А.Д. Майданский

Реальность как деятельность:
понятие практики в советской философии

Доклад на симпозиуме по советской философии
(Aleksanteri Institute, University of Helsinki, сентябрь 2010)

Авторы «Немецкой идеологии», стремясь подчеркнуть отличие своей материалистической теории от всех предшествующих, именовали себя «практическими материалистами»: praktischen Materialisten, d.h. Kommunisten. Субстанцией и субъектом всемирной истории является труд, практическое преобразование человеком внешней природы и самого себя, своих общественных отношений. На этой аксиоме строится весь марксизм.

С точки зрения общей логики это выглядит странно: ведь практика, труд — не вещь, а действие, процесс человеческой деятельности. Действие само есть субъект, а вещи — его предикаты? Как такое возможно? Правда, во все времена на том стояли философы-идеалисты: Дух есть чистый акт — правящий миром actus purus. Поэтому Маркс и утверждал, что «деятельная сторона (die tätige Seite)... развивалась абстрактно идеализмом» 1. Материалисты, все как один, субъектом любой деятельности считали тело, вещь физическую. А вот Гегель отвергал эту логику и в самой физике. Так, в движении он видел субъект, а не предикат тел: «Мы привыкли рассматривать движение как предикат, состояние; но на самом деле оно есть самость, субъект как субъект» 2.

Маркс стал первым из материалистов, кто отдал Делу примат перед Телом. Все и вся в истории человечества суть модусы человеческого труда. Главным недостатком прежнего материализма Маркс, как известно, считал неумение понять предметную действительность «как чувственно-человеческую деятельность, практику», или «субъективно» 3. Неумение понять реальность как деятельность, а саму деятельность как субъект. Для Маркса всякий человеческий предмет не что иное, как опредмеченный труд — сгустившаяся и застывшая лава Дела. А все материальные условия труда, включая и живые тела людей, суть лишь предпосылки и «исчезающие моменты» процесса труда.

Один из пионеров «деятельностного подхода» в советской философии В.М. Межуев определил историческую теорию Маркса как «феноменологию труда». Сказано очень верно. Труд у Маркса заступает место гегелевского Духа в качестве субстанции-субъекта всемирной истории. По сути единственный персонаж «Капитала» — это человеческий труд. Труд абстрактный и конкретный, живой и овеществленный (капитал), необходимый и прибавочный, наемный и свободный, частный и общественный — вся эта книга, от первой до последней строки, представляет собой изображение великой метаморфозы Труда в буржуазную эпоху.

Марксисты восприняли «деятельностную сторону» учения Маркса, в основном, в смысле революционных призывов «изменять мир» и уничтожить эксплуатацию трудящихся. Эти лозунги придумал не Маркс, в его времена они давно уже были на устах у коммунистов и социалистов всех мастей. Оригинальные философские принципы Маркса, логика его учения долгое время оставалась непонятой.

Даже Плеханов и Ленин поняли Маркса-философа весьма поверхностно. В «Материализме и эмпириокритицизме» нет ни одной идеи, которая не была бы хорошо знакома материалистам до Маркса. То есть нет собственно марксизма — практического материализма нет.

Вряд ли Марксу пришлась бы по вкусу знаменитая ленинская дефиниция материи, как «объективной реальности», данной нам в ощущениях. Как раз такой материализм Маркс и окрестил «созерцательным», за то, что действительность берется им «только в форме объекта». Вполне по-ленински, как ощущаемый объект, понимали материю и английские эмпирики, и французские просветители, и Фейербах — «весь предшествующий материализм», критикуемый в тезисах Маркса.

«В ощущениях» человеку дана не столько объективная реальность, сколько его же собственная предметно-практическая субъективность, преобразующая объективную реальность, а с ней и все наши ощущения. Ленинская дефиниция материи начисто лишена деятельной стороны. На место понятия о материи она ставит неадекватную эмпирическую абстракцию: в ощущениях действительность дана человеку абстрактно и неадекватно – так же как любому животному, способному ощущать.

Маркс открыл, что реальный мир дан человеку практически, в формах его собственной деятельности. Вернее сказать, объективная реальность не дана, а взята — добыта у Природы человеческим трудом, в поте лица. Ну а Ленин в свое определение материи вместо «практики» включил «ощущения», как поступал за столетия до Маркса любой эмпирик и сенсуалист.

