А. Фролов — Восхождение к конкретному

На сером торце дома в проезде Художественного театра, под известным всем москвичам огромным светящимся термометром укреплены мемориальные доски. Здесь жили и работали Николай Асеев, Михаил Светлов, Лидия Сейфуллина... Хочется верить, что когда-нибудь здесь появится еще один памятный знак: «В этом доме жил философ Эвальд Васильевич Ильенков (1924‑1979)».

Но это произойдет не раньше, чем наше общество поймет, что философия не башня из слоновой кости, в которой равнодушные или слабые прячутся от жизни, что всякая философия, говоря словами молодого Маркса, есть духовная квинтэссенция своего времени, что философы не вырастают как грибы из земли, они — продукт своего народа, самые тонкие, драгоценные и невидимые соки которого концентрируются в философских идеях. Это произойдет лишь после того, как мы в полной мере сумеем осознать то место, которое занимал Ильенков в духовной жизни послевоенной эпохи, тот вклад, который он внес в философское осмысление ее мучительных проблем и противоречий, в теоретический и, что очень важно, в практический поиск путей выхода из тупиков сталинщины и застоя.

Чтобы понять философа, нужно попытаться уяснить его время. Войдем для этого в «Дом под термометром» — жилищный кооператив советских писателей 30‑х годов. В своем роде он не менее знаменит, чем известный «Дом на набережной». И сами дома, и судьбы их обитателей в чем-то схожи. Построенные одновременно в подчеркнуто строгом конструктивистском стиле, заселенные в одном и том же, 1931 году, они возвышались над старой Москвой как прообразы грядущего коллективистского быта, как бы воплощая в себе и реальные прозрения, и наивные иллюзии своего времени. Однажды Томас Манн назвал свой родной город «формой духовной жизни». Особой духовной формацией был и писательский дом.

Бывают детали, говорящие нам о жизни не меньше, чем сотни страниц социологической статистики. Откуда, например, это заграничное имя Эвальд? Почему среди его сверстников так много Альбертов, Ричардов, Регин? Ведь о «низкопоклонстве перед иностранщиной» в те времена еще не могло быть и речи. Все дело в том, что таких имен нет в православных святцах, и они указывали на то, что ребенок не крещен, что родители его — бескомпромиссные революционеры, коммунисты-большевики, решительно рвущие со всеми атрибутами старого мира. Какие химеры могут вылезти из этого «абстрактнейшего стремления к новому» — об этом речь еще впереди. Пока попытаемся понять, каким же оно было, выросшее в этих стенах поколение 30‑х годов, философским зеркалом которого суждено было стать Эвальду Ильенкову.

Как утверждает Рой Медведев, ни в одно десятилетие не было воспитано такого хорошего, полного здорового революционного энтузиазма молодого поколения, как в 30‑е годы. У него, конечно, было много иллюзий, оно многого не знало, но это были в подавляющем своем большинстве честные люди. Большинство их полегло на полях сражений Великой Отечественной войны, часть вернулась, и многое из того, что в них сохранилось, является сегодня капиталом (более важным, чем какой-либо экономический потенциал), используемым ныне в перестройке.

Среди тех, кто не вернулся с войны, был и живший в доме в проезде МХАТа Юра Малышкин, сын известного писателя А. Малышкина, друг Эвальда. В третьем номере журнала «Юность» за 1977 год опубликованы отрывки из дневника Юры и воспоминания его друзей.

Из воспоминаний Э. Ильенкова: «В нашем доме жили многие известные, знаменитые люди — писатели, военачальники... Помню, еще малышами мы бродили по всему дому гурьбой по шесть-семь человек, могли зайти в любую квартиру (двери квартир у нас не запирались). Забредали к Юрию Олеше, Эдуарду Багрицкому, Николаю Асееву... Они нас всегда радушно встречали, угощали чаем, конфетами...»

