать, земледельческая община. Из этой простейшей экономической структуры некоторое время спустя (примерно в четвертом тысячелетии до новой эры) в дельтах рек развились древнейшие цивилизации — шумерская, египетская и, возможно, индская, — весьма схожие, если не идентичные, в плане материальной культуры. Всюду существовала непосредственно-общая собственность на условия труда, которую Маркс звал иногда «восточной», иногда «азиатской» формой собственности.

В тех случаях, когда коллективное начало архаической собственности персонифицируется одним-единственным лицом или институтом управления, форма собственности выглядит похожей на незрелую форму рабовладения или феодализма 35. В действительности эта форма вырастает из потребности в координации усилий множества общин для решения трудоемких экономических задач: для сооружения и содержания системы орошения в «речных» цивилизациях, для организации судоходного сообщения в «архипелаговых» цивилизациях и др. 36 Генетическое отличие такой формы архаической собственности от рабовладельческой и феодальной заключается в том, что она обусловлена чисто природными условиями труда, а не рождается вследствие захвата и присвоения вместе с землей живого труда (это второй абстрактный момент субстанции) прежних ее собственников.

Коллективное начало общины выражено тем вещественнее, чем больше собственность нуждается в массовом совместном труде для ее практического использования. Напротив, там, где природные условия делают труд большого числа людей, работающих совместно, нецелесообразным, у общины не остается внешнего, сверхличного существования по отношению к индивидам и ее единство сохраняется преимущественно в вещах идеальных (общий язык, обычаи и религия). По этой причине устойчивое существование «локализованного микрокосма» восточной общины возможно только в особой природной зоне, переступив границы которой (к северу) непосредственно-общая форма собственности мало-помалу рассеивается. Труд принимает все более индивидуальные формы, а вслед за ним разлагаются на атомы все высшие слои общения (складывается полисная демократия и частное право) и мышления (возникает философия, эта первая сугубо личная форма бытия человеческого духа). Маркс нашел две относительно чистые формы рассеяния непосредственно-общей собственности — «античную» и «германскую».

Различия архаических форм собственности касаются следующего: [a] обладает ли община особым предметным существованием по отношению к индивидам; [b] протекает труд в совместной или индивидуальной форме; [c] существует ли частная собственность на объективные условия труда. Требуется определить удельный вес этих различий в эфире субстанции: отвечает ли хотя бы одно из них различию всеобщих моментов труда (в этом случае мы имели бы дело с различными формациями), либо все три следует отнести на счет внешних, природных условий его наличного бытия (тогда это лишь разные формы одной и той же, архаической собственности).

Все свидетельствует в пользу последнего предположения: [a] административные структуры-посредники, обладающие автономной предметностью в отношении к работникам, вырастают там, где природные условия труда требуют соединения усилий человеческих масс; [b] поскольку люди пользуются ручными орудиями, постольку станут они обрабатывать землю сообща или же поодиночке — зависит в конечном счете от природных условий, с которыми люди вынуждены сообразовать форму общения в процессе труда; а [c] отношения частной собственности (если они простираются только на природные условия труда и орудия, но не на живой труд другого человека) естественным образом складываются там, где индивидуальные формы труда стали уже привычными 37. Стало быть, распыление собственности не затрагивает субстанцию труда, до тех пор пока собственниками остаются сами работники.

4. В марксистской историографии (М. Годелье, Ф. Тёкеи, Э.Дж.  Хобсбоум и др.) принято определять контуры формаций согласно различию эмпирических форм собственности. Это слишком шаткая почва, когда речь идет о древней истории, ибо внешние, природные особенности архаических форм собственности делают просто-таки неузнаваемым тождество их экономической природы. Впрочем, как сказал Оскар Уайльд, только поверхностный человек не судит по внешности. Нет ничего ошибочного в том, чтобы в океане архаических форм собственности выделить несколько форм сравнительно чистых, как это делали Маркс или Макс Вебер. Последний именовал их речной, приморской и континентальной «хозяйственными культурами» (что примерно соответствует восточной, античной и германской формам собственности у Маркса 38). Топографическая номинация Вебера, пожалуй, точнее: экономика архаических цивилизаций покоится на земледелии и земельной собственности работников, поэтому топография служит самым надежным средством их эмпирической классификации.

