А.Д. Майданский

Практическая истина коммунистических утопий

Э. Ильенков и социализм. Москва, 2002, с. 70-86

Слово «утопия» означает по-гречески «место, которого нет». История ХХ века показала, однако, как легко самые грубые и неразумные утопии обретают наличное бытие. И напротив, как самые стройные и, казалось бы, вполне реалистичные теории не могут найти для себя «место» в человеческой истории. В середине шестидесятых, в работах «Маркс и западный мир» и «Об идолах и идеалах», Ильенков интенсивно размышлял над причинами такого положения вещей. — Почему действительность, с упорством, приводящим в отчаяние, отказывается соответствовать своему понятию? Быть может, в человеческой натуре заложено нечто, что превращает коммунистический идеал в бессильную абстракцию, в кантовскую ускользающе-условную «линию горизонта»? Это предположение Ильенков категорически отвергал.

Ему, разумеется, приходилось выражаться с осторожностью, прибегая к принятым в те времена эвфемизмам. Кричащее расхождение коммунистического идеала с действительностью он именует «известным колоритом» и объясняет «пережитками докапиталистических форм регламентации жизни». Это тривиальное, лежащее на поверхности решение ни в коей мере не является собственным изобретением Ильенкова. Мне кажется, Ильенков сам не вполне доверял ему и, во всяком случае в последние годы своей жизни, чувствовал, что действительная жизнь нашего общества протекает не по сценарию, написанному некогда Марксом. И дело вовсе не в том, что декорации («формы регламентации жизни») были слишком старыми, а главная партия в исторической драме социализма досталась плохим артистам...

I

Чтобы понять природу коммунистической утопии, воспользуемся парой категорий «абстрактное — конкретное», образующей логический стержень диалектического метода. Утопическое мышление вообще есть, безусловно, мышление абстрактное. Это не означает, что оно совершенно отрывается от реальности, воспаряя в некое «место, которого нет»; напротив, всякая утопия в идеально-чистом (абстрактном) виде выражает какой-нибудь простой момент уже существующих, наличных отношений общения. «Абстрактное» не синоним «умозрительного» или «воображаемого», — снова и снова повторял Ильенков. В известных условиях абстракты могут обладать вполне реальным, чувственно-осязаемым бытием. Так случается, когда тот частный момент человеческого бытия, который выражается в данной абстракции, на самом деле, практически отрывается от всех остальных, обретает «в-себе-и-для-себя-бытие» и превращается в самодовлеющее целое.

Эта, на первый взгляд, отвлеченно-философская схема схватывает самую суть формы общения, которая зовется «социализмом» (в его советской, китайской, скандинавской или любой иной исторической модели). Впрочем, нет смысла забегать вперед. Пока достаточно дать простую дефиницию: «утопией» я называю изображение какой-либо отдельной стороны наличных общественных отношений в качестве идеальной и всеобщей формы человеческого общения.

Утопия — это абстракция, абстракции же, как известно, имеют свою историю. Требуются усилия, чтобы очистить человеческое представление о предмете от всех вкраплений чувственности и привести его к всеобщему виду. Этот «катарсис» человеческого духа осуществляется сперва самой Историей: та или иная категория усваивается всеобщим образом лишь при условии, что ее реальное содержание прежде уже выступило как всеобщее содержание материальных отношений людей 1. Тогда абстрактная категория становится «практически истинной» и с необходимостью отпечатывается в человеческом мышлении.

Ильенков превосходно изобразил и этот генезис абстракций, и последующее «восхождение к конкретному». А в своем докладе «Маркс и западный мир» он воспользовался инструментарием диалектической логики для исследования форм коммунистического движения, теоретических и реальных. Прежде чем мы последуем за ним в эту область, стоит пояснить, какие, собственно, преимущества дает обращение к средствам философии для решения конкретных теоретических проблем такого рода.

Категории философии — если, конечно, понимать их не как формальные абстракции, а как живые и деятельные формы мышления, — содержат в себе экстракт накопленного в течение многих столетий опыта познания человеком себя, своего общества. Этот исторический опыт дает возможность с самого начала представить в чистом виде существенные, всеобщие черты предмета мышления. Такой логически-чистый, не осложненный «сырым» эмпирическим материалом анализ позволяет поставить многообразные частные стороны предмета в надлежащую связь и понять особенность каждой из них под углом зрения их единства, или конкретно.