Увы, вскоре многие двери оказались не только запертыми, но и опечатанными. Волна репрессий не обошла и этот дом. В 1937 году он опустел чуть ли не наполовину. Эвальда миновала чаша сия. Его отец, довольно известный в свое время писатель Василий Павлович Ильенков, прожил в Москве до конца 60‑х годов. Что испытали дети репрессированных и избежавших репрессий — не будем гадать, теперь они сами могут рассказать об этом. Но ясно одно: в основание жизни поколения 30‑х годов было заложено колоссальное, может быть, не до конца осознанное им тогда противоречие, определившее всю его дальнейшую судьбу.

Были ли эти молодые люди только обмануты? Нет, тяга к идеалам социализма и революционный энтузиазм не могут быть внушены обманом. Здесь обнаруживает себя совершенно иная, противоположная по своей сущности и направленности сила — объективная историческая тенденция, «ветер истории». Но чем более извилистыми реальными путями пробивается эта тенденция, тем большие внутренние противоречия сопровождают жизнь личности, посетившей «сей мир в его минуты роковые». Из таких противоречий рождаются все великие материальные и идеальные достижения человеческого рода. И для того, чтобы научиться выдерживать напряжение общественной драмы, верно разрешать противоречия, существуют многообразные пути: непосредственный революционный опыт, приобщение к народной трудовой этике. Не последнее место принадлежит здесь и той школе ума и чувств, которая заключена в мировой художественной культуре.

Из дневника Юры Малышкина: «31.VIII.41 г. Консерватория. Яков Флиер. В программе — Шопен, Лист. Мы с Эвальдом сидим на концерте».
Из воспоминаний Э. Ильенкова: «Когда у нас были хоть какие-то деньги, мы их тратили на билеты в консерваторию или в Большой театр... В музыке мы открывали огромный мир чувств, человеческих дерзаний, страданий, восхождения к истине и добру. Музыка будила в нас стремление проявить как-то себя, выявить свои возможности. Меня увлекал мир человеческой мысли, сознания...»

Философия и музыка, наука и искусство, мышление в понятиях и мышление в образах, их диалектическое взаимодействие в процессе духовного и практического освоения мира стали одной из ключевых тем в наследии Ильенкова. Особенно внимательно он вдумывался в творчество своего любимого композитора Рихарда Вагнера. Вагнер, утверждал Ильенков, конгениален Марксу. Четыре тома «Капитала» и четыре оперы «Кольцо нибелунга» изображают разными средствами один и тот же процесс: метаморфозы золота, претерпеваемые им в истории цивилизации и буржуазного общества, сопряженную с этим драму человечества. Вагнер-художник доказал то же самое, что Маркс-теоретик: закономерность крушения цивилизации, основанной на власти золота, логику ее внутреннего разложения.

Движение мысли Ильенкова от художественного образа к научному понятию продиктовано здесь, как мне кажется, не праздным желанием «поверить алгеброй гармонию», но стремлением глубже проникнуть в сущность отображенной и в образе и в понятии реальности. Это, очевидно, и предопределило его встречу с философией, своеобразие его философского творчества.

Из дневника Юры Малышкина: «4.IX.41 г. Эвальд счастлив: он поступил в ИФЛИ и с восхищением «глотает» Платона и Аристотеля... Самарканд. 3.IV.42 г. Ура! Ура! Ура!.. Пришло письмо от Эвальда из Ашхабада. Он там вместе с институтом. Он выехал 1 ноября, то есть лишь на 6 дней позже меня. Пережил, как и я, голод и холод. Сейчас подтягивает живот и учится...»

Учиться в ИФЛИ пришлось недолго. Ускоренный курс артиллерийского училища и — на фронт...

О боевом пути командира орудия Ильенкова, отмеченном несколькими орденами и медалями, известно немногое. Сам он не любил об этом рассказывать, а его послужной список похож на такие же списки тысяч и тысяч юных лейтенантов, попавших на войну прямо со школьной скамьи или из студенческой аудитории. Что принесли с войны тем из них, кому посчастливилось уцелеть?

