Читая Спинозу — Исследования

Zur Geschichte der Religion und
der Philosophie in Deutschland (1834)

Гейне Г. Собрание сочинений, т. 4
Москва, 1982

Мы должны упомянуть об избраннике, который прошел одновременно с Локком и Лейбницем школу Декарта, долго встречал только презрение и ненависть и тем не менее в наши дни возвышается до безраздельного господства над умами.

Великий гений образуется с помощью другого гения не столько ассимиляцией, сколько посредством трения. Один алмаз полирует другой. Точно так же и философия Декарта ни в коем случае не породила философию Спинозы, а лишь способствовала ее появлению. Поэтому мы вначале встречаемся у ученика с методами учителя; это большое достоинство. Затем у Спинозы, как и у Декарта, мы обнаруживаем аргументацию, заимствованную у математики. Это большой порок. Математический метод изложения придает Спинозе жесткую форму. Но она подобна жесткой скорлупе миндаля: тем отраднее ядро. При чтении Спинозы нас охватывает то же чувство, что и при созерцании великой природы в ее пронизанном жизнью покое. Лес возносящихся к небу мыслей, цветущие вершины которых волнуются в движении, меж тем как непоколебимые стволы уходят корнями в вечную землю. Некое дуновение проносится в творениях Спинозы, поистине неизъяснимое. Это как бы веяние грядущего. Дух еврейских пророков еще покоился, быть может, на их позднем потомке. Притом в нем чувствуется сосредоточенность, какая-то самоуверенная гордость, какая-то величавость мыслей: она также кажется унаследованной, [243] ибо Спиноза принадлежал к тем семьям-мученикам, которые в те годы изгонялись ультракатолическими королями из Испании. С этим сочетается еще терпение голландца, также никогда не изменявшее этому человеку ни в жизни, ни в его произведениях.

Установлено, что жизнь Спинозы безукоризненно чиста и незапятнанна, как жизнь его божественного родича Иисуса Христа. Как тот, он пострадал за свое учение; как тот, носил он терновый венец. Везде, где великий дух высказывает свои мысли, есть Голгофа.

Дорогой читатель, если случится тебе быть в Амстердаме, прикажи проводнику показать тебе там синагогу испанских евреев. Это прекрасное здание, крыша его покоится на четырех колоссальных колоннах, а в середине возвышается кафедра, откуда некогда провозглашена была анафема отступнику от закона Моисеева, идальго дону Бенедикту де Спиноза. При этом трубили в козлиный рог, носящий название шофар. С этим рогом связано, вероятно, нечто жуткое. Ибо, как я читал в жизнеописании Соломона Маймона, однажды альтонский раввин пытался вновь вернуть его, ученика Канта, в лоно старой веры и когда тот настойчиво упорствовал в своих философских ересях, раввин перешел к угрозам и показал ему шофар, произнося при этом мрачные слова: «Знаешь ты, что это такое?» Но когда ученик Канта совершенно равнодушно ответил: «Это козлиный рог!» — раввин от ужаса навзничь упал на землю.

Звуки этого рога были аккомпанементом к отлучению Спинозы, он был торжественно изгнан из общины израильской и объявлен недостойным носить впредь имя еврея. Его христианские враги были достаточно великодушны, чтобы оставить ему эту кличку. Но евреи, швейцарская гвардия деизма, были неумолимы, и перед испанской синагогой в Амстердаме показывают площадь, где они когда-то кололи Спинозу своими длинными кинжалами.

Я не мог не обратить особое внимание читателей на личные невзгоды этого человека. Его сформировала не только школа, но и жизнь. Это отличает его от большинства философов, и мы ощущаем в его сочинениях косвенные воздействия жизни. Теология была для него не только наукой. Точно так же и политика. Её он тоже изучил на практике. Отец его возлюбленной [244] был повешен в Нидерландах за политическое преступление. Нигде на свете не вешают хуже, чем в Нидерландах. Вы не имеете представления о том, как бесконечно много приготовлений и церемоний происходит в связи с этим. Преступник умирает при этом от скуки, а у зрителя оказывается достаточно досуга для размышлений. Поэтому я убежден, что Бенедикт Спиноза очень много размышлял над казнью старого ван Энде, и как раньше он уразумел религию с ее кинжалами, так уразумел он теперь политику с ее веревками. Свидетельством этого является его «Tractatus politicus».

Моя задача лишь выяснить, в чем и как эти философы более или менее сродни друг другу, и я указываю лишь степень родства и наследственности. Философия Спинозы, третьего сына Рене Декарта, в том виде, как она изложена в его главном произведении — в «Этике», так же далека от материализма его брата Локка, как и от идеализма его брата Лейбница. Спиноза не бьется над исследованием вопроса о первоосновах нашего познания. Он предлагает нам свой великий синтез, свое объяснение божества.

Бенедикт Спиноза учит: существует лишь одна субстанция, это — Бог. Эта единая субстанция бесконечна, она абсолютна. Все конечные, субстанции ведут свое происхождение от нее, проистекают из нее, содержатся, погружены в нее, растворены в ней; они обладают относительным, преходящим, акцидентным существованием. Абсолютная субстанция открывается нам как в форме бесконечного мышления, так и в форме бесконечного протяжения. И то и другое, бесконечное мышление и бесконечное протяжение, суть два атрибута абсолютной субстанции. Мы познаем лишь эти два атрибута. Однако Бог, абсолютная субстанция, имеет, быть может, еще больше атрибутов, неизвестных нам. «Non dico, me deum omnino cognoscere, sed mе quaedam ejus attributa, non autem omnia, neque maximam intelligere partem» 1.