Так представлял себе дело Ильенков, и так в свое время действовал Маркс, чьи работы служили Ильенкову эталоном логического мышления. Известно, что к исследованиям в области политической экономии Маркс приступил уже вооруженный абстрактно-философскими представлениями о коммунизме как ближайшем направлении движения современного «гражданского общества». Как в прошлом религиозная реформация в Германии началась в мозгу монаха, так радикальная революция в человеческих отношениях начинается теперь в мозгу философа, — заявляет Маркс на страницах «Deutsch-Französische Jahrbücher».

Характерное условие философского исследования предмета — соотнесение его реальных моментов с теми идеальными, нередко «превращенными», формами, которые данный предмет принимает в сознании людей. Поэтому, хотя коммунистические идеи английских и французских писателей Маркс-философ оценивал крайне невысоко, отказываясь признать за ними «даже теоретическую реальность», эти идеи, тем не менее, образуют первоначальный контекст его размышлений. В рукописях 1844 года свои мысли к «решению загадки истории» Маркс противопоставляет положениям Бабефа и Кабе, Фурье и Прудона; его собственная концепция возникла как их логическая противоположность, антитеза, и потому не может быть понята вне их контекста, вплоть до того момента, когда эта противоположность, в ее абстрактной форме, была снята и Марксов коммунизм стал развиваться на «положительной», политико-экономической основе.

Существо предстоящего дела Маркс, под впечатлением фейербаховской критики религии, видит в том, чтобы разъяснить коммунистам истинный смысл их собственных положений, скрытый от них самих. Он оговаривается, что его критика имеет в виду «не какой-либо воображаемый и возможный коммунизм, а действительно существующий коммунизм, в той форме, как его проповедует Кабе, Дезами, Вейтлинг и т.д.» 2.

Эти примитивные коммунистические утопии Маркс называет «догматической абстракцией»: они являют собой упразднение частной собственности in abstracto – лишь в представлении человека, лишенного собственности. Однако такой человек, вместе со всеми своими представлениями, сам — порождение частной собственности. Поэтому в форме коммунистической утопии частная собственность в одно и то же время упраздняется и достигает предельной всеобщности: «на первых порах он [коммунизм] выступает как всеобщая частная собственность» 3.

Коммунисты второй волны (Фурье, Сен-Симон и экономисты — Рейвнстон, Годскин, Брей и др., которые «исходят из рикардовской формы») предлагают «упразднение государства» и восстановление простой рыночной формы экономических отношений. Однако и этот коммунизм — условно назовем его «товарным» — «еще не уяснил себе положительной сущности частной собственности... и заражен ею» 4.

А сущность частной собственности, согласно Марксу, заключается в том, что она представляет собой отчужденные «сущностные силы» человека, или, иначе говоря, его предметно выраженные деятельные способности, оторванные от человека и противостоящие ему как нечто чуждое. Коммунисты стремятся уничтожить частную собственность как таковую, превратив ее в собственность государства либо разделив поровну; Маркс, со своей стороны, предлагает создать условия для деятельного ее усвоения и освоения каждым индивидом. В этом заключается его идея «общечеловеческой эмансипации» — возвращения в распоряжение человека созданного его трудом в рамках частной собственности предметного мира и отношений общения, принявших отчужденную (товарную, политическую, религиозную, семейную и др.) форму.

Эта последняя, третья форма коммунистического идеала, вне всякого сомнения, философски грамотнее, да и просто на порядок разумнее двух предшествующих. Маркс поначалу умалчивает о конкретных исторических действиях, которые необходимо предпринять для построения общества без частной собственности, и не решается вдаваться в детали его устройства. Он лишь предрекает — столь же решительно, сколь и туманно, — грядущую революцию, за которой последует уравнительное «отрицание» частной собственности (Ильенков именует этот исторический акт «формально-юридическим» обобществлением собственности). Однако, в отличие от теоретиков «уравнительного» коммунизма, Маркс не считает, что революция в состоянии создать новую «форму человеческого общества». Это, пишет он, только первый необходимый «момент» действительного снятия отчуждения.

