С. Мареев
Несколько слов об Ильенкове
«Вестник МГУ: Философия», 1 (1990), с. 57-63
В минувшем 1989 году мы отметили две даты, связанные
с именем одного человека, — 65-летие со дня рождения и 10-летие со
дня смерти Эвальда Васильевича Ильенкова. Он принадлежал к немногочисленной
плеяде выдающихся философов-марксистов, которые творчески развивали
революционную науку, несмотря на сложившийся в СССР шестьдесят лет
назад режим, так сказать, наименьшего благоприятствования.
Отношение к Ильенкову со стороны официальной науки
лучше всего, пожалуй, выразил его бывший товарищ А.А. Зиновьев
в дружеском шарже, когда они еще вместе делали знаменитую на всю Москву
стенгазету Института философии АН СССР. Ильенков изображен там колдующим
над «черным ящиком», а с портрета на него косо и подозрительно взирает
Гегель-Федосеев. Ильенков был философом на подозрении, хотя вся его
«подозрительность» состояла только в том, что он, как и Сократ, говорил
своим согражданам только одно: умейте думать, афиняне! Но думать в
это время было не обязательно. Наука о мышлении, как говорят теперь,
оказалась невостребованной. Это положение было типичным. Его вместе
с Ильенковым — каждый по-своему — разделяли Л.С. Выготский и В.Ф. Асмус,
А.Н. Леонтьев и М.А. Лифшиц, А.Ф. Лосев и Д. Лукач
(кстати, со всеми этими людьми, кроме первого и последнего, Ильенков
находился в довольно близких приятельских отношениях). До сих пор приходится
удивляться тому, что было позволительно так относиться к интеллекту
страны.
Э.В. Ильенков родился 18 февраля 1924 г. в Смоленске.
Имя Эвальд было дано ему по тогдашней моде, чтобы подчеркнуть, что
некрещеный: в православных святцах такого имени нет. Именно в то время
появились многочисленные Генрихи, Нинели, Владлены, Октябрины и т.д.
Однажды мне представили даже человека по имени Маузер. Таков был
радикальный отказ от «старого мира», в котором, как мы сейчас убеждаемся,
не всё заслуживало абсолютного отрицания.
Отец Эвальда, впоследствии видный советский писатель
Василий Павлович Ильенков, вскоре после рождения сына переехал в Москву.
Семья через некоторое время поселилась в одном из первых писательских
кооперативных домов в проезде Художественного театра, на котором теперь,
рядом с огромным термометром, висят мемориальные доски в честь советских
поэтов Николая Асеева и Михаила Светлова. В этом доме в основном и
прошла жизнь Эвальда Васильевича, за исключением тех лет, которые отняла
у него война.
Эвальд Ильенков был человеком сугубо мирным, и военная
служба для него, как и для многих его сверстников, стала суровой, хотя
и осознанной необходимостью. Будучи в физическом отношении человеком
отнюдь не могучим, он с честью прошел через суровые испытания Великой
Отечественной командиром орудийного расчета, освобождал Белоруссию,
брал Кенигсберг, а потом и Берлин. Война не сделала его более воинственным,
но научила ненавидеть всякого рода мракобесие, явное или прикрытое
демагогической фразой. Человек в общем мягкий и деликатный, легко прощающий
обычные людские слабости, он был [57] абсолютно непримирим, когда дело
касалось принципиальных вопросов марксистского мировоззрения. Из-за
этого его часто упрекали в «нетерпимости» и «некритичности» к самому
себе. Из-за этого же некоторые ныне здравствующие либерально настроенные
интеллектуалы как будто бы стесняются своей былой дружбы с этим человеком.
В юности Ильенков проявлял большую склонность к искусству,
литературе, музыке, в особенности к музыке немецкого композитора и
мыслителя Рихарда Вагнера, в творчестве которого его привлекали космизм,
идея трагедии абсолютной власти и власти золота, разрушающей все органические
человеческие связи: узы дружбы, любви, крови. Сам впоследствии он высказывался
в том смысле, что «Кольцо нибелунгов» — это «Капитал» К. Маркса, переложенный
на музыку: та же критика отчуждения, если употреблять этот несколько
неопределенный термин, превратившийся, по словам М.А. Лифшица, в предмет
«научного мародерства» после того, как стали известны так называемые ранние работы Маркса.