Говоря словами Спинозы, ленинская дефиниция выдает одно из свойств материи (свойство объективности) за саму ее сущность. Смысла в этой дефиниции не больше, чем в определении человека как «двуногого без перьев». Хочешь выразить сущность материи – определи, чтó и как материя делает. Хорошее определение должно указывать способ действия данной вещи, а не какие-то ее признаки, пусть даже и уникальные. Об этом писал уже Аристотель: «Всякий предмет определяется совершаемым им действием и возможностью совершить это действие» [Polit. I, 11, 1253a]. Этот императив образует краеугольный камень деятельностного подхода. Удивительно, но деятельностного определения категории материи, насколько я знаю, никто из советских философов не предложил. Все они были словно загипнотизированы ленинской дефиницией.

Почти уже полвека в нашей философии кипит полемика о проблеме идеального, практически все ее участники считают себя материалистами и согласны с тем, что идеальное есть отражение материального, атрибут материи. Следовательно, проблему идеального нельзя решить без ясного и конкретного понимания категории материального. Ленинское определение материи ровно ничем не помогает в решении данной проблемы. Не считать же, в самом деле, за идеальное «копирование-фотографирование» нашими чувствами внешнего мира...

Межуев совершенно правомерно потребовал включить в определение материи «деятельную сторону», понять материю не в форме созерцания, а практически, «субъективно». Тот факт, что эта проблема прежде никем из марксистов не ставилась, представляется мне серьезнейшим упущением.

Собственные мысли на эту тему Вадим Михайлович изложил в полемической статье «Есть ли материя на Марсе?» 4. Он полагает, что говорить о «материальном» имеет смысл лишь применительно к человеческой деятельности. А на Марсе люди пока что не живут. Межуев предлагает различать категории материальное и природное (естественное). Первая характеризует вещественную сторону деятельности человека, а вторая — вещи сами по себе, т.е. то, что старый, созерцательный материализм именовал «материей».

Это, несомненно, деятельностный подход к пониманию материального, и он заслуживает всяческого внимания. Только Межуев напрасно считает этот подход марксистским. В «Немецкой идеологии» высмеивалось отделение «понятия материи» (der Begriff der Materie) от «действительной природы» (der wirklichen Natur) у святого Бруно (Бауэра). В абстракции от реального мира природы, говорится там, «материя» есть всего-навсего «философская фраза» 5.

Для Маркса природа — или, что то же самое, материя — есть действующий субъект. В самом начале «Критике Готской программы» Маркс настаивал, что природа (это слово он подчеркнул) в той же мере, что и труд, является источником богатства, и сам труд «есть лишь проявление одной из сил природы, человеческой рабочей силы» 6. Как видим, весь мир, включая человеческое общество с его историей, для Маркса есть действие самой природы, внешнее проявление силы природы (die Äußerung einer Naturkraft). Напоминает Спинозу, не правда ли?

Для метафизика природа — это лишь окружающая среда, внешний мир, в котором действует субъект, человек. Для диалектика природа есть действующий субъект, Natura naturans, наиболее полно проявляющая себя в предметно-практической деятельности людей.

В советской философии Марксово «субъектное» понятие природы-материи наиболее близко Эвальду Ильенкову. Увлеченный философией Спинозы, он фактически приравнял спинозовскую субстанцию к диалектико-материалистической категории материи. Ильенков пошел и дальше, объявив субъектом мышления не тело, а дело — процесс труда. «Труд... и есть “субъект”, коему принадлежит “мышление” в качестве “предиката”» 7.

О том, насколько непривычен и труден для понимания этот оборот мысли, можно судить по тому, что даже лучшие ученики Ильенкова оказались не готовы его принять. В недавней дискуссии практически все они отстаивали понятие «мыслящего тела». О втором, неорганическом теле человека при этом не вспоминается вовсе.

«Неорганическим телом человека» Маркс называл всю природу, втягиваемую в процесс человеческой жизнедеятельности, в орбиту практики. Растения, животные, камни, воздух, свет — все они «в практическом отношении составляют часть человеческой жизни и человеческой деятельности» 8. Человеческая практика объединяет и концентрирует в себе все силы природы. Человек – существо «практически универсальное», заключает Маркс.

Универсальность человеческой деятельности заключается еще и в том, что она «конгруэнтна» тому предмету, с которым человек действует. Во всяком случае она к этому стремится. С античных времен эта особенность человеческой деятельности служила определением разума. Разумный человек действует в соответствии с логикой вещей. Объективная сила вещи делается его субъективной силой, — в этом смысле «сам индивид... есть эта неорганическая природа как субъект» 9.