II

Предсказание коммунистов сбылось, хотя они ошиблись в своих расчетах места и времени. Далее, однако, дело пошло совсем не так, как они рассчитывали. Почему же? Ильенков на это отвечает:

«То обстоятельство, что марксизм — как идейно-теоретический экстракт «западной культуры» — пришлось впервые реализовать на «периферии западного мира», т.е. в странах, наименее подготовленных к этому и в отношении материально-технического, и культурного развития, наложило известный колорит на процесс практической реализации идей научного коммунизма. И те отрицательные явления... вытекали не из идей коммунизма. Как раз наоборот, они были следствиями косного сопротивления того материала, в преобразовании которого эти идеи пришлось реализовывать» 5.

Позади этих строк угадываются философские тени Платона и Аристотеля. Они одобрительно кивают, глядя, как деятельная идея (научного коммунизма) «практически реализует» себя в человеческой истории и преодолевает «косное сопротивление» социальной материи. Материя уступает с неохотой, ей удается оттеснить идею на «периферию западного мира» и сообщить той оттенок восточного «колорита» (гражданских войн и террора, гулагов, культурных революций и тому подобных «отрицательных явлений»). И все же коммунистическая идея, изрядно помятая, но не сломленная, продолжает вести сражение с «принципом частной собственности».

Это — настоящая утопия, не имеющая ничего общего с материалистическим пониманием истории. Трудно поверить, что Ильенков, тонкий мыслитель-логик и материалист до мозга костей, мог принять эту наивную идеологему за чистую монету истины. Впрочем, в другой своей работе Ильенков поясняет, что

«в виде идей всегда выражают себя реальные потребности, созревшие внутри социального организма. Это потребности не индивида, а целых групп, масс таких индивидов» 6.

Раз так, надлежит исследовать, какая именно коллективная потребность выразила себя в акте формально-юридического обобществления собственности. Такое исследование давным-давно проделал Маркс — нам достаточно воспользоваться его плодами. Только прежде заметим, что авторство проекта формально-юридического упразднения частной собственности не принадлежит Марксу. Это основополагающая идея «уравнительного коммунизма» со времен еще Томаса Мора. Потому нет оснований видеть в этой исторической акции свидетельство правоты марксистской теории.

Субстанцией-субъектом «уравнительного коммунизма» — безразлично, выступает ли он как форма мышления либо как практически-историческое действие, – является абстрактная, или «искусственно упрощенная» (Маркс), физическая потребность. Частная собственность с необходимостью осуществляет упрощение человеческих потребностей, сводя многообразие предметного богатства человека к удовлетворению его простейших физических нужд, пишет Маркс.

«В абстракции, отрывающей их [физические потребности] от круга прочей человеческой деятельности и превращающей их в последние и единственные конечные цели, они носят животный характер» 7.

Абстрактная потребность побуждает пролетария обменивать свою рабочую силу на средства существования, она приводит в движение его рабочую силу и превращает физическую потенцию его тела в живую деятельность, — словом, это она заставляет рабочего трудиться. Стало быть, абстрактная потребность является подлинной causa efficiens8 экономического бытия класса пролетариев. Коль скоро капитал — это персонификация вещных условий труда и «для-себя-сущая стоимость» (Маркс 9), то пролетариат есть, в той же самой мере, персонифицированная абстрактная потребность, ее экономическое «для себя бытие».

Пролетарская революция тоже питается энергией абстрактной потребности. В развитой капиталистической стране эта потребность находит возможность удовлетворить себя экономически (посредством легального обмена рабочей силы на предметы потребления); в отсталых же странах такая возможность отсутствовала, потому абстрактной потребности пришлось «сублимировать» свою энергию в форме пролетарской революции, с последующим формальным упразднением частной собственности. То, что эти акции, вопреки пророчеству Маркса, регулярно происходили на периферии западного мира, меньше всего походит на историческую случайность.