Во всяком случае, поступив в 1940 г. в Московский институт
философии, литературы и истории, специально философией Ильенков заниматься
не собирался. Любовь к ней, прежде всего к немецкой классической философии
и в особенности к гегелевской диалектике, ему привил известный в то
время профессор Борис Степанович Чернышев, который заведовал кафедрой
истории философии МИФЛИ и читал лекции по логике Гегеля. Лекции эти
впоследствии были изданы, и если судить по данному тексту, профессор
Чернышев не спешил, как это бывает при изложении положительного содержания
гегелевской диалектики, ставить многозначительное «НО...», после которого
следует обычное: Гегель «был идеалист», и потому его диалектика приходит
в противоречие с идеалистической системой... Все это очень легко научаются
произносить даже юноши, не одаренные очень большими философскими способностями.
Однако о какой-то любви к диалектике, просто к истине в этом случае
говорить уже не приходится.
Когда Ильенков после войны вернулся на философский
факультет МГУ, который выделился в 1942 г. из бывшего МИФЛИ, профессора
Чернышева там уже не было: в 1944 г. он умер. Но любовь к Гегелю с
его диалектикой осталась у Ильенкова на всю жизнь.
Однако эта философская любовь, хотя она и была первой
и Ильенков не изменял ей никогда, была все-таки не главной. Его главной
философской любовью был Спиноза. И если кто-то, усомнившись в этом,
хотя бы бегло прочитал начало большой работы о Спинозе, которую Ильенков
всю жизнь собирался написать, но так и не завершил, то сомнения на
сей счет тотчас же рассеялись бы. Спиноза был для Ильенкова вершиной
домарксовского материализма, выше которой, как он считал, этот материализм
не поднимался. В этом с ним отнюдь не все соглашались и не соглашаются
до сих пор. Но объяснять это мнение только лишь «увлечением» Спинозой,
видимо, все-таки нельзя. Во всяком случае здесь есть одна очень серьезная
проблема, связанная с пониманием природы мышления. Ильенков считал,
что Спиноза впервые дал четкое материалистическое определение мышления
не как проявления некоей особой духовной субстанции, а как деятельности
особого материального тела — деятельности по логике вещей вне этого
мыслящего тела.
Такого определения мышления действительно никто из
мыслителей до Спинозы не давал. Здесь он является прямым предтечей
марксизма, считал Ильенков. Можно, разумеется, спорить и с этим и считать,
что марксистское материалистическое понимание природы мышления [58]
заключается в чем-то ином, например в получении, хранении и переработке
«информации». Но это говорит только о том, что споры об историческом
значении вклада того или иного мыслителя оборачиваются спорами теоретическими.
Точно так же и теоретические споры не могут выйти за рамки абстрактного
теоретизирования до тех пор, пока они не опираются на исторические
факты. Здесь Ильенков видел органическую связь теории, или логики,
с историей и искал в ней ответов на теоретические вопросы, ибо ни одна
марксистская истина, в чем он был убежден, не есть «голый результат»,
оставивший позади себя тенденцию, а результат вместе со своим становлением.
Не случайно в качестве темы кандидатской диссертации
Ильенков, когда по окончании философского факультета он был оставлен
в аспирантуре, выбрал проблему диалектики логического и исторического,
иначе — проблему историзма Марксова метода, примененного им, в частности,
в «Капитале». Идеи этой диссертации в значительной мере легли в основу
большой работы «Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом
мышлении», которая была им написана в 1956 г. и в урезанном виде, после
четырехлетних мытарств, опубликована под названием «Диалектика абстрактного
и конкретного в «Капитале» Маркса», когда Ильенков был уже сотрудником
Института философии. Но до этого произошло еще одно знаменательное
событие, которое заслуживает упоминания в анналах истории советской
философской мысли.
Где-то в середине 50‑х годов Эвальд Ильенков и еще
один отчаянный фронтовик, Валентин Коровиков, выступили с простыми
и ясными, как им казалось, идеями, нет ни «диамата», ни «истмата»,
а есть материалистическая диалектика и материалистическое понимание
истории. Эти идеи и сейчас, в годы перестройки, никак не выйдут из
эмбрионального состояния, а в то время выступление с чем-то подобным
было равносильно самоубийству. «Куда они нас зовут, Ильенков и Коровиков?
– заявил тогдашний декан философского факультета профессор
В.С. Молодцов. — Они зовут нас в душную сферу мышления».
Уже только по одному этому замечанию можно судить о тогдашнем состоянии нашей философии.
После этого два друга вынуждены были уйти с философского факультета МГУ,
один вообще из философии — это ныне известный корреспондент
«Правды» В. Коровиков, — другой в академический институт.