Однако ни Маркс, ни, тем более, Вебер не выдавали эти эмпирические формы за экономические формации человеческой истории. Напротив, Маркс прямо заявлял, что всё это суть лишь формообразования одной и той же «первоначальной», то есть архаической, собственности: «Собственность означает, следовательно, первоначально (и таковой она является в ее азиатской, славянской, античной, германской формах) отношение трудящегося... субъекта к условиям своего производства или воспроизводства как к своим собственным. Поэтому в зависимости от условий этого производства она будет принимать различные формы» 39.

Итак, вот субстанциальные черты архаической экономической формации: [a] экономической целью является производство потребительных стоимостей; [b] собственность на условия труда принадлежит работникам; [c] орудия труда представляют собой удлиненные органы человеческого тела.

VII
Вторичная формация

1. Превращение архаической экономики в экономику, основанную на присвоении вместе с землей живого труда работника (второй абстрактный момент труда) происходит вследствие одностороннего развития первого, «непосредственно-телесного» момента труда в ущерб трем остальным.

Увеличение массы потребительных стоимостей приводит к быстрому росту населения, в то время как размеры земельной собственности изменяются незначительно. Оптимальной формой устранения этого противоречия является завоевание новых территорий и колонизация. Там завоеватель находит работника, которого он присваивает вместе с землей, «как ее органическую принадлежность» (Маркс), и которым пользуется в качестве живого орудия. Однако присвоение живого труда человека есть нечто абсолютно иное, нежели присвоение вещественных условий труда. Собственность на самый труд другого лица радикальным образом перестраивает всю структуру общения, снизу доверху 40.

Значит, чем успешнее архаическая экономика выполняет свою субстанциальную задачу — воспроизводство физического бытия человека, — тем скорее рушится естественное основание, на котором она покоится: непосредственное тождество труда и собственности (то есть работники являются субъектами отношений собственности, а собственники — работниками) превращается в их различие и противоположность. В образовавшуюся между этими сторонами экономического бытия трещину вклинивается отношение присвоения чужой воли. В процесс труда это отношение вступает в качестве условия, созданного уже не природой, а человеком, становясь первой чисто исторической формой собственности.

Какие изменения претерпевает при этом общая форма труда? Живая деятельность отделяется от своего непосредственного субъекта — работника, выступая как внешнее для него отношение. «Как рабочая сила, он является вещью, принадлежащей другому, и поэтому он относится к особому проявлению своей силы, то есть к своей живой трудовой деятельности, не как субъект» 41. Живая деятельность, образующая второй момент акта труда, рассматриваемого абстрактно, становится субстратом, вокруг которого смыкаются и присвоение которого предполагают все специфические отношения вторичной экономической формации.

2. Эта формация наследует от архаической некоторые формы общения и орудия. Instrumenta muta (земледельческий и ремесленный инвентарь) и semivocalia (домашние животные) на протяжении истории вторичной формации не претерпели принципиальных изменений; кардинальная метаморфоза произошла лишь с instrumenta vocalia, то есть с рабами и другими категориями лично-зависимых работников. С их превращением в доминирующий вид орудий происходит реальное отчуждение живого труда от вещных моментов его субстанции — от субъекта и предмета труда.

Благодаря тому, что живой труд больше не связан вещностью, он стал доступен делению и сложению (комбинированию) в чистом виде. В соединении с другими орудиями «человеческая машина» может действовать более или менее автономно, высвобождая для ее собственника массу свободного времени. Кроме того, эта «машина» — орудие значительно более универсальное, чем архаические орудия, вследствие чего возрастает производительная сила труда. Вообще, техника живой деятельности совершенствуется теперь значительно быстрее, чем материальные орудия 42.

3. Особое значение в связи с этим приобретает «один из самых первобытных видов труда» (Маркс) — война. По существу, война становится новой исторической формой производства орудий труда, ибо в лице раба присваивается не что иное, как орудие, хотя и весьма специфическое. Военное предприятие для захвата и присвоения чужой земли и живого труда населяющих ее индивидов столь же непосредственно выражает существо вторичной экономической формации, как земледелие, осуществляемое независимым работником на принадлежащей ему земле, — существо архаического экономического строя. Это военное предприятие, а не римскую виллу или латифундию и не средневековый феод, надлежит изучать в качестве простейшей экономической конкретности, живой клетки, заключающей в себе кариотип вторичной экономической формации.