Ильенков утверждал, что докапиталистические формы регламентации жизни «не имели никакого отношения к существу социализма и коммунизма» 10. Что верно, то верно, зато они самым деятельным образом способствовали делу революции, до предела обостряя абстрактную потребность и не позволяя ей наладить «позитивные» отношения с капиталом. Просто, как оказалось, сама пролетарская революция не имела отношения к существу коммунизма, в том смысле, в каком его понимал Маркс. Революция, вопреки его расчетам, не только не создала условий для «общечеловеческой эмансипации», но напротив — немедленно уничтожила немалые возможности для развития человеческой личности, созданные буржуазным обществом.

Маркс ошибался, полагаясь на теоретические достоинства своего учения и коллективный разум и волю пролетарской партии. По сравнению с колоссальной, грубо-материальной энергетикой абстрактной потребности интеллектуальная энергия коммунистических теорий и, тем более, воля отдельных личностей или партий, – вообще ничто. Диктатура пролетариата есть не что иное, как диктатура абстрактной потребности, подавляющей либо подчиняющей своим примитивным целям все «сущностные силы» человеческой личности, ее мысли и эмоции, всевозможные дарования и нравственность.

В итоге получилось так, что критическое описание уравнительного коммунизма в «Философско-экономических рукописях» выразило — в отдельных моментах с поразительной точностью — существо реального экономического строя социализма, а те дальновидные меры, которые в «Критике Готской программы» предлагались в качестве условий реального «снятия» частной собственности и разделения труда, остались благими пожеланиями — утопией. История в который раз воспротивилась стараниям философов и политиков направить ее течение в разумное русло, заставив человека считаться с ее собственными порядками.

III

Что же есть такое в действительности этот коммунизм? Какова его природа? Самый короткий и точный ответ предложил Ильенков:

«Рождаясь из движения частной собственности в качестве прямой ее антитезы, этот стихийный, массовый коммунизм и не может быть ничем иным, как той же самой частной собственностью, только с обратным знаком, со знаком отрицания. Он просто доводит до конца, до последовательного выражения, все имманентные тенденции развития частной собственности» 11.

Коль скоро уравнительный коммунизм — имманентная форма развития частной собственности, значит он не мог остаться чистой формой сознания, значит ему предстояло, так или иначе, обрести историческое бытие. Ведь ясно, что частная собственность погибнет не раньше, чем исчерпает все возможности своего развития, не раньше, чем примет все реальные формы, которые только способна удержать ее субстанция; и уж конечно, она не может миновать исторической формы, которая предоставляет ей самое полное и всеобщее, хотя и чисто негативное, выражение.

Частная собственность порождает уравнительный коммунизм как форму деятельности, только по видимости обращенную против нее самой. По сути же эта деятельность создает «всеобщую частную собственность» (Маркс), устанавливая одинаковое для всех отношение не-владения к собственности. Последняя превращается теперь в нечто чужое всем, противостоящее не тому или иному общественному классу, а каждому индивиду. Коммунизм — уже не только теоретически, в качестве идеального «увеличивающего зеркала», как полагал Ильенков, а на деле, практически, –

«в его первой форме является лишь обобщением и завершением этого отношения [частной собственности]... Категория рабочего не отменяется, а распространяется на всех людей; отношение частной собственности остается отношением всего общества к миру вещей...
   Для такого рода коммунизма общность есть лишь общность труда и равенство заработной платы, выплачиваемой общинным капиталом, общиной как всеобщим капиталистом. Обе стороны взаимодействия подняты на ступень представляемой всеобщности: труд — как предназначение каждого, а капитал — как признанная всеобщность и сила всего общества» 12.

Грубая, «искусственно упрощенная потребность» в случае успеха революции делает себя всеобщей мерой отношений общения и кроит их на свой прагматический лад. Устраняя формальное неравенство собственников друг другу, пролетарская революция создает видимость обратного присвоения частной собственности. Однако она не может создать способности воспользоваться собственностью по-человечески или человеческой потребности в ней. Предметы культуры воспринимаются пролетарием по преимуществу как средства удовлетворения физической потребности, в их абстрактном качестве, а не как человеческие предметы. Его чувства, сформированные частной собственностью, — остаются «прагматиками», а не «теоретиками», поэтому пролетарий «теряет себя в своем предмете». Формально-юридическое обобществление – это чисто негативная форма проявления общественной природы собственности.