Эти слова напишет уже зрелый Маркс в Grundrisse. И снова мы видим «субъектное» понятие природы — Natur als Subjekt. Маркс и тут остается верен принципу «практического материализма»: действительность должна быть «взята не только в форме объекта, или в форме созерцания», но в форме деятельности, или же «субъективно».

В советской философии о деятельностном понимании предметности много писал Г.С. Батищев. Предмет — это не просто материал и «сырье» человеческой деятельности, настаивал он. В процессе деятельности человек встречается с миром, распредмечивая и усваивая его «объективную диалектику». Здесь имеет место отношение «паритетности и взаимности» встречающихся сторон. Субъективное насилие над предметностью не только разрушает и обесценивает ее, но и вместе с тем обедняет самого субъекта, человека. «Высота действительного совершенства человека измерима именно богатством его предметных отношений, их сложностью и многомерностью» 10.

Предметность является, по словам Батищева, «самым главным, изначальным и первоисточным» в деятельности; предмет не только наполняет и всегда пронизывает деятельность, но и «животворит» ее, превращая деятельность в творчество. В этой связи, мне кажется, точнее было бы говорить не просто о деятельностном подходе, но о предметно-деятельностном или, что то же самое, практическом.

Батищев постоянно, настойчиво различал деятельность «объектно-вещную» и собственно «предметную». Я не уверен, что английский язык позволяет различить термины «предмет» и «объект» (нем. Gegenstand — Objekt), а для Батищева это крайне важно. Более того, он избегает называть одностороннее воздействие человека на предмет «деятельностью», вводя еще одну дистинкцию — опять-таки не имеющую подходящего выражения в английском, — между «деятельностью» и «активностью» (нем. Tätigkeit — Aktivität).

В высказанной с такой рельефностью «субъектной» трактовке предметности Батищев, вне всяких сомнений, следует Марксу, мыслит в духе первого тезиса о Фейербахе. Положение о том, что в процессе практической деятельности человек изменяет не только предмет, но и самого себя, свою личность, — и не только себя, а саму человеческую натуру, если плоды его труда «распредмечивают» другие люди, — это положение также взято Батищевым прямиком от Маркса. В третьем тезисе о Фейербахе «самоизменение» (Selbstveränderung) рассматривается как одна из двух сторон определения практики. Та же мысль повторяется при анализе процесса труда в «Капитале» и Grundrisse. И Батищев совершенно прав, утверждая, что этот момент рефлексии человеческой деятельности в себя постоянно игнорировался сторонниками «деятельностного подхода».

На самом деле Батищев уходит от Маркса, сжигая при этом мосты, когда отвергает «субстанционализм». Сам-то Батищев уверял, что он воюет со Спинозой и современными спинозистами (в лице Ильенкова). Однако нет ни малейших сомнений, что закоренелым, отъявленным «субстанционалистом» был и сам Маркс. Без понятия труда как субстанции общественной жизни и всемирной истории во всех ее ипостасях, марксизма попросту нет. Ну а «Капитал», как известно, покоится на понятии абстрактного труда как субстанции стоимости (Wertsubstanz).

Батищев же толковал субстанцию как «Абсолютный Объект-Вещь», в духе домарксова, «созерцательного» материализма. Диалектики в таком толковании категории субстанции нет и капли, и «деятельной стороны» она начисто лишена. Что Батищев сам и подчеркивает, определяя субстанцию как «мертвую бессубъектность» 11. Эта батищевская «субстанция» — просто метафизическое пугало, не имеющее ничего общего с той формой мысли, диалектической категорией, которую именовали «субстанцией» Спиноза, Маркс, Ильенков. Ничего, кроме самого словечка «субстанция», разумеется.

Понятия труда, практики и производства низводятся Батищевым до «субкатегориальных элементов предметной деятельности». Определения этих элементов в «Диалектике творчества» крайне невразумительны. Например, практика, по Батищеву, есть характеристика предметной деятельности «как отличаемой от ее же собственных, порождаемых ею условно-идеальных выражений — “отзвуков и отблесков”» 12. По этим строкам сам Маркс не догадался бы, что в них, оказывается, скрывается дефиниция практики.

Ну а категория труда у Батищева характеризует «предметную деятельность с точки зрения тех трудностей, которые питают ее объективным содержанием и в качестве процесса решения которых она протекает» 13. Весьма трудно принять этот философский каламбур за настоящее, серьезное понятие труда, какое мы находим в Grundrisse или в пятой главе «Капитала».