Во всех обществах, существующих за счет присвоения воли личности, формы физического принуждения — в первую очередь военное дело: труд по изготовлению военных машин и снаряжения; организация войска и техника ведения боевых операций; экономические отношения между людьми, причастными к войне, — являются самой динамичной и развитой стороной экономики 43. Военное предприятие приобретает здесь абсолютно иную экономическую определенность, чем в архаических обществах: оно создает, помимо потребительных стоимостей, еще и стоимость как таковую, в лице раба, серва, крепостного. Эти последние обладают потребительной стоимостью для их владельца лишь в качестве источника живого рабочего времени и стоимости, либо в качестве товара, меновой стоимости.

В общем, военное предприятие выступает теперь как обмен живого труда на живой труд, точнее, обмен меньшего количества рабочего времени одного вида (военного) на большее количество универсального рабочего времени, то есть, в сущности, как личное, хотя и способное принимать различные вещные формы, отношение.

Легко убедиться, что и тут экономическую ось отношений общения образует второй момент всеобщей абстракции труда.

4. История вторичной экономической формации знает две сравнительно чистые формы собственности — рабовладение и феодализм. Маркс считал эмпирические различия этих форм достаточно существенными, чтобы вести речь о двух разных экономических формациях, — проверим с помощью принятого нами метода, так ли это на самом деле.

Первое различие касается характера присвоения чужой рабочей силы. Вообще говоря, почти весь спектр состояний зависимости существовал уже в архаических обществах: от прямого и полного отчуждения воли — до «аппроприации», выглядевшей со стороны как добровольное отчуждение работником земли и части своих свобод в обмен на покровительство власть имущего. Менялся, главным образом, удельный вес того или иного состояния в экономике: формы зависимости работника периодически то смягчались и усложнялись, то становились более прямыми и жесткими.

Второе различие заключается в том, что рабовладельческая экономика вырастает на почве античной формы собственности в результате экспроприации собственности восточного образца, тогда как западная феодальная экономика складывается вследствие смешения германской формы собственности с отношениями собственности более высокой, вторичной формации.

Спрашивается, затрагивают ли эти различия субстанцию труда?

Относительно первого следует заметить, что различия форм личной эксплуатации превосходно объясняются соображениями эффективности использования чужого труда в тех или иных природных условиях. Например, со времен Колумеллы считалось аксиомой, что рабский труд мало пригоден для зернового хозяйства 44, но является достаточно эффективным для возделывания плантационных культур (винограда, оливок). Отсюда понятно, почему, скажем, на севере и северо-западе Европы, где природные условия требовали интенсивной обработки земли, рабство попросту не могло существовать как эффективная система хозяйства. Там доминировали иные, косвенные формы личной зависимости, в частности феодальные отношения.

Второе различие непосредственно касается субстанции труда, учитывая, что генезис феодальной формы собственности на Западе совершается уже внутри общества вторичной формации (римского), с использованием обломков его экономических и правовых форм. Но это обстоятельство вовсе не доказывает, что феодализм выходит за пределы вторичной экономической формации.

Историки нередко склонны усматривать феодализм всюду, где «есть те социальные учреждения, в основе которых лежит выделение из общей массы живущего для службы царю господствующего слоя и содержание его при помощи привилегированного землевладения, рент и барщины зависимого и безоружного населения, будут ли то чиновничьи лены в Египте и Вавилоне или спартанское государственное устройство» 45. Здесь совершается абстракция от субстанциальной черты отношений зависимости вторичной формации — их личного характера. С устранением этой детали понятие феодализма оказывается предельно широким и легко применяется даже к тоталитарным государствам недавнего времени.

Личная зависимость не сводится к простому принуждению, в древних обществах она невозможна потому, что там еще нет личности как таковой. Условием возникновения личности в экономическом смысле стала архаическая частная собственность работника на землю — «клер» гражданина греческого полиса, «хередиум» римлянина, «аллод» у франков, «одаль» у норвежцев, «фолькленд» у англосаксов и так далее. Вот настоящая причина того, почему древние восточные общества, несмотря на практиковавшиеся там разнообразные формы экономического принуждения, неверно было бы причислять к вторичной экономической формации: личные отношения зависимости могут сложиться не раньше, чем труд сформирует индивида как личность, что в условиях непосредственно-общей собственности на землю не представляется возможным.