Только непонимание и злонамеренность могли приложить к этому учению эпитет «атеистическое». Никто не [245] выражался в более возвышенных словах о божестве, чем Спиноза. Вместо того чтобы сказать, будто он отрицает Бога, можно было бы сказать, что он отрицает человека. Все конечные вещи суть для него лишь модусы бесконечной субстанции. Все конечные вещи заключены в Боге, человеческий дух есть лишь луч бесконечного мышления, человеческое тело есть лишь атом бесконечного протяжения; Бог есть бесконечная причина того и другого — духов и тел, natura nаturans.

В одном письме к госпоже дю Деван Вольтер восторгается мыслью этой дамы, сказавшей, что все вещи, которых человек совершенно не может познать, несомненно, таковы, что знание их не могло бы быть ему полезным. Это замечание я применил бы к положению Спинозы, которые передал выше его собственными словами и в котором он приписывает божеству не только два познаваемых атрибута — мышление и протяженность, но, быть может, и другие атрибуты, недоступные нашему познанию. То, чего мы не можем познать, не имеет для нас никакой цены, во всяком случае, никакой цены с социальной точки зрения, поскольку здесь важней познанное духом превратить в реальное явление. Поэтому в нашем объяснении сущности Бога мы принимаем во внимание только эти два познаваемые атрибута. И затем в конце концов ведь все, что мы называем атрибутам Бога, это лишь различные формы нашего созерцания, и это различие форм исчезает в абсолютной субстанции. Мысль в конце концов есть лишь невидимое протяжение, а протяжение есть лишь видимая мысль. Здесь мы приходим к основному положению немецкой философии к философии тождества, в существе своем ничем не отличающейся от учения Спинозы. Пускай же господин Шеллинг усердствует сколько ему угодно по поводу того, что его философия отличается от спинозизма, пусть утверждает, что она представляет собою «живое взаимопроникновение идеального и реального», что она отличается от спинозизма, «как совершенные греческие статуи от безжизненных египетских оригиналов», однако я должен определенно заявить, что господин Шеллинг на первом, этапе своего развития, когда он еще был философом, ни в малейшей степени не отличался от Спинозы. Он только [246] пришел другим путем к этой же философии, и это я объясню в дальнейшем, когда расскажу, как Кант открывает новый путь, как Фихте следует за ним и как господин Шеллинг, в свою очередь, шагает дальше по следам Фихте и, блуждая в темных чащах натурфилософии, наконец оказывается лицом к лицу с великой статуей Спинозы.

За новой натурфилософией остается лишь та заслуга, что она остроумнейшим образом выявила вечный параллелизм, царящий между духом и материей. Я говорю «дух» и «материя» и эти выражения употребляю как равнозначащие тому, что Спиноза называет мыслью и протяжением. В известной степени равнозначно им также то, что наши натурфилософы называют духом и природой, или идеальным и реальным.

В дальнейшем я буду называть пантеизмом не столько систему Спинозы, сколько его способ созерцания. Пантеизм, так же как деизм, исходит из единства божества. Но Бог пантеистов пребывает в самом мире не таким образом, что он пронизывает его своей божественностью, как когда-то пытался наглядно объяснить блаженный Августин, сравнивая Бога с большим озером, а мир с большой губкой, лежащей посредине и впитывающей в себя божество. Нет, мир не только пропитан Богом, не только чреват Богом, но тождествен Богу. «Бог», которого Спиноза называет единой субстанцией, а немецкие философы абсолютом, есть «все, что существует». Он столько же материя, сколько дух, и то и другое равно божественно, и кто поносит священную материю, грешен столько же, сколько тот, кто грешит против святого духа. [247]

Пантеизм есть тайная религия Германии, и что именно этим должно кончиться, предвидели те самые немецкие писатели, которые уже полвека тому назад так резко, выступали против Спинозы. Самым яростным из этих противников Спинозы был Фридрих Генрих Якоби, которому иногда оказывают честь, называя его среди немецких философов. Это был всего-навсего сварливый проныра, который втерся в среду философов, прикрываясь плащом философии; сперва он долго ныл им о своей любви и мягкосердечии, а кончил поношением разума. Всегда был у него один и тот же припев: философия, познание посредством разума — пустой призрак, разум сам не знает, куда он ведет, он приводит человека в темный лабиринт заблуждений и противоречий, и лишь одна только вера способна твёрдо его вести. Этот крот не видел, что разум подобен вечному солнцу, которое, [252] уверенно обращаясь в небесах, освещает себе путь своим собственным светом. Ничто не может сравниться с благочестивой, благодушной ненавистью маленького Якоби к великому Спинозе.

Замечательно, как самые различные партии нападали на Спинозу. Они образуют армию, пестрый состав которой представляет забавнейшее зрелище. Рядом с толпой черных и белых клобуков, с крестами и дымящимися кадильницами марширует фаланга энциклопедистов, также возмущенных этим penseur téméraire [дерзким мыслителем]. Рядом с раввином амстердамской синагоги, трубящим к атаке в козлиный рог веры, выступает Аруэ де Вольтер, который на флейте насмешки наигрывает в пользу деизма, и время от времени слышится вой старой бабы Якоби, маркитантки этой религиозной армии.

И мы бежим как можно скорее от всей этой кутерьмы. [253]

1 Не говорю, что вполне познал Бога, но лишь что понял некоторые его атрибуты, однако не все, и не большую их часть (лат.).