А.Д. Майданский

Метаморфозы идеального

Идеальное: Ильенков и Лифшиц.
Москва, 2004, с. 185-196

«Природа любит прятаться», — говорил Гераклит Эфесский. Ну а идеальное только и делает, что прячется. Такова уж его природа. — «Это то, чего нет и что вместе с тем есть... Это бытие, которое, однако, равно небытию» 1.

Формы идеального бытия, или небытия, разнообразны, как сама природа. Нет в природе вещи, в натуральном теле которой не могло бы «поселиться» идеальное, и равным образом природа всякой вещи может быть выражена в идеальной форме. В этом смысле идеальное есть бесконечный и вечный атрибут Природы. Описываемый в «Этике» Спинозы атрибут Мышления — это и есть ильенковское Идеальное, собственной персоной. Формы стоимости и художественные образы, моральные заповеди и категории логики — все это суть модусы или, если угодно, феномены этой идеальной реальности.

Мих. Лифшиц напрасно приписывал Ильенкову мнение, что идеальное есть только в обществе. Тот совершенно недвусмысленно писал о бесконечной реальности идеального в природе: «Единственной системой, внутри которой мышление имеет место с необходимостью, а не по случаю, является не единичное тело и даже не сколь угодно широкий круг таких же тел, а только и единственно природа в целом» 2.

Яснее не скажешь. Субстанцией мышления (а в этом плане «мышление» – полный синоним «идеального») является не общество, а природа в целом. Другое дело, что в общественном человеке эта субстанция, Природа, делает себя субъектом мышления. Ее идеальная потенция в человеке сделалась интенцией.

Значит, изобретаемые Лифшицем одно за другим доказательства вездесущности идеального в природе излишни. Ильенков и не думал оспаривать всеобщность идеального, просто он понимал ее совершенно иначе — конкретнее и диалектичнее, чем представлялось его критически настроенному товарищу. Если идеальное — атрибут «природы в целом», то это не означает, что идеальное должно быть принадлежностью каждой абстрактно взятой частицы этого целого, присутствовать в составе всех вещей без разбора и изъятия.

«Идеальное есть во всем... или же его нет нигде», — декларировал Лифшиц 3. Вместо абстрактного «или» тут следовало бы поставить диалектическое «и»: идеальное есть во всем и его нет нигде. Идеальное вместе «есть» и «нет», его бытие тождественно с небытием. Такова позиция Ильенкова.

Да, и для него тоже «идеальное есть во всем», только это «всё» Ильенков понимал как тотальность, органическое целое Природы, а не как сумму всех существующих в природе вещей. Это только для логики формальной «есть во всем» означает «есть в каждом по отдельности». В диалектике всеобщее не арифметическая сумма ряда единиц, а скорее их интеграл (от латинского integer — цельный). В этом вот, «интегральном» смысле идеальное есть во всем, везде и повсюду в Природе.

И, вместе с тем, идеального нет нигде: оно не имеет сколько-нибудь прочного наличного бытия в пространстве и времени («здесь-и-сейчас бытия», Dasein), существуя лишь в процессе живой деятельности «вещи мыслящей».

Идеальное — это субъективное бытие предмета, его небытие в себе и бытие в другом и через другое. В терминах гегелевской логики, идеальное есть инобытие (Anderssein). Маркс, описывая форму стоимости в «Капитале», воспользовался категорией римского права: quid pro quo — одно вместо другого.

Ильенков считал идеальное категорией универсальной, истинно всеобщей. Атрибутом Природы как таковой, взятой во всей ее абсолютной бесконечности, а не свойством какого-либо ее «модуса» — отдельной личности или даже всего человечества. Лифшиц этого важнейшего момента не понял совсем. Впрочем, он все равно бы с этим не согласился: ведь сам он усматривал идеальное не только «во всем», а в каждом.

Далее естественным образом встает вопрос о формах проявления идеального. Как конкретно оно себя являет в мире «конечных» вещей? И что следует считать адекватной формой идеального бытия?..