Великая Отечественная война углубила противоречия народной жизни и породила новое качество народного самосознания, в значительной мере более глубокое, чем энтузиазм 30‑х годов. Ставшая лишь недавно доступной читателю «потаённая» военная проза (особенно «Жизнь и судьба» В. Гроссмана) показала нам, что вместе с усилением сопротивления советского народа гитлеровскому нашествию возрастало и нечто такое, что подрывало режим сталинщины морально. Между страшными жерновами войны людям открылась опасная для любого репрессивного режима возможность самостоятельного управления своей судьбой, товарищеского сплочения без указаний свыше, свободной дисциплины без заградительных отрядов. Тем самым еще более углубилось противоречие между свободной самодеятельностью людей как подлинной основой общественного бытия и теми ограниченными, а часто и извращенными рамками, в которых она осуществлялась. Сталин ответил на это противоречие единственным доступным ему способом — новыми репрессиями. Освободителей Европы, повидавших мир и обнаруживших источник человеческого достоинства в самих себе, а не в чудодейственной эманации, исходившей от «отца народов», нужно было «поставить на место».

В таких тяжелейших условиях накопленному советским народом новому историческому опыту, новому мироощущению предстояло обрести свое идейно-теоретическое, философское выражение. Почему именно философское? Философия как наиболее обобщенное отражение самых глубинных общественных процессов выдвигается на первый план в те периоды, когда в обществе уже народились новые силы, которые еще не могут получить непосредственно-практического выхода. Альберт Швейцер недаром сравнил философов с офицерами генерального штаба, разрабатывающими планы будущих операций. Они остаются для большинства неизвестными, но от их профессионального мастерства зависит очень многое.

Войну старший лейтенант Ильенков закончил в Берлине. По возвращении домой он работал недолго в редакции газеты «Красная звезда», а затем продолжил образование на философском факультете Московского университета, там же закончил аспирантуру. Когда Ильенков защитил кандидатскую диссертацию, шел 1953 год. Страна выбиралась из руин, философия же лежала в развалинах.

Позднее Ильенков говорил, что диалектика была распята на кресте из «четырех черт» второго параграфа четвертой главы «Краткого курса». Автора этого параграфа, «корифея всех наук», до сих пор кое-кто не прочь похвалить за ясность и простоту изложения. Но это именно тот случай, когда простота хуже воровства. Рубленым слогом, в смешанном стиле катехизиса и строевого устава читатель извещался о том, что все вопросы уже решены и решения надлежит только беспрекословно исполнять. Поэтому те, кто отважился выступить против этой казарменной “философии”, должны были противопоставить ей принципиально иной образ жизни и мышления.

Типичнейшая примета: наша общественная мысль всегда чувствовала себя крайне неуютно в официальных рамках. Она рождалась и рождается, жила и живет в непосредственном, “семейном” общении друзей-единомышленников, в бесконечных полуночных разговорах на кухне. Это наша родовая черта со времен кружков Станкевича и Герцена: «Русский человек отводил душу от постылой чиновничьей действительности дома за необычайно смелыми теоретическими построениями» (Ленин). Отсюда проистекают все достоинства и все недостатки этих построений: гуманизм, дух человеческой близости и теплоты и — беспомощность перед постылой действительностью; смелый радикализм и — упование на доброго дядю; открытость всей мировой культуре и — «страшно далеки они от народа»... И все же именно эти кружки сохранили для отечественной науки то, без чего наука немедленно гибнет: нравственно-гуманистическую ориентацию теории, независимость исследования и бескорыстное стремление к истине.

Один из подобных кружков сложился в 50‑е годы вокруг Ильенкова. Потом, на похоронах ученого, было сказано: «Вся послевоенная советская философия вышла из квартиры Эвальда Ильенкова в проезде МХАТа». Если и есть здесь какое-то преувеличение, то вряд ли оно существенно. Жизнь развела участников кружка кого куда, поставила их по разные стороны идейных, профессиональных и даже государственных границ. Возможно, они сами расскажут когда-нибудь о своей подлинной alma mater, о пережитом вместе потрясении, вызванном XX съездом, и о многих других событиях. Будучи представителем совсем другого поколения, я не претендую на освещение этих вопросов и пытаюсь разобраться лишь в том, что притягивало людей к Ильенкову как ученому.