Исторически реальное содержание категорий труда, практики и др. Батищев подменяет «креативным» словотворчеством. Вообще, философским изысканиям Батищева, начиная уже с первой его книги о диалектическом противоречии, на мой взгляд, присуща изрядная доля небрежности и произвола в обращении с почтенными, классическими категориями мышления. Чем, вероятно, отчасти и объясняется и та изумительная «свобода», с какой Батищев мечется от диалектической логики к экзистенциализму, от атеизма к буддизму и, наконец, к православию с «космическим статусом».

К распространенному в советской философии и психологии «деятельностному подходу» Батищев относится крайне критически. Он справедливо указывает, что в ходе своей экспансии категория деятельности утратила свой предметный смысл. За деятельность почитается любая вещественная активность индивида во внешнем мире. С этим «грубым, попирающим диалектику активизмом», как и с бездеятельным «субстанцонализмом», Батищев решительно несогласен. Предметная деятельность, как он сам ее понимает, в принципе не может стать основой некоего «подхода» или «парадигмы», ибо она — чистое, неразбавленное никакими алгоритмами творчество. Деятельностный подход — это просто творческий подход к делу, «диалектика творчества».

В описании предметно-творческой деятельности Батищев поднимается почти до высот поэзии. «Она предстает нам как многомерный гармонический процесс встречи многих культурных праобразцов или эталонов — одновременно и ради более глубокого вникновения в прежние, и ради созидания новых, дарующих дух обновления всему их хору...» 14

Для характеристики банального процесса труда плотника или свинопаса эта формула мало подходит, не правда ли? Похоже, их труды тяжкие Батищев за настоящую «деятельность» не считает. Зато его формула прекрасно ложится на творчество какого-нибудь богоискателя или кабинетного философа, вроде самого Батищева.

Наставник Батищева Э. Ильенков определял практику как «очеловечивание» природы трудом. Просто и ясно. Изменяя внешний мир сообразно своим потребностям, человек выявляет «чистые формы» вещей. В природе самой по себе форма существования любой вещи искажается или осложняется внешними воздействиями со стороны множества других вещей. «Человек в своей практике выделяет собственную форму и меру вещи» 15.

Практика понимается Ильенковым как процесс очищения природы всякой конкретной вещи от внешних напластований и примесей, от всего случайного и для нее несущественного. Практика как бы выворачивает природные явления сущностью наружу. Тем самым в практической деятельности человека природа вещей раскрывается и обнажается, обретая чистую (идеальную) форму своего выражения, подобно металлу в плавильном тигле. Людьми эти чистые формы воспринимаются как нечто прекрасное, доставляющее их чувствам эстетическое наслаждение. «Под формой красоты схватывается, следовательно, универсальная (всеобщая) природа данной, конкретной, единичной вещи» 16.

Практическое изменение мира выступает как основа и источник не только художественного восприятия, но и логического мышления, и вообще всех собственно человеческих способностей. В практике, в «реторте цивилизации», совершается плавка и катарсис всеобщих форм вещей, тех самых форм, которые затем воспринимаются человеческим сознанием («духом») как формы истинные и прекрасные — «идеальные».

«Поэтому все определения природы самой по себе суть прямо и непосредственно определения очеловеченной и очеловечиваемой природы и в этом смысле — “антропоморфизмы”. Но эти “антропоморфизмы” как раз и не содержат в себе абсолютно ничего “специфически человеческого”, кроме одного — чистой всеобщности, чистой универсальности» 17.

Ильенковская концепция практики, как первоосновы идеального, мне представляется наиболее конкретной и глубокой в советской философии. Она наследует Марксову идею природы как субъекта и идею человека как средоточия сил природы. В человечестве Ильенков, как и Маркс, видит «подлинное воскресение природы, осуществленный натурализм человека и осуществленный гуманизм природы» 18.

Предметно-деятельностное определение природы (материи) является вместе с тем и определением человека, и наоборот. В практическом материализме два эти определения намертво логически замкнуты друг на друга. Если практика, общественный труд людей всю природу делает неорганическим телом человека, то определение человека трудящегося является в то же время и определением всей природы, природы в целом. Практика есть реальное диалектическое взаимопревращение человеческого и природного, субъективного и объективного, исторического и вечного.

«Im Anfang war die That», — эта фаустовская формула выражает и суть «практического материализма» Маркса. Ее любил повторять Л.С. Выготский, психолог, создавший первую марксистскую, предметно-деятельностную теорию души, человеческой психики. Школа Выготского, в отличие от школы Ильенкова, сохранила верность деятельностной методологии, во многом ее развив и углубив (А. Леонтьев, П. Гальперин, Д. Эльконин, В. Давыдов и др.).