***

У Ильенкова идеальное являет себя в действии вещи A по форме вещи B. При этом сущность вещи B выступает наружу, обретая чисто всеобщее свое выражение, какого она никогда не имела бы, предоставленная сама себе. Это Ильенков называет «отношением представления» вещи B в деятельности вещи A. Последняя в данном примере является вещью мыслящей. Образно говоря, ее деятельность выворачивает свой предмет, вещь B, «наизнанку», рассекая плоть его наличного бытия и обнажая скрытую внутри реальность законов и форм. В пламени живой деятельности природа вещей очищается от шлака времени, чтобы явиться на свет в своем идеально-чистом образе — «под формой вечности». Эта деятельность, «снимающая» истинную форму своего предмета, и прочерчивает ту самую границу между бытием и небытием, на которой обретается идеальное.

У Лифшица категория идеального описывает «реальные абстракции, к которым можно приближаться», или всевозможные «нормы или образцы, достигнуть которых можно только через бесконечное приближение» 4. Собственно говоря, это и называется «идеалами» в обычном представлении. Загляните в толковые словари, поинтересуйтесь у далеких от философии людей, что такое «идеальное», и вы получите примерно те же определения: идеальное — это совершенный образец чего-либо, практически недосягаемый эталон, отрезанный от стремящихся к нему реальных вещей пропастью бесконечного. Это вполне тривиальное и прозаическое представление об идеальном Лифшиц возвел в ранг философской категории.

Слова «идеал» и «идеальное» (ideale) в таком значении не раз и не два встречаются в текстах Гегеля и Маркса. Последний, как правило, пользуется ими, говоря о какой-нибудь абстрактной мысли, органически неспособной воплотиться в реальность 5. Авторы «Немецкой идеологии» настаивали, что коммунизм — это «действительное движение», а не «идеал, с которым должна сообразоваться действительность».

Маркс постоянно демонстрировал свое пренебрежение к абстракциям, к которым реальные вещи могли бы лишь приближаться, без шансов на успех, и которые принял за идеальное Лифшиц.

Гегель же, как известно, предлагал передать категорию ideale в вéдение эстетики, учения о «прекрасном и том, что к нему относится». Очевидно, полагая, что в логике ей делать нечего. Так что правомерность частых апелляций Лифшица к Гегелю выглядит весьма сомнительной, равно как и его призывы «взять урок» понимания категории идеального у великого немецкого идеалиста.

А вот той категории идеального (ideelle), о которой писал Ильенков, отводится значительно более важное место и у Гегеля, и у Маркса. Термин ideelle и встречается-то в их работах в десятки раз чаще, чем ideale. По преимуществу, – тут с Лифшицем приходится согласиться — в значении лишь потенциального бытия либо в значении субъективного представления, коллективного или индивидуального. Эти два значения термина ideelle лежат на поверхности, меж тем как значение, на которое указал Ильенков, — формы «представительства», деятельного замещения одного предмета другим, «идеального полагания» себя как иного, — встречается у классиков не столь часто.

Однако это последнее значение важнее прочих: и Гегелю, и Марксу термин ideelle служит для описания особой, «чувственно-сверхчувственной» реальности 6. Этот действительно глубокий и ценный слой их понимания идеального, эту диалектику идеального, Лифшиц толком не разглядел.

С его стороны уместнее было бы пригласить в сообщники Канта или Фихте, с их «трансцендентальным» понятием идеального. Формально дефиниция идеала, данная в «Критике чистого разума» 7, весьма напоминает те, что мы встречаем у Лифшица. Впрочем, родоначальники классической немецкой философии тоже видели в «реальных абстракциях», которые Лифшиц принял за идеальное, — формы человеческой деятельности...

Возражения Лифшица сводятся к тому, что идеальным надо именовать совсем не тот круг явлений, который занимал Ильенкова, — не ideelle, а ideale. Он отказывается принять не только ильенковское понимание идеального, но и значение термина «идеальное» 8.

По-разному оба философа очерчивают и круг феноменов идеального. Икону Лифшиц согласен считать явлением идеальным, а вот золотую монету — нет. Деньги представляют природу всех прочих товаров — да, ну и что? В глазах Лифшица эта «репрезентация» не является истинным признаком идеального. «Деньги есть материальное отношение» 9, и точка.

