А.Д. Майданский

Истинна ли классическая дефиниция истины?

Ильенковские чтения 2005. Часть I.
Воронеж, 2005, с. 120-124

Со времен Аристотеля истина определялась как соответствие мышления и реальности, знания и его предмета. Эта дефиниция сделалась классической, и даже законченные скептики, отрицавшие возможность знания истины, принимали ее без всяких оговорок. Проверим, так ли хороша классическая дефиниция истины.

В свое время Лейбниц провел различие между «истинами разума» и «истинами факта». Воспользуемся этой полезной дистинкцией, правда, несколько изменив ее смысл. «Истинами факта» назовем утверждения о явлениях, т.е. о каких-либо данных в опыте предметах или событиях, не касающиеся их сути; а «истинами разума» — утверждения о существенной связи явлений.

Например, правописание русских слов можно усвоить, запоминая, как пишется каждое слово в отдельности, либо изучив правила их написания. В первом случае мы получим огромное множество «истин факта», во втором — некоторое число «истин разума». И те и другие, безусловно удовлетворяют классической дефиниции истины.

А теперь зададимся вопросом: по праву ли «истины факта», описывающие какие-либо отдельно взятые явления ли события, вообще именуются «истинами»?

Фактическое описание явлений бывает более или менее точным, но истина, ясное дело, есть нечто большее, нежели простая точность. Сколь угодно полное и математически точное описание фактов приближает нас к истине лишь в том случае, если в основе его лежит верное понимание предмета.

«Есть что-то трагичное, если не трагикомичное, в судьбе выдающейся плеяды химиков XIX века, по праву почитавшихся современниками за высшее мастерство и совершенство точных научных измерений, — писал Фредерик Содди. — Ставшие делом их жизни, с таким трудом добытые результаты, по крайней мере на сегодня, выглядят столь же значимыми и интересными как, например, вычисления среднего веса в коллекции бутылок, одни из которых полные, а другие — более или менее пустые».

И потом, даже самые медицински-точные факты могут ведь пониматься совершенно по-разному. Доказывать правоту своей теории ссылками на факты опыта, все равно, что стучать кулаком по столу, заметил один логик-острослов. Еще греческим софистам было известно, что для доказательства любого мнения можно подыскать подходящие факты.

Что вообще можно считать «фактом» в строгом смысле слова? Это не так просто решить, как кажется. Построив телескоп, Галилей увидел на Луне горы и кратеры. Он показал их своим ученым друзьям, однако те сочли увиденное не фактом, а оптической иллюзией. Оказалось, для того, чтобы разглядеть факты, одного свидетельства чувств еще недостаточно, требуется еще понимание сути дела.

Вполне доверять свидетельствам чувств мы вправе лишь при условии, что их показания подкреплены истинами разума. Человек видит факты сквозь «очки» разума, и только разум решает, что может считаться фактом, а что нет.

Физики времен Галилея и Декарта признавали за факт одни лишь геометрические свойства тел, или, как тогда говорили, их «протяжение»: форму, размеры и положение в пространстве. Цвет, запах, вкус и температура тел считались «вторичными качествами», или «эпифеноменами», вызванными механическим воздействием внешних тел на органы чувств.

Взятый абстрактно, т.е. отдельно от всех остальных, факт не бывает ни истинным, ни ложным. Мера истинности факта определяется его отношением к другим фактам. Не факты как таковые, а лишь понимание их конкретной взаимосвязи может быть истинным или ложным.

В этом смысле истина всегда конкретна. Слово «конкретный» происходит от латинского concretus (сросшийся). В истинах разума разрозненные поначалу факты обнаруживают свою внутреннюю связь и словно бы «срастаются» в одно конкретное целое. Именно это имела в виду знаменитая сентенция из Предисловия к «Феноменологии духа»: «Das Wahre ist das Ganze — Истинное есть целое». Конкретная целостность или, как любил еще изъясняться Гегель, «тотальность» есть неотъемлемый признак истинного знания в отличие от ложного.

В основе теоретического мышления, со времен Фалеса, лежит идея Вселенной, в которой все вещи связаны единой цепью причин и следствий и имеют общее происхождение, общую субстанцию. Разум прослеживает эти связи, одна за другой, выясняя место каждого отдельного явления и факта в составе мирового целого. Любая такая конкретная связь, выраженная в понятии, представляет собой то, что мы называем «истиной разума».

Тем самым проблема истинности классической дефиниции истины смещается в новую плоскость: а конкретна ли эта дефиниция истины? Ответ отрицательный. Дефиниция истины, не ухватывающая разницы между суждением, которое описывает любое попавшееся на глаза явление («факт»), и суждением относительно причины или закона существования данного явления, есть не что иное, как формальная абстракция.