В двух словах можно ответить так: Ильенков возродил в 50‑е годы подлинно марксистскую философскую проблематику в ее действительной, а не декларативной связи с жизнью. Первое, что он предпринял, — это попытался восстановить материалистическую диалектику как логику и теорию познания путем теоретической экспликации логики «Капитала», марксова метода восхождения от абстрактного к конкретному. Это было темой его диссертации и первой публикации — статьи «О диалектике абстрактного и конкретного в научно-теоретическом познании» («Вопросы философии», 1955, № 1). Статья произвела впечатление разорвавшейся бомбы.

Рассказывают, что когда в Москву на XX съезд КПСС прибыла делегация Итальянской компартии, Пальмиро Тольятти еще в аэропорту на вопрос о пожеланиях по программе пребывания ответил, что хотел бы встретиться с автором этой статьи. Может быть, это всего лишь легенда. Но, во всяком случае, приблизительно в тот же период обширная рукопись книги Ильенкова «Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом познании» попала в Италию, была переведена на итальянский язык и подготовлена к изданию. Для противников Ильенкова из стана догматической лжеортодоксии это стало сущим подарком. Автор был подвергнут традиционной для тех лет «проработке», но партбилет ему все же сохранили. К счастью, нашлись люди, сумевшие заступиться за книгу, и в 1960 году она была издана в сокращенном виде под заголовком «Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале» Маркса» под личную ответственность М.М. Розенталя. В полном объеме книга вышла на итальянском языке в издательстве Feltrinelli в следующем году. Затем последовали французское, мексиканское, японское, югославское и другие издания. В 1965 году за исследования в области диалектической логики Ильенкову была присуждена премия АН СССР имени Н.Г. Чернышевского.

В чем дело, почему эта весьма отвлеченная на первый взгляд материя вызвала жгучий общественный интерес в стране и за рубежом, каким свежим ветром повеяло от ее разработки в трудах Ильенкова, какая болевая точка современного мира была здесь нащупана?

Следуя за Марксом, Ильенков характеризовал «абстрактное» и «конкретное» не просто как категории, принадлежащие только нашему мышлению, но и как вполне объективные определения реальной, вне и независимо от мышления существующей действительности. “Абстрактное” есть простое, неразвитое, одностороннее, фрагментарное. В противоположность ему “конкретное” есть “единство многообразного” — реальная связь явлений, сцепление и взаимодействие всех сторон, моментов предмета, внутренне расчлененная совокупность различных форм его существования, неповторимое сочетание которых характерно только для данного предмета. Диалектическая логика рассматривает закономерности восхождения от абстрактного, то есть неполного и одностороннего знания, к конкретному постижению предмета во всей его сложности. Но этот процесс она характеризует не как исключительно “специфическую закономерность” мышления, а как отражение, идеальное воспроизведение реального, объективного процесса движения самого предмета, и в первую очередь человеческого общества.

Что дает нам разработка этих логических категорий для понимания актуальных современных проблем? Попробуем применить их к развитию социализма.

Будучи выраженным через категории «абстрактное и конкретное», развитие социализма предстает как восхождение от формального обобществления производства к его обобществлению на деле, от гражданской войны с ее непримиримыми антагонизмами к гражданскому миру как сочетанию и взаимоувязке многообразных социальных интересов, от науки (революционного мировоззрения) как «мертвой буквы или модной фразы» к науке, входящей «в плоть и кровь», превратившейся «в составной элемент быта вполне и настоящим образом» (Ленин), от власти «от имени и для народа» к власти самого народа, от государственных форм регулирования социальной и экономической жизни к самоуправленческим формам, от абстрактной разделенности мира на непримиримые общественные системы к противоречивому, но во многом целостному миру...

Что задержало, остановило, а в ряде пунктов даже повернуло вспять восхождение советского общества к конкретной полноте социалистического развития? Вот вопрос, который в явных и неявных формах уже неоднократно поднимался в истории нашей общественной мысли, является центральным пунктом и сегодняшних ожесточенных дискуссий. Значение первых публикаций Ильенкова в том и заключалось, что в них был восстановлен марксистский методологический подход к его решению.

