Питер Э. Джонс — Символы, орудия и идеальное у Ильенкова

В настоящей работе делается попытка прояснить некоторые аспекты значения термина «идеальное» в работах Э.В. Ильенкова. Данная статья, впрочем, представляет собой побочную ветвь более обширного проекта (Джонс, готовится к изданию), посвященного значению трудов Ильенкова для изучения языка и коммуникации; там концепция «идеального» будет исследована гораздо глубже. Тем не менее, поскольку мы уже затрагивали эту проблему в последней опубликованной работе и в электронной дискуссии, было бы уместно сразу же прояснить нашу позицию. Например, неоднократно ставился уже вопрос, могут ли артефакты вообще и, в частности, орудия труда рассматриваться как «идеальные», также как слова и прочие символы. Большинство сходится на том, что могут, однако я не считаю, что это мнение согласуется с ильенковским пониманием термина. Поэтому я постараюсь доказать, что такие интерпретации Ильенкова — в работах Бэкхерста (1991, 1995), Энгестрёма (1996), Коула (1996), Леонтьева (1997) и др., — неверны в некоторых тонких, но весьма важных аспектах. К сожалению, для этого придется привести изрядное количество пространных цитат — ведь невозможно обсуждать спорные вопросы такого рода без точных ссылок на работы, которые являются предметом спора. Некоторые общие теоретические следствия из, казалось бы, чисто терминологических расхождений, будут очень вкратце обрисованы в заключительном разделе статьи.

Понятие «идеального» — одно из наиболее сложных, в ряду многих сложных понятий в марксистской философской традиции. Кроме того, оно является одним из самых важных. Сам Ильенков подчеркивал его значение «для любой социально-исторической дисциплины» (1977b : 95) и посвятил немало времени и сил его разработке в печатных трудах на протяжении семнадцати лет. Однако этот массив трудов совсем не просто понять и усвоить. Как пишет Дэвид Бэкхерст, ведущий западный исследователь Ильенкова: «Проблемы, к которым он обращается, настолько масштабны и многомерны, что его ответы нередко кажутся слишком уж поспешными, сжатыми настолько, что их невозможно понять» (Бэкхерст, 1991: 175-176). Неудивительно, что все мы по-прежнему бьёмся с этим понятием.

В превосходном обсуждении этой темы у Бэкхерста (там же: глава 5) раскрывается масштаб и значимость понятия идеального в творчестве Ильенкова, но вместе с тем, я полагаю, там имеется и небольшая ошибка. Бэкхерст рассматривает это понятие через исследование артефактов (там же: 181, см. также Бэкхерст, 1995: 160-161). Отличие некоего артефакта, например, стола, от природного объекта, такого как кусок дерева, должно быть связано с человеческой деятельностью:

«Ильенков имеет в виду не только то, что, когда артефакт создан, некоторый материальный объект получил новую физическую форму. Это так, однако это мог бы воспринять и натуралистский подход (natural-scientific account). Вернее сказать, что созданный как осуществление цели и определенным образом втянутый в нашу жизнедеятельность, произведенный для некоторой цели и определенным образом используемый, — природный объект обретает значение. Это значение и есть «идеальная форма» объекта, форма, которая не содержит ни единого атома осязаемой физической субстанции, обладающей ею... Именно это значение надлежит понять, если мы ищем отличие стола от куска дерева» (там же; цитата приведена также у Коула, 1996: 117-118).

«Ильенков иногда объясняет это значение, обращаясь к понятию представления. Чисто природный объект обретает значение, когда начинает представлять нечто, с чем его телесная форма не имеет «ничего общего», — форму человеческой деятельности... Объекты обязаны своей идеальностью тому, что они включаются в целесообразную деятельность человеческого сообщества, тому, что они используются. Понятие смысла (significance)раскрывается в терминах понятия представления: артефакты представляют деятельность, которой они обязаны своим существованием в качестве артефактов» (там же, 182-183).

Положение о том, что «объекты обязаны своей идеальностью тому, что они включаются в целесообразную деятельность человеческого сообщества», разумеется, верно. Однако, разъяснение Бэкхерста подразумевает допущение, что положение, обратное приведенному выше, — а именно, что «объекты, вовлеченные в целесообразную деятельность человеческого сообщества, являются идеальными», — тоже верно. Это допущение образует стержень его доказательства того, что идеальное можно объяснить или вывести из природы артефактов вообще, однако мне это представляется необоснованным. Давайте рассмотрим аргументацию Бэкхерста шаг за шагом.