Личные отношения зависимости всегда скрыты под вещной оболочкой: раб — это вещь, принадлежащая другому, и в качестве вещи подлежит обмену или продаже, но это вещь особая, наделенная признаками личности — душой (аристотелевский organon empsychon, одушевленное орудие) или, по меньшей мере, речью (instrumentum vocale). Феодальные же отношения личной зависимости вообще на всех уровнях опосредствуются вещными отношениями (собственности на землю), практически сливаясь с ними, а работник превращается в элемент земельной собственности, в servus glebae 46.

Эту вещную форму труда тоже нередко рассматривают абстрактно, вследствие чего, к примеру, сеньория представляется «как огромное предприятие..., в котором заработная плата была обычно заменена предоставлением земли» 47. Сходным образом Марк Блок трактует и римскую латифундию, следуя влиятельной в те времена традиции Э. Мейера и М.И. Ростовцева. Однако, несмотря на то, что слой вещных отношений на протяжении истории вторичной формации делается все толще, личные отношения до конца сохраняются в ее основе 48.

VIII
Капиталистическая формация

1. Все элементы капиталистической собственности появляются внутри предшествующих форм, где они существуют как побочные или случайные образования. Капитал как таковой (увеличивающая себя стоимость) является на свет в своей простой, денежной форме в отдельных торговых городах. Наемный труд был известен еще египтянам, он непременно начинает применяться повсюду, где действуют сложные механические сооружения (судоходство, военное дело, некоторые виды строительных работ) или социальные «мегамашины» (государственные институты, армии).

Военное предприятие, как субстанциальная форма труда вторичной формации, совершает решающий шаг в направлении более высокой формы собственности 49. Оно собирает внутри себя оба элемента капиталистической собственности, до тех пор существовавшие лишь по отдельности, — наемный труд и капитал, причем капитал впервые в истории выступает тут в своей основной форме (в форме орудий труда: военных машин и снаряжения), — а также способствует сосредоточению общественного богатства в его денежной форме в руках немногих собственников, то есть осуществляет первоначальное накопление стоимости, требуемое для ее превращения в промышленный капитал 50.

2. Изменения, которые претерпевает субстанция труда в капиталистической экономике, заключаются в следующем. Место предпосылок, найденных трудом в природе, – таких как рабочая сила, земля и естественные формы общения, — заступают условия, которые созданы трудом и являются моментами его субстанции: живой и овеществленный труд. Причем соотношение этих моментов таково, что «живой труд является лишь средством для того, чтобы увеличить стоимость овеществленного, мертвого труда, вдохнуть в него живую душу, но утратить при этом свою собственную душу»; иначе говоря, «вещные условия живого труда... полагаются как чуждые самостоятельные сущности» 51.

Третья, вещная форма бытия труда становится субъектом капиталистических форм собственности, в свою очередь превращаясь из абстрактного момента субстанции в ее полномочного представителя, и выступает в отчужденной, то есть обособленной от трех остальных моментов, исторической форме: «Ударение ставится не на опредмеченности [овеществленности], а на отчужденности [Entfremdet-, Entäußert-, Veräußertsein], на принадлежности огромного предметного могущества, которое сам общественный труд противопоставил себе как один из своих моментов, – на принадлежности этого могущества не рабочему, а персонифицированным условиям производства, т.е. капиталу» 52.

Маркс исчерпывающим образом описал это овеществление и отчуждение всех сторон человеческого бытия, хотя порядком ошибался в оценке потенциала и прочности капиталистической формации и, что много серьезнее, в определении средств ее превращения в более высокую формацию.

3. В непосредственном акте труда овеществленный труд начинает доминировать с появлением механических машин. Обретая форму машины, орудие труда перестает быть простым проводником человеческой деятельности и мертвым продолжением органов тела. Конкретная определенность труда, ради которой человек веками совершенствовал органы своего тела, переходит теперь к машине; интеллектуальная деятельность отрывается от физической и абстрактно противостоит ей, выступая на стороне машины. Орудие труда получает преимущественное развитие в отношении к рабочей силе, овеществленный труд — в отношении к живому, а стоимость — в отношении к потребительной стоимости. В этом смысле капитал является экономическим выражением господства машин, а наиболее адекватной формой бытия капитала — «основной капитал».