Несмотря на то, что внешнее экономическое различие (форма классового неравенства) людей революцией снимается, противоречие труда и собственности не исчезло, напротив, оба его момента получили форму абстрактной всеобщности: «рабочий» и «собственник предметных условий труда» суть теперь определения каждого индивидуума. Последний, соединяя в себе эти противоположные определения, никак не устраняет существующее между ними противоречие. Тождество труда и собственности оказывается всего лишь декларативным и потому мнимым.

Отчуждение не устраняется, а лишь изменяет свою форму: прежде оно распределялось внешним образом между двумя классами людей, теперь — целиком смещается внутрь отдельной личности. Это предельная, законченная форма отчуждения человеческого бытия: человек как работник противостоит самому себе как собственнику и не умеет себя «присвоить».

Поскольку пролетарий не в состоянии распорядиться собственностью по-человечески, ему поневоле приходится передать свое право собственности органам государства, этим древним «суррогатам коллективности» (Маркс), регулирующим отношения частных и всеобщих мотивов человеческой деятельности. Государство опосредствует теперь все отношения человека к себе 13, а его номинальный глава, словно оживший Метафизик из книжки Кампанеллы, обретает неограниченную власть. «Заговор равных» 14 с характерным диалектическим коварством оборачивается самым грубым и реальным неравенством.

Перспектива предельного отчуждения человеческой личности от своей «предметной сущности» (собственности) во времена Маркса оставалась простой возможностью. Для нас это вчерашняя реальность, и лучше расстаться с мыслью, будто она возникла вследствие стечения обстоятельств места и времени, до неузнаваемости искалечивших прекрасный коммунистический идеал. Эта дорога уводит рассудок во владения Случайности – привычное asylum ignorantiae 15 для историков.

IV

Экономический строй социализма есть абсолютное бытие абстрактной потребности, или, выражаясь гегелевским слогом, ее «в‑себе‑и‑для‑себя‑бытие». Она окончательно «оторвалась от круга прочей человеческой деятельности и превратилась в последнюю и единственную конечную цель» — в causa finalis 16 общественного бытия.

Внешнее отношение абстрактной потребности к «своему иному» (капиталу) было снято, то есть не просто исчезло, а сместилось внутрь нее и там «положено» как собственный момент ее сущности. Не сдерживаемая больше извне (капиталом), абстрактная потребность поглощает все, что возможно, создавая хронический дефицит предметов потребления.

Однако самый острый и невосполнимый дефицит, который испытывает пролетарское государство, — это недостаток рабочей силы. В дефиците оказывается пролетарий, эта живая субстанция абстрактной потребности. По мере того, как абстрактная потребность «съедает» собственную субстанцию, образующую экономическое основание данного общественного строя, форма собственности деградирует и в конце концов рушится, либо, в лучшем для себя случае, претерпевает радикальную мутацию, развиваясь в направлении своей формальной «антитезы» (конвергентная модель 17).

Безусловно, более высокой формой собственности является товарный коммунизм 18. Его конкретно-исторические черты весьма далеки от тех, которые описывали в своих книгах коммунисты «второй волны», однако сохранилась суть: методы — сочетание различных форм экономической регуляции (директивных и рыночных) и уравнительный характер распределения, плюс цель — максимально возможное погашение абстрактной физической потребности.

Неограниченная диктатура абстрактной потребности и ее полномочного представителя, пролетарского государства, уступает место более тонким и сложным формам снятия ею «своего иного» — капитала, однако главная цель экономической деятельности остается прежней: поставка средств для существования человеческого тела. Экономический приоритет абстрактной потребности есть, вообще говоря, фамильная черта всякого социалистического общества. Вся разница — в методах, с помощью которых человек старается погасить эту свою потребность.

Товарный коммунизм, в отличие от уравнительного, предлагает действительно эффективное решение данной задачи. Однако экономика по-прежнему остается средством удовлетворения физических потребностей, а не формой свободного развития деятельных способностей человека. Экономикой движет абстрактная потребность, а не (высшая, конкретно-человеческая) потребность в труде как таковом; труд остается средством к жизни, он не превратился в свободную игру человеческих «сущностных сил». Этот коммунизм «не постиг еще человеческой природы потребности», значит он тоже «заражен» частной собственностью и остается у нее в плену, констатировал Маркс.