Во-первых, как подчеркивал Ильенков, переход от абстрактного к конкретному не есть переход от мысли к действительности, но есть движение внутри самой действительности от одной ее объективной определенности к другой объективной, определенности. Отождествление же абстрактного с мысленным, характерное для традиционной формальной логики, подменяет интересующий нас вопрос совершена другим, делая его, по сути, неразрешимым. Такая подмена и произошла, на мой взгляд, в современных дискуссиях, вращающихся в основ ном вокруг вопроса о том, пошла ли страна в 30‑е годы по пути, указанному Марксом, или не пошла, была ли марксистская доктрина применимой к российским условиям или не была, воплощен ли ленинский замысел в жизнь или не воплощен. Все это, разумеется, немаловажно но действительно существенная проблема социалистического развития отражена в них в перевернутой, извращенной форме. Для того чтобы направить течение дискуссии в более продуктивное русло, не обходимо уяснить себе: то, что представляется противоречием замысла и воплощения, доктрины и ее реализации, идеала и действительности, есть противоречие внутри самой действительности, не устранимое простой корректировкой доктрины, перестройкой мышления. Реальная перестройка мышления начинается именно с понимания этого обстоятельства. Недавно на это было наконец обращено внимание в философской литературе (см. «Вопросы философии», 4 (1989), с. 29) Объективным содержанием развития социализма является движение от абстрактной, неразвитой, зародышевой формы нового общественного устройства к его конкретной, развитой, представляющей собой единство многообразия форме. Плодотворна лишь та теория, которая отражает весь этот путь и возникающие на нем противоречия, коллизии, использованные и неиспользованные возможности. Ориентация же на заранее заданный, оторванный от жизни идеал, для реализации которого задним числом подыскиваются подходящие средства, характерна именно для утопического сознания. Вольно или невольно оно превращает идеалы в идолы, лишая их реального содержания. Когда идолы рушатся, особенно важно восстановление подлинных идеалов, понимание их объективной сущности. Об этом писал Ильенков в своей книге «Об идолах и идеалах» (Москва, 1968). Думается, что эта книга нуждается в переиздании.

И второе, что необходимо подчеркнуть. Восхождение от абстрактного к конкретному, совершающееся в объективной действительности, несводимо к простому количественному нарастанию уже данных свойств. Оно означает усложнение, разветвление, коренную перестройку всей системы внутренних и внешних связей и опосредствований предмета, разрешение (снятие) его противоречий. Вместе с тем конкретное как идеал и внутреннюю норму развития нельзя представлять себе в качестве состояния бесконфликтного равновесия, угасания противоречий. «Конкретность есть вообще тождество противоположностей», — подчеркивал Ильенков.

[...] Круг обрисованных выше проблем разрабатывался в 30‑е годы уже на ином, более отвлеченном материале литературы, искусства и истории философии “течением” (как его тогда именовали) философов и критиков, группировавшихся вокруг журнала «Литературный критик», закрытого в 1940 году. Деятельность “течения”, связанную прежде всего с именами Дьердя Лукача (1885‑1971), М.А. Лифшица (1905‑1983), В.Р. Гриба (1908‑1940), здесь нет возможности подробно характеризовать. Но важно отметить, что именно от него тянутся идейные связи к Ильенкову и его кругу.

Ильенков подошел к проблеме в ее всеобщей, логической форме, подняв вопрос о выработке системы теоретических понятий и категорий, способных охватить становление такой сложнейшей социальной реальности, как коммунистическая общественно-экономическая формация. Когда мы констатируем, что еще очень плохо знаем общество, в котором живем, это означает, конечно, не только то, что нам плохо известны факты прошлого к настоящего, но и то, что крайне недостаточно развит логический аппарат, позволяющий правильно понять эти факты в их внутренней связи, ввести их во всемирно-исторический контекст. По отношению к капиталистическому способу производства такой аппарат был создан и реализован Марксом в его «Капитале». Но уже у теоретиков II Интернационала, даже таких крупных, как Каутский и Плеханов, диалектический метод Маркса практически не находил применения. Следует признать, что и наше обществоведение до сих пор не воспользовалось уроками «Капитала». В своем подавляющем большинстве исследования социализма сводятся к эмпирическому описанию, построению совокупности абстрактно-общих понятий, фиксирующих и классифицирующих наличное положение вещей, но не способных к прогнозированию, теоретическому предвосхищению развития. Нетрудно свести явления общественной жизни к их материальной экономической основе, отмечал Маркс, но намного труднее действовать в обратном порядке — вывести, развить их из этой основы. Последнее требует принципиально иных логических методов, выработки конкретно-общих понятий.