4. Архаическая экономическая формация демонстрирует обусловленное природой, непосредственное тождество труда и собственности. Отношение человека к природе и отношение человека к человеку были там двумя сторонами одного и того же реального акта.

Отношение различия и противоположности труда и собственности, их взаимного отчуждения, лежит в основании вторичной экономической формации. Труд относится к создаваемой им объективности как к чужой собственности, а эта собственность утверждает себя лишь посредством присвоения чужого труда.

Капиталистическая формация смещает эту противоположность внутрь каждой из сторон: труд отчуждается теперь не только от собственности, но и от самого себя (противоположность живого и овеществленного труда), и то же самое раздвоение на противоположные моменты происходит с собственностью (собственник рабочей силы противостоит собственнику предметных условий труда). Таковы характерные приметы противоречия 53.

5. Проблема определения форм капиталистической собственности остается открытой, поскольку ее история не завершена; однако уже теперь можно указать по меньшей мере две достаточно чистые формы.

Мутация классической буржуазной формы собственности, вопреки мрачным пророчествам Маркса, продолжается по сей день. Ее исторический смысл заключается в том, что она сообщает отношениям человеческого общения форму универсальности. Эта универсальность достигается капиталом за счет опустошения локальных природных и личных форм общения и сведения всего их многообразия к одному, всестороннему отношению — вещной зависимости. Общественная связь оторвалась от индивида и противостоит ему как нечто самодовлеющее и сверхличное, в образе внешней вещи (денег).

Видимость обратного присвоения собственности достигается уже в пределах капиталистической формации актом формального упразднения частной собственности — пролетарской революции. Ею движет та же самая энергия физической потребности, которая ранее побуждала пролетариев обменивать свою рабочую силу на средства существования (в вовсе не энергия коммунистических утопий, тем более не воля и malin génie 54 отдельных личностей или партий). Эта «грубая», «искусственно упрощенная потребность» (Маркс) в случае успеха революции, делает себя всеобщей мерой отношений общения и кроит их на свой прагматический лад. Лишая индивида формального права собственности перед всеми другими индивидами, революция не создает способности воспользоваться собственностью по-человечески или человеческой потребности в ней.

Несмотря на то, что внешнее экономическое различие (форма классового неравенства) людей революцией снимается, противоречие труда и собственности не исчезло, напротив, каждый из его моментов получил форму абстрактной всеобщности: «рабочий» и «собственник предметных условий труда» суть теперь определения каждого индивидуума. Последний, соединяя в себе эти противоположные определения, никак не устраняет существующее между ними противоречие. Тождество труда и собственности оказывается всего лишь декларативным и, значит, «мнимым».

Отчуждение здесь сохраняется, изменяя свою форму: оно больше не распределяется внешним образом между двумя классами людей, а целиком смещается внутрь отдельной личности. Это предельная, законченная форма отчуждения человеческого бытия: человек как рабочий противостоит самому себе как собственнику и не умеет себя «присвоить». Вследствие чего ему приходится передать все права распоряжения собственностью органам государства, этим древним «суррогатам коллективности» (Маркс), регулирующим отношения частных и всеобщих мотивов человеческой деятельности.

IX
Посткапиталистическая 55 формация

1. Обретая в форме капитала бытие «в себе и для себя», вещная сторона труда достигает колоссального преобладания над живым физическим трудом, дробит последний на все более простые доли и сводит его затраты к бесконечно малой величине. Пролетарий, как экономическая категория, исчезает, убывает и энергия «грубой» физической потребности.

Параллельно растет зависимость труда от разумного умения (последний, четвертый абстрактный момент труда) работника. История формообразования труда возвращается, в конце концов, в свое основание — к человеку. Однако последний является уже не столько тем физическим субъектом, который некогда положил начало истории, сколько мыслящим субъектом, собственником знания, в органы которого превратились вещественные слагаемые труда.