Ни о каком «освоении» частной собственности или перспективе установления общественной (в настоящем смысле этого слова) собственности здесь нет и речи. Просто один безличный посредник человеческой деятельности, деньги, делит место у кормила экономической власти с другим — государством. Однако, быть может, товарный коммунизм — более совершенная и гуманная форма бытия частной собственности, нежели все прочие ее формы?

Я полагаю, это не так. Качество потребления, и вообще физической жизни, не есть настоящая цель или мера развития человеческой природы, не есть истинный критерий гуманности 19. Как не является такой мерой качество мышления, эстетического восприятия или же нравственности. Всё это, как поясняет мысль Маркса Ильенков, суть только средства саморазвития «производительной силы человеческого рода (в широком смысле этого слова — в смысле способности предметно, практически преобразовывать природу)» 20. Стоит лишь уточнить, что речь идет о преобразовании человеком как внешней природы, так и своей собственной природы, исторически формируемой трудом, причем последней — par excellence.

Развитие производительной силы человека — вот единственный, объективно-истинный критерий того, как далеко то или иное человеческое сообщество продвинулось в направлении коммунистического идеала Маркса. Поэтому та форма собственности, которая позволяет добиться более высокой производительности труда, eo ipso является более совершенной и гуманной. Иными словами, к финалу «общечеловеческой эмансипации» быстрее движутся те, кто лучше умеет трудиться руками и головой, те, кто расходует бóльшую долю ресурсов для развития своей производительной силы, те, кто создает более действенные и эффективные стимулы к труду. В этом отношении, приходится признать, лидируют отнюдь не те страны, в чьих экономиках преобладают социалистические элементы 21.

Историческая миссия социализма заключается в возможно более полном удовлетворении простых потребностей, но никак не в решении задачи «снятия» частной собственности как таковой. Ведь и уравнительный, и товарный коммунизм в качестве условия своей возможности предполагают разделение деятельных способностей между односторонне развитыми индивидами и, в порядке логического дополнения, существование массы сверхличных, «вещных» посредников, без которых немыслима экономическая машина, основанная на частном труде. Тот и другой не только оставляют в неприкосновенности разделение труда, не устраняют его хотя бы в тенденции, но еще больше усугубляют его, без конца наращивая слой специалистов-менеджеров от государства, которые заняты лишь распределением потребительных стоимостей, созданных чужим трудом.

Стало быть, обе эти общественные формы оставляют в неприкосновенности и частную собственность, — ибо разделение труда и частная собственность, согласно Марксу, выражения тождественные: первое означает для живой деятельности то же, что второе для ее продукта, т.е. деятельности, в нем «угасшей».

V

«Положительное» установление общественной собственности равнозначно, по словам Ильенкова, возникновению реальных условий для превращения каждого человеческого индивида в разносторонне развитую личность. Погашение физических потребностей – Маркс опять-таки ошибался, полагая, что эта задача не по плечу экономической системе, основанной на частном труде, — высвобождает время и силы личности для развития ее конкретно-человеческих качеств, индивидуальных форм ее «родовой жизни». Ведь «человек в истинном смысле слова только тогда и производит, когда свободен от нее [физической потребности]» 22.

Избавление человека от ее абстрактной власти есть, меж тем, далеко не достаточное, хотя и абсолютно необходимое, условие реального присвоения собственности. Нужда и внешняя целесообразность не должны диктовать личности условия ее деятельности, – это так, однако еще важнее, чтобы кардинально изменился предметный характер человеческой деятельности, ее технологическая структура и «костная ткань» — орудия труда. Качество собственности переменится не раньше, чем завершится революция в сфере предметных условий труда, — «когда прекратится такой труд, при котором человек сам делает то, что он может заставить вещи делать для себя, для человека».

Эта революция является исторической миссией капитала, – миссией, осуществлению которой самым энергичным образом противится абстрактная потребность рабочего:

«Если капитал есть всеобщая форма богатства, то труд является такой субстанцией, которая ставит себе целью непосредственное потребление. Но в качестве безудержного стремления к всеобщей форме богатства капитал гонит труд за пределы обусловленных природой потребностей рабочего и тем самым создает материальные элементы для развития богатой индивидуальности, которая одинаково всестороння и в своем производстве и в своем потреблении и труд которой выступает поэтому уже не как труд, а как полное развитие самой деятельности, где обусловленная природой необходимость исчезает в своей непосредственной форме» 23.