В центре внимания Ильенкова всегда находились проблемы
познания, проблемы диалектической логики, понятой как наиболее общая
и конкретная теория мышления. Многим в 50‑х годах это казалось (а некоторым
кажется до сих пор) отступлением от марксистской ортодоксии, согласно
которой материальное бытие первично, а мышление только вторично. Эту
основную истину всякого материализма Ильенков никогда не забывал. Но
он также отдавал себе ясный отчет в том, что никакая философия не может
охватить собой все материальное бытие, всю природу и всю общественную
жизнь, — здесь ее уже давно потеснили многочисленные специальные науки.
Можно, конечно, продолжать спорить о том, что же из состава материального
бытия осталось на долю философии, за исключением того, что взяли себе
физика, химия, биология, космология и т.д. Но то, что мышление, его
основные формы и законы были и остаются предметом философии, — это
совершенно бесспорно. И здесь, как говорится, работы непочатый край.
Что же касается материального бытия, самой объективной реальности,
то основные мыслительные формы и есть формы самой реальности, так сказать,
в снятом виде они, как определял их Ильенков, объективные формы [59]
субъективной человеческой деятельности. Именно такой подход, считал
он, обеспечивает неразрывное единство диалектики, логики и теории познания
марксизма, за которое ратовал В.И. Ленин. Адекватная постановка
проблемы состоит не в том, чтобы отделить мышление от материального
бытия или, наоборот, материальное бытие от мышления, а в том, чтобы
соединить то и другое, показать «посюсторонность» мышления, доказать,
что оно не трансцендентно бытию, а имманентно ему.
В настоящее время даже те, кто разошелся (или никогда
не сходился) с Ильенковым в отношении понимания сути человеческого
мышления и сознания, не могут отрицать того факта, что именно он в
значительной мере открыл направление марксистских исследований этих
проблем в советской философии. До него подобное направление существовало,
правда, в марксистской психологии и было представлено такими именами,
как Л.С. Выготский и А.Н. Леонтьев. Но оно уже в 30-е, а
затем в 40‑е и 50‑е годы было оттеснено более многочисленной и
крикливой школой последователей павловской рефлексологии, которая и была
официально признана в качестве «естественнонаучной основы» марксистской
теории познания. Человек на долгие годы оказался низведенным до уровня собаки...
Надо отметить, что это было время, когда идея подведения
под марксизм «естественнонаучной основы» господствовала в философском
сознании. И это вполне объяснимо, в особенности в свете недавно опубликованных
заметок академика В.И. Вернадского. Основная масса естествоиспытателей,
которые марксизм знали только понаслышке, по понятным мотивам тяготела к так
называемому естественнонаучному материализму и, столкнувшись с необходимостью
как-то считаться с официальным «диаматом», интерпретировала его положения в
терминах и представлениях, свойственных естествознанию: рефлексологии, дарвинизму,
новейшей физике и т.д. «Диамат» тем самым превращался в естественнонаучный материализм,
слегка помазанный сверху марксистским мирром, приправой из марксистских фраз о партийности,
классовости, непримиримости идеализма и материализма и т.д. Получилась
довольно парадоксальная вещь, которая нередко наблюдалась в истории:
народ-завоеватель оказывается ассимилированным более многочисленным
и культурным «порабощенным» народом. Именно это и произошло с нашей
философией. Вернадский сетует на то, что естествоиспытателям навязывают
чуждый их мировоззрению и методам их наук «диамат». Он говорит о том,
что современному ученому гораздо ближе естественнонаучный материализм.
Но этим самым он и выдает «тайну» превращения марксистской философии
в сталинский «диамат», который держался до последнего времени тем,
что служил чисто идеологической подпоркой для всякого рода авантюр
в области естествознания, селекционной деятельности, общественной жизни
и т.д. Именно этот «диамат» Ильенков не принял с самого начала и всегда
относился к нему в лучшем случае иронически.
Кстати, поистине медвежью услугу оказал Ильенкову летчик-космонавт
В.И. Севастьянов, настойчиво повторяя в послесловии к опубликованной
недавно в журнале «Наука и религия» (1988, № 8, 9) его ранней
работе «Космология духа», что идеи этой работы «не противоречат диамату».
В том-то и дело, что противоречат, потому что они являются продолжением
линии Спиноза — Маркс — Энгельс в понимании субстанциального единства
мышления и «протяжения», т.е. материи и мышления, где последнее понимается
не как случайный феномен, «акциденция», а как «атрибут», т.е. необходимо
присущее материи свойство, которое она не может никогда утратить, как
не может она утратить и [60] свойство «протяжения», т.е. способность
быть телом. Это существенно иная, нежели «диаматовская», точка зрения,
где мышление целиком сведено к мозговой «функции», т.е. к его
чисто естественнонаучному пониманию.