В советской философии, впрочем, были серьезные, интересные исследования практических первооснов человеческого языка и теоретического мышления. Упомяну две, как мне представляется, наиболее значимые работы — «Монизм как принцип диалектической логики» Л.К. Науменко и «Загадка человеческого я» Ф.Т. Михайлова.

Книга Науменко вышла в 1968 году в Алма-Ате, где автор в то время работал в академическом Институте философии и права, и немедля сделалась раритетом. По моему скромному мнению, «Монизм», наряду с книгами Ильенкова, входит в золотой фонд советской философии. К сожалению, несколько лет спустя Науменко в расцвете таланта оставит «большую» философию, перейдя на работу в журнал «Коммунист» 19.

Сквозная тема «Монизма» — поиск единой субстанции научного знания с ее атрибутами, каждый из которых очерчивает предметную область особой науки, и модусами конкретных научных теорий. Науменко доказывает, что различия между науками обусловлены не субъективным углом зрения на мир, а структурой человеческой деятельности по преобразованию действительности, причем эта практическая деятельность лишь обнажает внутреннюю структуру самой действительности, «логику вещей». Не мышление, не теория, а сама практика «расслаивает» действительность, производит срезы, конституирующие конкретные предметы наук.

В знаменитом Введении к Grundrisse Маркс говорит о «практически истинных» абстракциях, которые отражают и выражают реальные отношения людей. Так, всеобщая абстракция труда возникает, когда сам ее предмет, труд, уже действительно сделался абстрактным, лишившись своей конкретной определенности: труд утрачивает свою сращенность с особым предметом и сводится к относительно простым механическим операциям. Та или иная абстрактная категория может отпечататься в человеческом мышлении лишь при условии, что сама история практически уже осуществила «катарсис» предмета, который выражается в форме данной категории.

В духе этой практически-материалистической концепции Науменко стремится осмыслить генезис некоторых простейших всеобщих категорий, очерчивающих границы предметов философии, математики, языкознания и политэкономии. Практическая деятельность, по его словам, «унифицирует» реальные вещи, сообщая самым разным по своей природе вещам ту или иную общественную функцию. От ученых этот практический генезис исходных понятий науки, как правило, остается скрытым 20.

К примеру, математика исследует количественные отношения вещей, взятые в чистом виде, в абстракции от их чувственно воспринимаемых качеств. Где же происходит эта «дистилляция» количественной определенности вещей? «Существует лишь одна область действительности, где пространственная форма тел, их количественная определенность практически существует сама по себе — это практическая деятельность человека по освоению количественной стороны мира. Именно в этой деятельности и заключена тайна парадоксов математики. Абстрактность математических объектов в действительности опирается на практическую отделимость и отделенность количественной стороны вещи от самой вещи и на ее самостоятельное предметное существование в этой отделенности» 21.

Первичная, практическая абстракция есть выражение каких-либо (в случае математических — количественных) свойств вещей посредством совершенно других вещей. Эта абстракция есть реальное отношение между вещами. В такое отношение вещи ставит труд, производственная деятельность людей, благодаря чему это отношение только и может стать предметом мысли.

Вещь, посредством которой выражается количественная определенность других вещей, выполняет функцию эталона (или, выражаясь языком «Капитала», эквивалента). «В эталоне форма существует отдельно действительно, практически, а не только в воображении. Здесь она действительно обособлена от самой вещи, выступает предметно, вещественно» 22.

Если практика измерений и вычислений имеет дело с самими вещами, то наука, научная теория оперирует замещающими вещи эталонами. С их помощью наука строит идеальные модели реальности. При этом сами эталоны утрачивают свой первоначальный вещественный характер. В экономике ту же самую эволюцию претерпевают деньги. Они дематериализуются, освобождаясь от всякой связи с практической полезностью, «потребительной стоимостью» своего материала, — превращаясь сначала в бумажные, а затем и в безналичные средства расчетов. В математике такими чисто идеальными эталонами становятся числа и фигуры, в языке — звуки и буквы, и т.д.

По мере того, как эталоны теряют свою вещественность, уходит в забвение и их практическая генеалогия. Складывается иллюзия, будто деньги, слова и числа суть самостоятельные и самодеятельные сущности — господствующие над материей «эйдосы», чистые формы. Для теоретического мышления, оторванного от практики силою разделения труда, эта иллюзия столь же естественна, как естественно для нашего глаза восприятие движения солнца относительно покоящейся земли. То и другое — объективные «превращенные формы» мышления, так сказать, практически ложные абстракции. В центре таких («птолемеевских») абстракций стоит не предмет, а «субъект» с его эгоцентрическим углом зрения на вещи.