Последняя не является ни истинной, ни ложной, потому что она фиксирует не понятие, а всего лишь значение слова — в нашем случае значение слова «истина». Никакого понятия, т.е. конкретного понимания того, чтó есть истина, в «классической» дефиниции нет и в помине. По этой причине поставленный в заглавии вопрос не имеет смысла, и на ответ, стало быть, рассчитывать не приходится. Истинным или ложным бывает исключительно понятие, а понятие истины и значение слова «истина», согласитесь, вещи весьма и весьма разные.

А вот тот, кто принял номинальную дефиницию за понятие истины (см. учебники формальной логики), тем самым получил ложное понятие о том, чтó есть истина. Точнее сказать, никакого понятия истины у него не было и нет, а есть лишь ошибочное представление о его наличии. Нечто подобное приключилось с королем в сказке Андерсена: он разгуливал голым, пребывая в уверенности, что одет в какое-то платье. В общем, «классическому» определению истины самое место в толковых словарях, но никак не в учебниках логики.

Это отлично понимал еще Спиноза. Он называл согласие знания с предметом лишь «внешним обозначением» (denominatio extrinseca) истины [«Этика» II, дефиниция 4]. Этот признак действительно присутствует в составе всякой истинной идеи, однако вовсе не он делает идею истинной.

Кроме того, заблуждения, или ложные идеи, тоже всегда соответствуют чему-либо реальному. Мыслей, начисто лишенных реального содержания, не бывает. Любое заблуждение покоится на фактах, на «истинах факта». Просто факты эти недостаточны для понимания самой сути дела или предмета.

«Всякое заблуждение... бывает лишь частичным и в каждом ошибочном суждении всегда должно быть и нечто истинное», — писал в своей «Логике» И. Кант. По реальному своему содержанию заблуждение есть частичная истина. Заблуждение возникает, когда абстрактная частица истины выдает себя за всю истину, т.е. частичное знание предмета считается за конкретное целое.

Истинная идея, опровергая ложные, не просто отбрасывает их за ненадобностью, а, словно катящийся снежный ком, вбирает их истинное содержание в себя, устанавливая реальные пределы, внутри которых «снятые» идеи были совершенно верны. Истинное понимание предмета вообще может возникнуть не иначе, как в качестве положительного завершения длинного ряда заблуждений. Подобно мозаике оно складывается из ранее добытых фрагментов знания, очищаемых им от шелухи ложной конкретности.

Показывая границы истинности той или иной ошибочной точки зрения, мы превращаем этим частичную, абстрактную истину (= заблуждение) в конкретную. Если мы не просто отреклись от заблуждения, удалив его из области своих знаний и позабыв о нем, а разобрались в его причине и поняли, в чем конкретно ранее заблуждались, то тем самым заблуждение обратилось в истину. Причем в истину абсолютную, ибо данное заблуждение более уже не возможно. Всякое заблуждение подобно кори: вторично эта болезнь мышлению не грозит.

Абсолютная истина есть преодоленное, или «снятое», заблуждение.

Пилатов скепсис в отношении истины продолжает, конечно, жить среди людей, наравне с догматической уверенностью в собственной правоте: дескать, не кто иной как я «есмь истина и жизнь» [Иоанн 14:6, эти слова Иисуса обращены к неверующему Фоме]. И в «республике ученых» не редкость встретить релятивистское отношение к истине: все наши знания, де, могут считаться истинными лишь условно и до поры до времени, в конце же концов любая истина обязательно оборачивается заблуждением. «Наука всегда оказывается неправа, — иронически заметил Бернард Шоу на банкете в честь Эйнштейна. — Коперник доказал, что Птолемей был неправ... Галилей доказал, что Аристотель был неправ... Ньютоновская Вселенная пала замертво, а на ее месте оказалась Вселенная Эйнштейна».

И это верно, но еще вернее обратное: наука всегда права. Это не Ньютонова Вселенная «пала замертво», а лишь догматическая уверенность физиков в том, что механическое описание Вселенной заключает в себе истину в последней инстанции. Эйнштейн же, очертив настоящие границы истинности законов механики, не опроверг эти законы, а просто их уточнил, конкретизировал. Можно сказать, что именно благодаря Эйнштейну Ньютонова Вселенная обрела свои границы, и тем самым классическая механика превратилась из истины относительной – в абсолютную.

В заключение, если какой-нибудь дотошный читатель потребует дать конкретную (= истинную) дефиницию истины взамен дефиниции номинальной – «классической», суммируем все вышесказанное одной несложной формулой: истина есть выраженная в понятии сущность вещи. Для ясности уточнив, что «сущность» есть конкретный закон или причина существования всякой вещи.