Объясняя различие между абстрактно-общим и конкретно-общим в научно-теоретическом познании, Ильенков писал в своей первой книге:

«Под абстрактно-общее понятие «круглое» легко подвести и футбольный мяч, и планету Марс, и шарикоподшипник. Но ни форму мяча, ни форму Марса, ни форму шарикоподшипника нельзя вывести из понятия «круглого вообще» никакими усилиями логической мысли, потому что ни одна из этих форм не происходит из той реальности, которая отражена в понятии «круглое вообще», т.е. из реального сходства, тождества всех круглых тел.

А из понятия «стоимости» (в ее марксовом понимании) экономическая форма денег выводится самым строгим образом. И выводится она именно потому, что в объективной экономической реальности, отражаемой категорией «стоимости вообще», заключена реальная объективная необходимость порождения денег.

Эта необходимость есть не что иное, как внутреннее противоречие стоимости...»

Короче говоря, конкретное научное понятие некоторого предмета есть строго определенная процедура теоретического или практического воспроизведения данного предмета в его развитии, в развертывании и разрешении его противоречий. Для выработки таких, «работающих», понятий и необходим логический аппарат материалистической диалектики, система таких ее категорий, как абстрактное и конкретное, историческое и логическое, формальное и содержательное, единичное, особенное и всеобщее, материальное и идеальное, противоречие, сущность, субстанция и т.д. В разработку этой системы и ее отдельных элементов Ильенков внес весьма существенный вклад.

Нет ничего более далекого от понимания сути дела, чем распространенная, к сожалению, трактовка разработки этих категорий как реликта «гегельянщины». В них, доказывал Ильенков, подытожен многовековой, притом лучший, научный опыт, и потому реальные факты, будучи выражены через них, сразу встают в общеисторический, общетеоретический контекст, поворачиваются такими гранями и сторонами, которые в противном случае остались бы в тени. Философский подход дает возможность охватить и выделить прежде всего всеобщие, принципиально важные контуры действительности и тем самым под верным углом зрения взглянуть на частности и детали, которые философски невооруженному взору загораживают подлинную картину.

Таким образом, философские категории не самоцель. По мысли Ильенкова, окончательный продукт всей работы в области философской диалектики — решение конкретных проблем конкретных наук. И достигнуть этого философия в одиночку не может. Тут союз, деловое сотрудничество философии и естествознания, философии и социально-исторических наук. «Но, чтобы быть полноправной сотрудницей конкретно-научного знания, – писал Ильенков, — диалектика “обязана” предварительно развернуть систему своих специфически философских понятий, с точки зрения которых она могла бы проявлять силу критического различия по отношению к фактически данному мышлению и к сознательно практикуемым методам». Необходимо построить систему материалистической диалектики как логики и теории познания.

Над этой задачей сегодня многие склонны потешаться как над оторванной от реальной практики современной науки схоластикой. И действительно, с тех пор, как в середине 1970‑х годов на самом высоком уровне было принято решение о создании фундаментальных, обобщающих трудов по диалектике, появилось немало объемистых томов на эту тему, но похвастаться большими достижениями пока нельзя. Ильенкову уже не довелось принять участие в создании этих многотомных трудов, однако он предвидел возможные неудачи и вскрывал их причины.