Абстракции «практически истинные», настаивает Науменко, выражают не просто отношение мышления к предмету, но прежде всего отношения данного предмета к самому себе — взаимосвязь различных его сторон, «слоев», элементов. В этом вся разница между практически истинными и сугубо формальными абстракциями. Последние схватывают лишь внешние взаимосвязи вещей, сходства и различия их свойств и отношение вещей к внешнему «субъекту», никак не затрагивая их внутреннюю природу, «субстанцию».

Саму эту субстанцию Науменко понимает как субъект формообразования. «Под субстанцией же следует понимать субстрат, способный к самодвижению, к сообщению себе в процессе развития соответствующей формы. Форма в этом случае выступает как структура содержания, как исторически определенный и конечный способ существования субстанции в данных условиях» 23.

Эта же объективная субстанция является и подлинным субъектом теоретического мышления, нисколько не зависящим от «угла зрения» ученого. Напротив, это наши субъективные углы зрения обусловлены, целиком и полностью детерминированы субстанцией, реальным предметом исследования. Они выражают и фиксируют отдельные стороны, феномены и «моменты» бытия субстанции-субъекта. Ошибка, заблуждение возникает, только если какая-либо из этих абстрактных проекций предмета выдается за саму его сущность, или же если отвергается само существование такой сущности, лежащей в основе любых субъективных суждений о предмете (релятивизм).

В теоретическом мышлении субстанция предстает как «всеобщее логическое пространство», а отдельные вещи — как его конечные состояния (модусы), или же как его внутренние границы. Данный метод мышления, по мнению Науменко, лежит в основе классической традиции в философии и в науке вообще. «Иными словами, краеугольным камнем этой традиции является понимание объекта не только как предмета деятельности ученого, совершающего с ним те или иные манипуляции, но и как субъекта всех происходящих с ним изменений, как субстанции» 24.

Первым делом необходимо отыскать во многообразии форм бытия субстанции наиболее простую и чистую форму ее выражения, а затем проследить, как из нее развиваются и дифференцируются все прочие, более сложные и конкретные «модусы». Таков, в самых общих чертах, классический метод научного познания. Эталоном его применения для Науменко является дедукция экономических отношений капиталистического общества из простого понятия товара в «Капитале» Маркса.

Несомненно, в своем анализе языка Науменко также идет по стопам Маркса. В «Монизме» проводится прямая аналогия между товарными отношениями и языком как формой общения, «т.е. производства и обмена мыслей» 25. На самом деле это больше чем аналогия, ибо у слова и у товара одна и та же субстанция – человеческий труд. Но если в обмене товарами эта субстанция выступает в чисто количественном определении стоимости, то в обмене словами труд является в своей сугубо качественной, идеальной определенности, а именно — в качестве мысли, идеи. Мысль есть, так сказать, «стоимость слов», или, проще говоря, их значение в языке.

В этом месте Науменко прямо формулирует деятельностное понимание языка: «Подлинной субстанцией всего этого является отнюдь не субстрат, а именно общественный процесс, деятельность опредмечения. Звуковая материя чужда мысли, случайна по отношению к мысли. Но сама эта случайность необходима: мысль необходимо в противоположность самой себе воплощается в чуждом ее природе материале — в звуке. На необходимом стыке этих совершенно разнородных и случайных по отношению друг к другу стихий и рождается язык как средство общения и средство выражения мыслей. Язык есть материализованная мысль, мысль, ставшая звуковой материей. Звуковая материя есть звук, вовлеченный в процесс производства и обмена мыслей, есть материя, ставшая формой» 26.

Как видим, субстанцией языка Науменко объявляет деятельность, понятую как «общественный процесс» опредмечивания мысли в звуке. Субстанция есть процесс, а не вещь, не «субстрат». Вещь представляет собой лишь форму выражения Дела, процесса общественной деятельности. Остается не вполне ясным, как эта практически-материалистическая формула согласуется с данным несколькими страницами выше определением субстанции как «самодвижущегося субстрата». Обходит вниманием Науменко и более общую проблему: является ли субстанцией только «общественный процесс» деятельности, или деятельностный принцип имеет всеобщее значение? Иначе говоря, является ли Дело, процесс деятельности, субстанцией только в обществе или же везде и всюду вообще?