Противостояние капиталистической и социалистической форм собственности – это не что иное, как внешне-историческое проявление противоположности капитала и труда вообще 24, как ее описал Маркс. Капитал, «в качестве безудержного стремления к всеобщей форме богатства», накапливает ресурсы и развивает производительную силу труда; напротив, «труд» (и, равным образом, социализм) «ставит себе целью непосредственное потребление», поглощая необходимые «материальные элементы для развития богатой индивидуальности», – чем препятствует реально совершающемуся движению общества к историческому триумфу «всесторонне развитой личности».

Капитализм есть общество созидания и накопления, социализм – общество непосредственного потребления. И то и другое достигается ценой отчуждения человека от самого себя, от своей предметно-деятельной сущности, только в первом случае главным инструментом отчуждения служат деньги, а во втором – институт государства.

Впрочем, отчуждение вовсе не является безусловным злом. Согласно Марксу, это необходимая историческая форма развития человеческой индивидуальности. Человека вообще отличает от прочих живых существ умение «отклеиться» от собственной жизнедеятельности и поставить ее форму перед собой, в качестве внешнего предмета деятельности, иначе говоря, превратить эту форму в идеальное «пред-ставление». Ильенков гениально описал эту диалектику превращения формы деятельности в предмет и снятия формы предмета человеческой деятельностью.

Тот же самый акт, только разворачивающийся в масштабах истории человечества — на протяжении нескольких тысячелетий, зато всего один раз, — в работах Маркса зовется «отчуждением». «Индивиды не могут подчинить себе свои общественные связи, пока они эти связи не создали», — и не могут эти связи создать, иначе как имея их перед собой в качестве таких чуждых, сверхличных сущностей, как деньги или государство. Чтобы «выработать всю полноту своих отношений», писал Маркс, человеку приходится сначала «противопоставить их себе в качестве независимых от него сил и отношений». Так, меновые стоимости, товары, «вместе со всеобщим отчуждением [Entfremdung] индивида от себя и от других впервые создают также всеобщность и всесторонность его отношений и способностей» 25.

Рассмотрим теперь конкретнее условия реального снятия отчуждения.

VI

Обретая в форме капитала бытие «в себе и для себя», вещная сторона труда достигает колоссального преобладания над живым физическим трудом, дробит последний на все более простые доли и сводит его затраты к бесконечно малой величине. Пролетарий, как экономическая категория, исчезает, убывает и энергия абстрактной потребности.

Параллельно растет зависимость труда от разумного умения работника. История формообразования труда возвращается, в конце концов, в свое основание 26 — к человеку. Однако последний является уже не столько тем физическим субъектом, который некогда положил начало истории, сколько мыслящим субъектом, собственником знания, в органы которого превратились вещественные слагаемые труда.

Эта форма труда возможна только при наличии орудия, которое больше не зависит от физической рабочей силы человека. Таким орудием труда становится автоматическая машина, то есть машина, которую приводит в движение не деятельность человеческих мышц, а энергия природы. Обслуживание автоматической машины есть деятельность по преимуществу умственная, а не физическая, поэтому в дальнейшем, по мере распространения этих машин, место пролетария в акте труда займет работник-интеллектуал.

Непосредственным продуктом интеллектуального труда являются идеи. В отличие от предметов материальных, идеи по своей природе неотчуждаемы: приобретая и обменивая идеи, человек не отбирает их у другого человека и не теряет сам. Отношения частной собственности в мире идей невозможны; правда, они могут какое-то время распространяться на вещи, в которых человек опредмечивает свои идеи. Однако предметные условия интеллектуальной деятельности нельзя удержать в частной собственности отдельных лиц, классов или государств, не погубив этим мышление как таковое. Лишившись кислорода общения, человеческая мысль угасает; ее свободное An-und-für-sich-sein требует универсального общения личностей, возможного лишь при условии непосредственно-общей собственности на предметные условия труда.