Об одной из них нужно специально сказать. Она коренится в самом исходном представлении о предмете философии как особой науке. Ильенков настаивал на понимании диалектико-материалистической философии как Логики с большой буквы, определенной Лениным как «учение не о внешних формах мышления, а о законах развития “всех материальных, природных и духовных вещей”, т.е. развития всего конкретного содержания мира и познания его, т.е. итог, сумма, вывод истории познания мира» (В.И. Ленин). Такого знания философия достигает не столько обобщением последних результатов частных наук самих по себе, «позитивных данных» как таковых, сколько осмыслением развития научных знаний, все более глубоким и всесторонним постижением диалектических процессов материального мира.

Представление о философии как о дисциплине, сводящей в единую картину конкретные данные, добываемые другими науками, превращает ее в тяжелый обоз, влачащийся в хвосте науки и лишь тормозящий ее движение вперед, ибо пока философ «обобщает» последние данные частных наук, те успевают за это время продвинуться вперед. Так понимаемая и культивируемая философия неизбежно предлагает естественникам и обществоведам в качестве “методологических рекомендаций” их же собственные достижения вчерашнего дня. Насколько это поднимает престиж философии в глазах ученых и побуждает их к союзу с ней, думается, не нужно долго объяснять. Философии милостиво дозволяется питаться объедками с чужого стола, и не более того.

Но главная беда заключается еще и в том, что эта позитивистская по своему существу версия развития философии “трансплантирует” в философское мышление все пороки, предрассудки и иллюзии стихийных форм роста частно-научного знания — сциентизма и технократизма, описанные Ильенковым в блестящем памфлете «Тайна черного ящика»: застревание в частностях, редукционизм, эклектическое смешение разнокачественных и разноуровневых закономерностей, невнимание к человеку и непонимание его как органической целостности. В качестве реакции на эти явления, попытки отстоять несводимость человека к чисто естественнонаучному описанию на противоположном полюсе возникают отвлеченные концепции экзистенциалистского толка, оппозиционные рационализму вообще. В результате растет и углубляется раскол научного мировоззрения на две внутренне не связанные Друг с другом “половинки”»: абстрактный рационализм и столь же абстрактный гуманизм. Они, конечно, “дополняют” друг друга, но из этого “дополнения” не возникает конкретное их единство.

«Когда фетишизированные наука и научное мышление, – писал Ильенков, — приводят к безнравственным выводам, к оправданию насилия и жестокости, вызывающим ужас у самого адепта такого мышления, то ученый пускает слезу и начинает искать спасения в абстрактно-бессодержательных, но “гуманных” идеалах, умиляясь своему романтичному, но, увы, совершенно бесплодному благородству».

Ильенков был убежден, что единственный выход из этого положения возможен на путях, намеченных марксизмом. Гуманизм, доказывал он, присущ марксизму не в качестве какого-то особого раздела, а органически лежит в качестве исходного постулата в фундаменте политико-экономического учения Маркса — трудовой теории стоимости.

«Основной нравственный пафос «Капитала» вполне точно выражается тезисом подлинного гуманизма: Человек, живой Человек, а не деньги, не машины, не продукты и не любые формы “вещного богатства” есть высшая ценность, есть создатель-субъект всех “отчужденных” от него форм. Если этот “нравственный” принцип из «Капитала» изъять, объявив ненаучным, то развалится и вся научная логика гениального произведения. В самом деле, можно ли чисто “логически” обосновать тот тезис, что труд человека создает стоимость, а работа осла, хотя бы он и выполнял абсолютно ту же самую работу, никакой новой стоимости не создает?»

Марксово понимание роли человека в производстве — это не привнесенная извне оценка, не субъективное предпочтение одного из будто бы равноправных «факторов» общественной жизни, а строгая фиксация объективного места человека в естественноисторическом процессе. Но фиксация еще весьма абстрактной фазы развития, на которой человек сводится к «рабочей силе», а его труд — к «абстрактному труду», крайней и столь же абстрактной противоположностью которого является доходящая до «профессионального кретинизма» узкая специализация. Преодоление этой объективной абстрактности, достижение конкретной полноты всестороннего и гармоничного развития личности — вот в чем видел Ильенков действительное содержание и смысл социалистического и коммунистического преобразования общества. Социализм, доказывал он в своей последней, изданной посмертно книге «Ленинская диалектика и метафизика позитивизма» (Москва, 1980), остается абстракцией, хотя бы и налично существующей, пока общественная собственность и плановая организация производства не начинают служить указанной цели.