Если принять определение термина «идеальное», даваемое Лифшицем, так оно и окажется: деньги ведь никак не назовешь образцом, достигнуть которого товары могли бы «только через бесконечное приближение». Значит, он прав, и занятая им высота логически неприступна. А если не принять? Ну, тогда и говорить не о чем. Не станете же вы отнимать у философа право пользоваться терминами так, как ему кажется правильным (только бы он ясно оговаривал их значение).

Полемика Лифшица с Ильенковым не была, таким образом, предметной. Вместо двух разных понятий об одном и том же предмете речь велась о двух разных предметах, именуемых одним и тем же словом — «идеальное». Ильенков толкует про Фому, а Лифшиц ему в ответ про Ерему, — вот и весь «диалог».

***

Теперь оставим в стороне споры о словах и, приняв исходные определения понятий и аксиомы ильенковской концепции идеального, рассмотрим проблему адекватных форм бытия идеального.

Сам Ильенков, как известно, исследовал в качестве «типичнейшей и фундаментальной, чисто идеальной» реальности стоимостную форму обмена товаров. Ее отличительная особенность — в полном равнодушии к своей предметности:

«Это — непосредственно универсальная форма, которая совершенно безразлична к любому чувственно осязаемому материалу своего «воплощения», своей «материализации».

Форма стоимости абсолютно независима от особенностей «натурального тела» того товара, в который она «вселяется», в виде которого она представлена... Она всегда остается чем-то отличным от любого материального, чувственно осязаемого тела своего «воплощения», от любой телесной реальности» 10.

Высказанное здесь логическое истолкование идеального, кажется, порывает с общепринятым употреблением этого слова и вырастающим из него эстетическим пониманием идеального, как чего-то прекрасного, возвышенного и совершенного в своем роде. Многим при чтении этих строк подумалось, что ильенковское «идеальное» – холодно-логическая, рассудочная конструкция, утерявшая всякое родство с началами красоты и нравственности. Иначе как объяснить, что типичнейшим феноменом идеального у Ильенкова оказывается не живописное полотно, книга или партитура, а столь низменная вещь, как деньги?

В книгах и рукописях Маркса мы находим коллекцию уничижительных эпитетов, коими награждали денежную «форму стоимости» гении поэзии и драматургии – Софокл, Гете, Шекспир. Последний, кстати, тонко уловил характерный для денег момент безразличия к натуре вещей, обозвав золото — «шлюхой человечества». Резон в этом сочном образе, безусловно, есть, хотя на слух звучит грубовато.

Полезный эстетический опыт провел И.А. Раскин, предложив «представить себе форму стоимости как художественный образ» 11. Приведя то место из «Диалектики идеального», в котором говорится о ее полном равнодушии к своим воплощениям, Раскин заключает: да ведь это — точное описание нечистой силы, Сатаны. Этот злой гений человечества тоже принимает любую, какую пожелает, личину. Недаром золото прозвано «желтым дьяволом»: разработанный в христианской мифологии и искусстве образ лицемерного и лишенного натуральной формы «лукавого» совратителя с легкостью проецируется на деньги.

На это стоит заметить, что не только дьявол, но и любой другой, не столь низко падший, ангел в библейской «мифософии» 12 обладал свойством превращаться во что попало. К примеру, в третьей книге Исхода ангел явился Моисею в образе пламенеющего тернового куста, так сказать, «неопалимой купины». Минутой позже, опять «из среды куста», с речью к Моисею обратился уже сам Господь и, предложив ему сперва разуться, изложил план исхода евреев через пустыню.

Можно привести массу примеров положительных «бесформенных» персонажей из античной мифологии: их подробный перечень читатель найдет в Овидиевых «Метаморфозах». Взять хотя бы пастуха тюленей Протея, мудрое и доброе греческое божество.