В настоящее время Науменко твердо стоит на позиции «субстрата» и наотрез отказывается признавать деятельность субстанцией чего бы то ни было, в том числе и общественных явлений. «Только тело, просто тело» — вот единственный отправной пункт, позволяющий, по мнению Науменко, «продвинуться к пониманию мышления и души» 27. О труде, практической деятельности как субстанции мышления, больше ни слова. Позднему Науменко не только природные, но уже и общественные явления видятся сквозь призму «тела, просто тела». Деятельностное понятие субстанции он отвергает в самых резких выражениях, как «бред» и «бессмысленную тавтологию», которая рушит субъект-предикатную «смысловую структуру». Апеллируя к этой формальной структуре, как критерию истины, Науменко выдает тайну созерцательного материализма, его подлинную логику. Это – формальная логика, враждебная диалектике и ныне и присно и во веки веков.

Со времен Аристотеля формальная логика постулировала, что субъектом предикации может быть лишь вещь и только вещь. Но что формальная логика вообще может знать о вещах? Ведь она сознательно отвлекается от вещей, абстрагируется от любых конкретных предметов мысли. Потому эта логика и формальная. Выносить суждения о вещах на основе субъект-предикатной структуры высказываний — значит мешать слова с вещами, структуру речи и структуру реальности. Для формальной логики единственная реальность — словесные (и вообще любые символические) высказывания, «пропозиции», ни о какой иной реальности она понятия не имеет.

Начав некогда с марксистского понимания процесса деятельности как субстанции и субъекта общественных явлений, Науменко не удержался на этой диалектической высоте — попал в плен формально-логических «смысловых структур» и скатился на позиции домарксова созерцательного материализма. Я бы назвал этот материализм соматическим, ибо он не признает никакой иной субстанции, кроме «тела, просто тела». Тело и есть та самая ленинская «объективная реальность, данная нам в ощущении». Соматический материализм принимает за субстанцию внешнюю, чисто телесную, чувственно данную форму практической деятельности человека в природе.

Возрождение практического материализма и его противостояние господствующему соматическому материализму — лейтмотив послевоенной истории советской философии. Важной вехой в этом противостоянии стала небольшая книжка Феликса Михайлова «Загадка человеческого я». Первое издание вышло в 1964, второе — двенадцать лет спустя, в 1976 году 28. Различия между этими изданиями велики: явно видно, что за эти годы автор серьезно продвинулся в своих исследованиях «загадочного я».

В михайловской концепции «я», т.е. человеческой души, личности, явно просматривается влияние школы Л.С. Выготского, в особенности — предметно-деятельностной теории психики А.Н. Леонтьева, на чьи труды Михайлов то и дело ссылается. Внутренний мир личности для Михайлова есть интеориоризованный или, как предпочитал говорить Выготский, «вращенный» в индивидуальную психику внешний мир предметной культуры и общественных отношений между людьми. Создаваемые человеком предметы, с их общественно-практическими значениями, образуют своего рода язык — «“язык реальной жизни”, именно язык, то есть определенную знаковую систему, где каждый знак – предмет и объект действия — объединяет людей, регулирует их поступки, направляет их деятельность» 29.

Выражение «язык реальной жизни» (Sprache des wirklichen Lebens) Михайлов позаимствовал в «Немецкой идеологии». Маркс и Энгельс называли так «материальную деятельность и материальное общение людей» — общественное бытие, отражением и выражением которого является человеческое сознание. От этого материального праязыка происходят идеальные «языки политики, законов, морали, религии, метафизики и т.д.» 30.

Язык материальной деятельности (практики) служит для общения людей не только друг с другом, но и со всей природой, — продолжает Михайлов мысль классиков. Человек обращается к вещи на языке Дела и вещь отвечает ему своим собственным, встречным действием. Если же человек бездействует, то и предметы немы. Запечатленные в звуках человеческой речи, схемы предметных действий образуют значения слов, а эти значения впоследствии сами становятся предметом наших действий, только теперь уже действий сугубо душевных, «ментальных». Слова начинают жить собственной жизнью в мире человеческого общения. Возникая в качестве посредника в общении людей и предметов, слово, подобно деньгам, превращается в «самость». Помимо своей материальной, практической полезности — «потребительной стоимости», слово обретает идеальную «меновую стоимость» по отношению к другим словам 31. Язык есть, так сказать, рынок слов. Параллель между словами и товарами свидетельствует, что в своем анализе языка Михайлов, как и Науменко, равняется на «Капитал».

В отличие от Науменко, Михайлов не ограничивается логическим анализом лингвистических идей, он проводит и собственные изыскания в области, которая сейчас называется «психолингвистикой». Откровенно говоря, эти его экскурсы кажутся мне дилетантскими. Простой эрудиции и остроумия автора тут явно недостаточно. И рассуждения Михайлова о происхождении человеческого языка, не подкрепленные сколь-нибудь весомыми доказательствами, выглядят скорее как философская спекуляция, нежели серьезная научная теория.