В 60‑е годы Ильенков написал ряд очерков, которые предназначались
для планировавшейся тогда в Институте философии АН СССР «Истории диалектики».
По ряду причин эта «История» тогда не состоялась, но из уже написанных
материалов по инициативе тогдашнего директора института П.В. Копнина
Ильенковым была составлена докторская диссертация под названием «Проблема
мышления в немецкой классической философии», которая и была при огромном
стечении философской публики успешно защищена в 1968 г. Это произошло,
так сказать, уже на излете хрущевской «оттепели», после чего над советской
философией снова опустился мрак, конца которого Ильенков уже не дождался:
23 марта 1979 г. его не стало, или, как сказано в одном романе, он
перестал быть.
Ко второй половине 60‑х годов относится и один малоизвестный,
но любопытный эпизод, который проливает свет на суть взаимоотношения
развиваемой Ильенковым линии в марксистской философии (сейчас почти
официально признано, что марксизм допускает некоторый философский «плюрализм»,
поэтому мы и можем себе позволить говорить о «линии Ильенкова») с другими
областями знания, в частности с естествознанием. В то время журналом
«Коммунист» академику Н.Н. Семенову была заказана статья по методологическим
проблемам современного естествознания. Обычно естествоиспытатели, даже
рангом пониже, чем Н.Н. Семенов, считают, что уж чего-чего, а
«философию»-то они знают, и чаще всего с полным сознанием своего превосходства
пишут ужасные философские глупости. Иначе отнесся к делу Н.Н. Семенов:
он обратился в Институт философии с просьбой порекомендовать ему консультанта.
Ему предложили на выбор нескольких специалистов, в том числе Ильенкова,
который после короткого знакомства больше всего его устроил. После
этого маститый ученый в течение двух месяцев не реже раза в неделю
аккуратно посещал квартиру в проезде Художественного театра и прошел
короткий, но основательный курс материалистической диалектики. О результатах
и философских способностях «ученика» каждый может судить по статье
Н.Н. Семенова «Роль марксистско-ленинской философии в современном
естествознании» (Коммунист,1968, № 10). Позже она была напечатана
в книге того же автора «Наука и общество» (Москва, 1973).
Этот случай, отнюдь не единичный, хотя и очень показательный,
говорит о довольно плодотворных контактах Ильенкова с людьми самых
различных специальностей, которые (в чем, видимо, и состоит отличительная
особенность настоящего ученого) имели желание и готовность узнать для
себя что-то новое и интересное.
Ирония судьбы такова, что если Ильенкова в 50‑х годах
обвиняли в «гносеологизме», то в последнее время его обвиняли в отрицании
«специфики» мышления, т.е. в прямо противоположном грехе. Но это не
отражение колебаний «линии» Ильенкова, а одна из превратностей судеб
марксистской философии, повторяющих превратности нашей истории.
Здесь мы имеем еще один вариант повторения исторической
драмы, но не в виде фарса, а в форме событий, в общем-то тоже близких
к драматическим. Имеется в виду история борьбы Ленина с философским
ревизионизмом теоретиков II Интернационала, у которых логика и теория
познания совершенно отделились от диалектики, превратившейся в [61]
результате такого отделения в очень абстрактную и одностороннюю теорию
развития, как это произошло в особенности под пером К. Каутского. Именно
тогда сложилось твердое убеждение в том, что марксизму «не хватает»
своей теории познания и логики, которые-де должны быть заимствованы
у современных естествоиспытателей (Маха, Пуанкаре и т.п.). Ленин,
когда он настаивал на том, что диалектика и есть теория познания марксизма,
был слишком «правым» для людей типа А. Богданова, Я. Бермана
и др., которые стремились создать теорию познания и логику, соответствующие
«современной науке».
Если вернуться к нашим временам, то картина, если только
произвести соответствующую замену имен, будет почти такая же: совсем
недавно один уважаемый профессор с большим пафосом доказывал, что мы
должны, так сказать, пройти по тропам В.И. Вернадского. Что же
это за хвостистская философия, которая все время идет по следу современного
естествознания и никогда его не обгоняет? Можно, конечно, воспринимать
все это и как фарс, но это такой фарс, который доставил, по крайней
мере, Ильенкову очень много огорчений.