С другой стороны, золото далеко не у всех ассоциировалось с чертями и девицами легкого поведения. У тех же поэтов золото сплошь и рядом упоминается в самых возвышенных фигурах речи. Этот металл именуют еще «благородным», а идеальные времена благоденствия рода человеческого — «золотым веком». В платоновской «Политии» говорится, что в душах правителей-философов должно преобладать золото.

Гераклит же сравнивал с золотом вечный космический первоогонь, от которого происходят вещи: «Все обменивается на огонь и огонь на все, как золото на товары и товары на золото» [B 90].

Обратим внимание, что Гераклит ведет речь не о химическом элементе аурум, а о принимаемой золотом денежной форме стоимости. И эту форму стоимости дедушка диалектики примеряет на космический генезис всего сущего. Он словно предчувствует, тонкой кожей ума ощущает универсальность логических определений отношения «товар — золото», идеальную всеобщность этой формы рыночных отношений.

А дело-то было во времена, когда товарно-денежные отношения страшно далеки еще от всеобщности реальной, не успели пока еще превратиться в «классику мира».

***

Оставляя в стороне аллегории, можно указать еще одну «вещь», вполне и безусловно отвечающую ильенковскому описанию формы стоимости. Это — понятие. В классическом смысле этого слова, как форма понимания природы вещей. Понятие, коль скоро дух им располагает, остается вечно одним и тем же в любой из своих бесчисленных материальных «личин» — в буквах и звуках, числах и линиях, нейронах и электронах...

Как и деньги, понятие с дьявольской легкостью может менять свое внешнее обличье и находиться в тысяче разных мест в одно и то же время. К примеру, понятие дома наличествует одновременно в голове архитектора, на выполненном им чертеже и в каменном «теле» построенного по этому чертежу здания.

А какое искушение для ума таится в понятии — дьяволу и не снилось! Впрочем, нет, дьявол это сознавал: прародителей человечества он, помнится, соблазнил плодами с древа познания, т.е. понятиями: «Откроются глаза ваши, и станете вы, как боги, знающие добро и зло». Всё может надоесть, кроме понимания, вторил лукавому змею другой знаток человеческих душ, Вергилий 13.

Понятие — это идеальное «в собственном соку», идеальнее некуда. Безусловно, форма понятия в плане идеального бытия и чище, и типичнее, нежели форма стоимости. Типичнее хотя бы потому, что стоимостная форма отнюдь не всеобщая форма человеческих отношений. Свой универсальный характер она обретает лишь в особых исторических условиях, а потому рано или поздно должна его утратить. Вместе с чем в мгновение ока испарится и вся идеальность формы стоимости.

Не является она, строго говоря, и формой чисто идеальной. Уже потому, что у нее нет (в отличие от понятия) своего собственного идеального содержания. Единственным содержанием стоимостной формы является материальная, экономическая деятельность человека — отношение обмена товарами.

Понятие явно выглядит более предпочтительным кандидатом на звание формы «типичнейшей и фундаментальной, чисто идеальной».

Мне кажется, Ильенков, рассуждая об идеальности формы стоимости у Маркса, все время держал в уме, в качестве логической мерки, гегелевское Begriffsbestimmung (определение понятия). Да и сам Маркс, видимо, тоже, если судить по этому вот фрагменту его философско-экономических рукописей: «Логика — деньги духа, спекулятивная, мысленная стоимость человека и природы...» 14. Логические категории сходны с деньгами именно в своем абстрактном безразличии к индивидуальным особенностям представляемых ими предметов, к «потребительной стоимости» последних.

А вот у Лифшица и Раскина истинной меркой идеальности выступает художественный образ. Они и деньги меряют этой совершенно чуждой их стоимостной природе меркой. Стоит ли удивляться тому, что деньги оказались у Лифшица «материальным отношением», а у Раскина — «превращенной формой идеального»?

Меж тем, деньги, даже если рассматривать их сквозь линзу эстетического определения идеального, как «совершенного в своем роде», без проблем выдерживают пробу на идеальность. Только надо рассматривать их в своем роде, т.е. строго в пределах породившего их мира товаров, меновых стоимостей. В этом пространстве рынка деньги — идеальный товар, прекрасный идеал, на который все прочие товары «бросают влюбленные взоры» (Маркс). Эти платонически-идеальные взоры, бросаемые товарами в сторону денег, суть не что иное, как цены.