Товарные свойства идей в высшей мере необычны. Потребительная стоимость идеи не утрачивается, а напротив, неограниченно возрастает в результате ее потребления: чем активнее и чаще люди пользуются идеей, тем она делается полезнее. А стоимость идеи (количество содержащегося в идее необходимого рабочего времени) не поддается даже приблизительному определению. Маркс абсолютно прав, утверждая, что адекватной мерой интеллектуальной деятельности является не рабочее время, а время свободное.

Ясно, что рыночные отношения, ориентирующиеся на закон стоимости, не в состоянии регулировать обмен идеями столь же эффективно, как они регулировали обмен материальными ценностями. Что же случится, когда величина человеческого труда, кристаллизованного в идеях, станет на порядок большей величины труда, затрачиваемого на создание предметов физического потребления? Логично предположить, что управление экономикой перейдет от «невидимой руки» рынка, денег и «для-себя-сущих» структур государства к человеку и подчинится его разумному умению, подобно многим явлениям внешней природы. Конкретные черты этой посткапиталистической экономики вряд ли возможно представить уже теперь.

VII

Преодоление отчуждения Маркс связывал с созданием условий неограниченного усвоения каждым индивидом знаний и умений, которые опредмечены человечеством в виде внешних вещей. Однако формальное упразднение частной собственности посредством революции и диктатуры пролетариата, как наглядно показала история ХХ века, нисколько не устраняет отчуждение, а напротив, до предела его обостряет. Реальное снятие отчуждения означает изменение характера человеческой потребности, приводящей в движение труд.

В обществах архаической формации человека принуждали к труду его природные потребности; в экономике следующей, вторичной формации одни люди принуждали к труду других; в капиталистической экономике под действием законов конкуренции складывается особый тип человеческого поведения — «самоэксплуатация» (Маркс), и формируется представление о труде как общем человеческом долге, которое Макс Вебер считал атрибутом «протестантской этики». С превращением интеллектуальной деятельности в основной вид труда доминирующей становится более высокая мотивация – потребность в труде как таковом. Отношение взаимного отчуждения труда и собственности может прекратиться не раньше, чем разумный труд станет всеобщей потребностью.

«Историческое назначение капитала будет выполнено тогда, когда, с одной стороны, потребности будут развиты настолько, что сам прибавочный труд, труд за пределами абсолютно необходимого для жизни, станет всеобщей потребностью, проистекающей из самих индивидуальных потребностей людей, и когда, с другой стороны, всеобщее трудолюбие... разовьется как всеобщее достояние нового поколения» 27

Естественно, Маркс не имел в виду механический труд — когда человек сам делает то, что могут вместо него делать вещи. В этой своей форме труд никогда не станет для человека потребностью, ибо он уравнивает человека с вещью, игнорирует его differentia specifica. Маркс говорит о труде интеллектуальном, который представляет собой «экспериментальную науку, материально творческую и предметно воплощающуюся науку» (что не мешает ему оставаться «физическим упражнением, поскольку труд требует практического приложения рук и свободного движения, как в земледелии») 28.

Хотя умственный труд, как и физический, может и должен на время принять отчужденную историческую форму, он, в отличие от физического труда, в принципе не может совершаться механически. В механическом труде «ум» отсутствует, вследствие чего труд, собственно, и делается механическим. В этом, самом общем смысле умственный труд — во все времена и во всех экономических формациях — является свободной самодеятельностью человека.

Итак, до тех пор, пока не изменится предметный характер труда (в пользу подавляющего преобладания доли умственной деятельности и ее продуктов, идей, над деятельностью механической) и характер потребности (в труде), всякие попытки превратить экономику в инструмент осуществления коммунистических идеалов обречены оставаться утопией и приводить только к экономической деградации и, соответственно, к реальному удалению общества вспять от этих самых идеалов. Революции и прочие радикальные опыты социальной инженерии только мешают труду создавать, а капиталу накапливать «материальные элементы», жизненно необходимые для существования всесторонне развитой индивидуальности. Не следует торопить историю, рискуя тем, что ребенок коммунизма в который раз родится недоношенным. Придет срок и он сам появится на свет «в его положительной, с себя начинающей форме» (Маркс).