Диалектика, логика и теория познания сходятся и совпадают
только на основе деятельности, практики, функцией которых и является
человеческое мышление. В настоящее время так называемый «деятельностный
подход» давно уже стал своеобразной модой. Его всюду пытаются «применить»,
даже там, где это вовсе даже не требуется. Вследствие этого границы
самого понятия «деятельность» оказываются настолько размытыми, что
уже непонятно, что имеется в виду. Получается какая-то абстрактная
активность на манер дурного фихтеанства. Для Ильенкова это был прежде
всего труд, труд в первую очередь физический, создающий все материальные
блага на Земле. К труду он всегда испытывал неподдельное уважение и
сам охотно проводил время за изготовлением и совершенствованием аппаратуры,
чтобы слушать записи любимого Вагнера по возможности без помех и искажений.
В последние годы он успешно осваивал токарный станок и переплетное
дело. Это не значит, что деятельность ученого — не труд, а означает
просто, что в основе всех форм человеческой активности, познавательной
и эстетической, политической и духовно-практической, лежит трудовая
деятельность во всем многообразии ее определений.
Хрестоматийное марксистское положение о том, что труд
создал человека, которое стало общей фразой и произносится часто с
ироническим оттенком, — ведь труд и изуродовал человека — Ильенков
принимал вполне всерьез. Он считал, что это не только общее место марксистской
теории, но и важнейшее методологическое положение, которое может и
должно быть и теоретической, и практической базой педагогики. Вот почему
Ильенков такое огромное внимание уделял работе известных советских
психологов и педагогов И.А. Соколянского и А.И. Мещерякова
по воспитанию и обучению слепоглухонемых детей, которая строилась на
основе марксистской методологии, на основе организации прежде всего
практической деятельности с человеческими вещами и в человеческом мире.
Будучи по внешнему виду человеком вагнеровского типа,
мыслителем-затворником, колдующим над своими склянками и ретортами,
Ильенков был натурой страстной, увлекающейся, т.е. вполне фаустовской.
Слабое здоровье не всегда позволяло ему находиться в гуще жизни и борьбы,
но душой он всегда был там: его волновали, а порой и очень огорчали
все значительные события и в общественной, и в политической, и в научной
сфере. Как бы ни был он предан науке, его влекли к себе с неодолимой
силой жизнь и борьба. Видимо, так и должно [62] происходить со всякой
действительно высокой наукой: она уходит своими корнями в жизнь,
а ее крона открыта всем бурям современности.
Кто знал его лично и наблюдал в различной обстановке,
тот мог бы легко заметить, что основную часть времени он проводил в
хлопотах, далеких от философии в ее обычном понимании. Он мало писал,
и литературное наследство его не так уж велико, если то, что осталось,
исчислять в авторских или учетно-издательских листах. Но ни одну страницу
из того, что было им написано, нельзя назвать ремесленной поделкой.
Он писал только тогда, когда чувствовал в этом абсолютную внутреннюю
необходимость, и только то, что выношено и выстрадано. Ни в едином
слове он не слукавил. В этом его не могут упрекнуть даже его идейные
и теоретические противники.
В последнее время имя Ильенкова стало мелькать на страницах
печати. В прошлом году писатель В. Кожинов на страницах «Литературной
газеты» вспомнил о том, что он во второй половине 50‑х годов входил
в своего рода кружок, душой которого был Э. Ильенков. «В этом
кружке встречались разные люди — Ю. Давыдов, С. Бочаров,
Гачев, Палиевский, Пажитнов, Карякин, эмигрировавшие позднее А. Зиновьев
и Шрагин и т.д.». Это были разные люди, которые шли вместе только
до тех пор, пока не погасло общее для всех солнце. А когда оно погасло,
каждый стал для себя зажигать свой собственный маленький светильничек.
Но, как сказал поэт, «в годину смуты и разврата не осудите братья брата».
«В трудах Ильенкова... нет ни следа дурной уникальности
или сомнительной претензии на безусловно новое, нет ничего похожего
на погоню за философской модой. Все это было чуждо, можно даже сказать,
ненавистно ему, хотя он также имел за спиной недавно прожитую молодость,
отвращение к догматизму, знакомство с многообразными философскими и
эстетическими взглядами, существующими в современном мире». Так писал
о нем в предисловии к его книге «Искусство и коммунистический идеал»
(Москва, 1984) М.А. Лифшиц. Кстати, в приложении к этой книге дана
самая полная библиография работ Ильенкова. Поэтому, как сказал Джон
Толанд в своей автоэпитафии, остальное ищи в моих сочинениях. [63]