А золото есть «идеальные деньги» и в то же время «реальные деньги» 15. В золоте Маркс усматривал осуществившийся на практике идеал – идеальную реальность денег. Всякий раз он демонстрирует конкретное тождество идеального и реального, а не довольствуется абстракциями, к которым реальность могла бы лишь приближаться до бесконечности.

Нелепо, кто спорит, видеть в деньгах идеал отношений человека к человеку вообще. Деньги идеальны лишь в своем роде: они были и остаются оптимальной, самой чистой и высшей из всех возможных форм выражения стоимости, и значит — формой идеальной во всех смыслах этого слова. Но, разумеется, вся идеальность денег немедленно улетучивается, как только мы покидаем пространство товарных отношений, т.е. тех самых отношений, сущность которых идеально (ideale — абсолютно адекватно) представлена в денежной форме и идеальным (ideell) моментом которых являются сами деньги.

В деньгах, рассматриваемых абстрактно, как художественный образ или моральный регулятив, ничего идеального нет. Они идеальны лишь в качестве формы стоимости, а не в качестве формы чувственности.

Деньги идеальны как экономическая категория, в которой адекватнее всего «представлена» конкретная историческая форма разделения труда и собственности. Если же их рассматривать как категорию художественной или нравственной деятельности человека, то окажется, что в денежной форме стоимости не представлено ровно ничего существенного. Эстетическому созерцанию открывается там сплошное, абстрактное в своей чистоте ничто, это гегелевское das Nichts. Так деньги превращаются в дьявола — в «образ безобразности» и «лицо безликости» (Раскин).

***

Что чище, что «идеальнее» среди всеобщих форм идеальной деятельности человека? Понятие, или художественный образ, или правило нравственности? Вот проблема, которую стоило бы решить в самом начале «диалога» об идеальном. Собственно говоря, все участники этого диалога ее так или иначе для себя решают, просто мало кто заявлял об этом со всей прямотой, как Раскин или ваш покорный слуга.

Ясно, что три эти «модуса» идеального бытия — логический, эстетический и моральный — оторвала друг от друга сила абстракции, и по отдельности они существовать не могут. И что все они суть подчиненные, лишь идеальные моменты практической человеческой деятельности, преобразующей внешний мир. Об этом превосходно писал Ильенков, посему не станем повторяться. Не о том речь.

Коль скоро идеальное есть форма представления природы вещей, необходимо решить, который из его модусов позволяет представить природу вещей адекватнее. Что нам принять за эталон идеальной реальности: понятия, образы или ценности? Как говаривали в подобных случаях классики, тут тебе Родос...

Так вот, понятие обладает всего одним, но в данном случае решающим преимуществом перед своими компаньонами-соперниками. Это — идеальная чистота представления природы вещей, достигаемая благодаря «дьявольскому» равнодушию понятия к своему инобытию. От понятия требуется лишь одно: адекватно выразить суть своего предмета, т.е. быть истинным. А выразить эту суть идеально‑пластичная натура понятия позволяет в чем угодно, в любом природном материале.

Ни художественные образы, ни нормы нравственности не могут похвастаться такой, поистине бесконечной, свободой выражения природы вещей. Их органическая слитность с чувственно-материальными условиями человеческой деятельности есть признак меньшей, по сравнению с понятием, чистоты и «прозрачности» предоставляемого ими вещам идеального инобытия. Но прямо тут же кроется их преимущество перед логической формой понятия: возможность непосредственного, чувственно-конкретного восприятия сути предмета. Это — воспитываемое искусством и нравственностью умение интегрально схватывать целое раньше его частей, без которого не получишь ни одного нового понятия.

Вместе эти три модуса образуют человеческую душу, или, иначе, – личность. Личность человека трехмерна, как и его органическое тело. В личности мы находим непосредственную действительность идеального — «действительность» в гегелевском понимании, как выступившую наружу, явленную сущность. Хотя бы в этом пункте, кажется, солидарны все участники диалога об идеальном.