Именно разработка логической структуры «Капитала» – этой грандиозной картины, рисующей развертывание и разрешение исходного противоречия между конкретным и абстрактным трудом, то есть между все более возрастающим многообразием человеческой деятельности и той узкой отчужденной формой, в которой эта деятельность получает общественную оценку и признание, — обусловила обращение Ильенкова к проблемам развития личности, психологии и педагогике.

Здесь он выступил не только как философ-логик, но и как выдающийся педагог, и не только как теоретик, но и как практик воспитания.

Сегодня уже довольно широко известен опыт многолетнего сотрудничества Ильенкова с А.И. Мещеряковым по воспитанию, интеллектуальному и нравственно-эстетическому становлению личности у слепоглухих детей в Загорском интернате. Об этом написано немало статей, снят кинофильм. Однако в значительно меньшей степени осмыслено до сих пор то обстоятельство, что этот опыт имеет не частно-прикладное, но всеобщее значение для теории и практики воспитания, для эффективной перестройки всей этой сферы общественной жизни.

Ильенков был убежден, что слепоглухота не создает ни одной, пусть самой микроскопической проблемы, которая не была бы всеобщей проблемой. Она лишь обостряет, выявляет их, обнажает действительные закономерности рождения и формирования человеческой личности, которые “в норме” реализуются в значительной мере стихийно-бессознательно, а потому и в большинстве случаев неполно, однобоко. Реальный педагогический опыт воспитания слепоглухих детей показал, что тайна личности, ее способностей, потребностей, творческого мышления, то есть всего того, что человека делает именно человеком, коренится не в природной или божественной «предзаданности», а в способах введения и самостоятельного вхождения человеческого существа в мир совокупной общественно-исторической практики, материальной и духовной культуры. Хотите, чтобы человек стал личностью, – создайте в совместной с ним деятельности такие условия, в которых он будет не просто получать готовые ответы, а вникать в суть вопросов, теоретических и нравственно-практических проблем, постигать их как объективные противоречия жизни, разрешение которых зависит от него лично.

Те проблемы, которые решены кем-то за нас, вовсе не решены. И верно было однажды сказано, что личность — это человек, через чье сердце и разум пролегли все противоречия и разломы его эпохи. Такой личностью и был Ильенков. Общественные беды и беды его науки он переживал как личное несчастье, они приносили ему буквально физическую боль.

Вот уже десять лет, как Ильенков ушел из жизни. В системе категорий, разработке которых он отдал свою жизнь, есть место и представлению о застое, который можно определить как противоречие между самодеятельностью человека и той отчужденно-извращенной формой, в рамках которой она вынуждена существовать, причем противоречие не продуктивное, а именно “какофоническое”, ведущее к вытеснению действительного творчества и непомерному разрастанию его бутафорских форм, псевдодеятельности. Это противоречие существует уже не первое десятилетие, и разные поколения советских людей испытали и испытывают на себе его действие в различных формах. Причины его возникновения до конца не выяснены, а корни его не выкорчеваны. Это еще предстоит сделать, для чего опыт таких людей, как Ильенков, просто необходим.

...На Новодевичьем кладбище Москвы стоит в глубокой задумчивости бронзовый Ильенков. В последние годы жизни Эвальд Васильевич был удивительно похож на гудоновского Вольтера, и художнику отчасти удалось это передать. Надгробный памятник был задуман друзьями и учениками философа, вылеплен молодым провинциальным скульптором и отлит в бронзе в простой заводской литейке. Немногие посетители кладбища порой задерживают свой взгляд на худенькой, ссутулившейся фигуре, но имя у подножия статуи большинству посетителей ничего не говорит. Общество еще плохо знает своих интеллектуальных и нравственных героев. Мы стоим еще лишь в самом начале долгого и трудного восхождения к конкретному.