2. Эта форма труда возможна только при наличии орудия, которое больше не зависит от физической рабочей силы человека. Таким орудием труда становится автоматическая машина, то есть машина, которую приводит в движение не деятельность человеческих мышц, а энергия природы. Обслуживание автоматической машины есть деятельность по преимуществу умственная, а не физическая, поэтому в дальнейшем, по мере распространения этих машин, место пролетария в акте труда займет работник-интеллектуал.

3. Непосредственным продуктом интеллектуального труда являются идеи. Их товарные свойства в высшей мере необычны. Потребительная стоимость идеи не утрачивается, а напротив, неограниченно возрастает в результате ее потребления: чем активнее и чаще люди пользуются идеей, тем она делается полезнее. А стоимость идеи не поддается даже приблизительному определению, так как не представляется возможным вычислить количество содержащегося в идее необходимого рабочего времени. Маркс абсолютно прав, утверждая, что адекватной мерой интеллектуальной деятельности является не рабочее время, а время свободное.

Ясно, что рыночные отношения, ориентирующиеся на закон стоимости, не в состоянии регулировать обмен идеями столь же эффективно, как они регулировали обмен материальными ценностями. Что же случится, когда величина человеческого труда, кристаллизованного в идеях, станет на порядок большей величины труда, затрачиваемого на создание предметов физического потребления? Логично предположить, что управление экономикой перейдет от «невидимой руки» рынка, денег и безличных структур государства к человеку и подчинится его разумному умению, подобно многим явлениям внешней природы. Однако конкретные черты этой посткапиталистической экономики вряд ли возможно представить уже теперь.

4. Преодоление отчуждения Маркс связывал с созданием условий неограниченного усвоения каждым индивидом знаний и умений, которые опредмечены человечеством в виде внешних вещей. Однако формальное упразднение частной собственности посредством революции и диктатуры пролетариата, как наглядно показала история ХХ века, нисколько не устраняет отчуждение, а напротив, до предела его обостряет. Реальное «снятие» отчуждения означает изменение характера человеческой потребности, приводящей в движение труд.

В обществах архаической формации человека принуждали к труду его природные потребности; в экономике следующей, вторичной формации одни люди принуждали к труду других; в капиталистической экономике под действием законов конкуренции складывается особый тип человеческого поведения — «самоэксплуатация» (Маркс), и формируется представление о труде как общем человеческом долге, которое Макс Вебер считал атрибутом «протестантской этики». С превращением интеллектуальной деятельности в основной вид труда доминирующей становится более высокая мотивация – потребность в труде как таковом. Отношение взаимного отчуждения труда и собственности может прекратиться не раньше, чем умственный труд станет всеобщей потребностью.

Продукты умственного труда, идеи, в отличие от предметов материальных, по своей природе неотчуждаемы: приобретая и обменивая идеи, человек не отбирает их у другого человека и не теряет сам. Отношения частной собственности в мире идей невозможны; правда, они могут какое-то время распространяться на вещи, в которых человек опредмечивает свои идеи. Однако предметные условия интеллектуальной деятельности нельзя удержать в частной собственности отдельных лиц, классов или государств, не погубив этим мышление как таковое. Лишившись кислорода общения, человеческая мысль угасает; ее свободное «в-себе-и-для-себя-бытие» требует универсального общения личностей, возможного лишь при условии непосредственно-общей собственности на предметные условия труда.

Мы не знаем и не станем угадывать, каковы будут конкретные исторические формы этой собственности. Эту задачу нельзя решить по той же самой причине, по какой невозможно предугадать хотя бы траекторию движения элементарной частицы, – из-за бесчисленных внешних обстоятельств, осложняющих конкретную работу субстанции. Так или иначе, ее идеальная кристаллическая решетка, образуемая четырьмя простыми моментами труда, сумеет придать веществу человеческой истории надлежащую форму.

С превращением «человека физического» в «человека разумного» экономическая субстанция становится практически истинной уже не в отдельных своих моментах, а в целом. Это не значит, что прекращаются все экономические противоречия, зато возникает универсальное основание 56, которое позволяет человеку свободно разрешать всевозможные противоречия. Сняты все исторические границы, препятствовавшие свободному течению труда от одной простой его формы к другой, и в итоге оказывается, что абстрактный логический чертеж труда передает общие контуры высшей экономической формации человеческой истории 57.