Во втором издании «Загадки» Михайлов пересматривает и свое понимание отношения языка и мышления. Прежде у него слово и мысль сливались в одно неразделимое целое, вплоть до категорического отрицания возможности существования мысли вне языка: «Нас в принципе не устраивает признание безъязыкового мышления. Мысль не оформляется в слове, а рождается вместе с ним» 32. Данное положение не вяжется с практически-материалистическим взглядом на мышление как функцию предметной деятельности и «языка реальной жизни».

Ильенков расценивает как «старинный философский предрассудок» положение, согласно которому язык есть та единственная внешняя форма, в которой осуществляется, «эксплицируется» мышление. Подорвал этот предрассудок Гегель, указав на ту простую истину, что мысль обнаруживает себя не только в языке и других символических формах, но и в практических делах, в «актах формирования вещей». Наука логики должна изучать «форму мышления как таковую, во всей ее независимости от ее словесно-терминологических и синтаксических одеяний» 33.

Личное знакомство Михайлова с Ильенковым вскоре после выхода в свет «Загадки», несомненно, сыграло свою роль: из второго издания книги исчез и пассаж о совместном рождении мысли и слова, и философская повесть о языке первобытного человека, и вообще бóльшая часть главы «Язык реальной жизни». Зато появился характерный ильенковский оборот мысли: «Предметная деятельность есть то третье, что по отношению и к мышлению, и к природному бытию людей выступает в качестве их единой “субстанции”... Исторически развивающаяся предметная деятельность и есть лоно, в котором формируется мыслящий, сознающий и себя, и весь мир человек, наше “Я”» 34.

Любопытно, что в первом издании «Загадки человеческого я» еще отсутствовал сам термин «предметная деятельность». А во втором издании предметной деятельности отводится заглавное место — роль «субстанции» человеческого бытия и мышления, выражающейся параллельно в телесной и духовной формах: una eademque est res, sed duobus modis expressa 35, как сказал бы Спиноза.

Если для практического материализма деятельность есть субстанция, проявляющая себя в телесной форме, то для материализма соматического деятельность — лишь предикат субъекта, каковым является тело. При этом соматические материалисты порой много пишут о деятельности, о «революционном преобразовании мира», трактуют практику как критерий истины и т.д. Целые главы об этом можно обнаружить в любом советском учебнике диамата (сокращение «диалектического материализма»).

Если, читая Маркса, вынести за скобки понятие деятельности (труда) как субстанции, мы получим материализм бэконовского типа. Ведь уже Фрэнсис Бэкон воспевал «деяния» как «залоги истины» (opera ipsa... sunt veritatis pignora) и призывал соединить прочными узами созерцание и деятельность. Примечательно, что в русском издании сочинений Бэкона термин «opera» постоянно переводился как «практика», вследствие чего эмпирик-индуктивист Бэкон выглядит как предтеча Маркса. При этом становится невозможно понять, почему же сам Маркс окрестил весь прежний материализм «созерцательным» (der anschauende Materialismus).

В целом можно сказать, что в советской философии, за вычетом ритуальных марксистских фраз о практике, было не так много «практического материализма» в серьезном смысле этого «логотипа». К концу 70‑х годов деятельностный подход стремительно теряет приверженцев. Батищев в «Диалектике творчества» разбирает концепции философов и психологов, старающихся вывести из-под «юрисдикции» категории деятельности то мышление (С. Рубинштейн), то весь «индивидуальный уровень бытия» (К. Абульханова-Славская), то воспитательные процессы (А. Матюшкин и др.), то совесть (Э. Юдин и А. Огурцов) или свободу (Ю. Давыдов) и т.д.

В заключение отмечу тот, как мне представляется, многозначительный факт, что расцвет предметно-деятельностных исследований в советской философии и психологии приходится на 60-е годы прошлого века, когда советское общество испытывало творческий подъем, и наши люди реально пытались «самоизмениться». Как только эта историческая попытка окончилась неудачей, категория деятельности вышла из моды, уступив свое место всякого рода «экзистенциальностям» и неокантиански толкуемым «ценностям». В марте 1979 года, затравленный и больной, покончил с собой Ильенков – с ним вместе ушла из жизни (или, как минимум, впала в кому) советская марксистская философия, наш «практический материализм». И очень скоро, как это уже бывало в истории, судьбу своего Сократа повторит взрастившее и сгубившее его государство, Советский Союз.