Во-первых, если вещи идеальны потому, что они созданы как осуществление конкретных целей, тогда всё что угодно, связанное с человеческой деятельностью, оказывается идеальным, поскольку за всем этим стоит некая “идея”. Так что не только орудие труда, например лопата, которой я копаю, но и продукт труда, яма, выкопанная мною, является идеальной, поскольку она реализует идею ямы либо цель выкапывания ямы, которой я руководствовался. Не только пекарня, но и хлеб, который в ней выпекается и который я ем, идеален. И люди тоже: замысел родителей завести детей реализуется в ребенке, который таким образом становится “идеальной” (в той же мере, в какой и реальной) персоной. Если всё, вовлеченное в человеческую деятельность или связанное с ней, является идеальным, тогда весь смысл (meaning) этого термина теряется.

Во-вторых, если мы решим вместо этого положить в основание идеальности использование или функцию объектов, а не стоящую за ними идею, то мы немедленно столкнемся с противоречием. Стол, как человечески-созданный артефакт, выполняет, разумеется, социально обусловленные и принятые в обществе функции (за столом принимают пищу, на него ставят вазу с фруктами и т.п.), к чему его «деревянная природа» сама по себе не обязывает. Но эта функция, с позволения Бэкхерста, действительно включают в себя или обнимает собой каждый отдельный атом осязаемой физической субстанции, “обладающей” этой функцией. “Функцию стола” должен выполнять некий физический стол, сделанный из физического материала (например, дерева), сконструированный с прочностью достаточной, чтобы позволять выполнение данной функции; использование стола (в качестве стола) — его “значение” — обусловлено и неразрывно связано с его конкретными физическими свойствами. Компьютер, которым я пользуюсь, покоится не на “значении”, а на чем-то вполне осязаемом. К тому же функция, как таковая, подчиняется законам физической природы (например, силе притяжения), которые не зависят от наших целей и намерений. Это станет еще яснее, если мы от столов перейдем к орудиям труда:

«Средство труда есть вещь или комплекс вещей, которые человек помещает между собой и предметом труда и которые служат для него в качестве проводника его воздействий на этот предмет. Он пользуется механическими, физическими, химическими свойствами вещей для того, чтобы в соответствии со своей целью применить их как орудия воздействия на другие вещи». (Маркс, Капитал, т.1: 285).

Следовательно, невозможно прямо отождествить “идеальность”, – которую Бэкхерст иногда трактует как «не-материальные свойства» (там же: 175), — с общественно-исторически сформированным функционированием полезных артефактов, орудий, инструментов труда и т.д., которое состоит в приспособлении их «механических, физических и химических свойств» к труду, — что и в самом деле мог бы воспринять и натуралистский подход. Коротко говоря, “идеальность” не означает использование или функцию вообще.

В-третьих, проблематична интерпретация Бэкхерстом ильенковского «представления». Как правило артефакты не представляют деятельность, которой они обязаны своим существованием и в которой они функционируют: экскаватор или электростанция не «представляют» процесс копания или процесс производства электроэнергии; они не «замещают» собой что-либо иное в этом процессе, а просто используются (и в самом деле расходуются) 2 в качестве инструментов, без какой бы то ни было «репрезентативной» функции вообще. Это не мешает подобным артефактам иметь добавочную символическую функцию: на экскаваторе могут иметься какие-нибудь символы или эмблема, или какие-то аспекты его дизайна могут служить для представления компании, которая его произвела и т.д. В таком случае в теле данного артефакта пересекаются сразу несколько функций. Однако эти функции логически и философски различны: когда экскаватор копает, он механически, физически т.е. чисто материальным образом воздействует на объект; когда же он представляет компанию, он делает это посредством чисто условным образом введенного, «идеального» отношения между ним и компанией, отношения, в котором он, материально, не имеет ничего общего с тем, что он представляет. Следовательно, затрагивая существенные стороны ильенковской концепции идеального — идею функции [вещей] внутри целесообразной человеческой жизнедеятельности и понятие «представления», – интерпретация Бэкхерста, утверждаю я, приходит к неправомерному распространению (over-extending) этого понятия на всю область артефактов.

Для того, чтобы уяснить суть проблемы, необходимо внимательнее посмотреть, как Ильенков развивает свою концепцию «идеального» из экономических работ Маркса. Ильенков обращается к первому тому «Капитала», где «диалектика превращения вещи в символ, а символа в знак и прослежена... на примере возникновения и эволюции денежной формы стоимости» (1977а: 273). Идеальность формы стоимости, утверждает он, «типичнейший и характернейший случай идеальности вообще, и поэтому на марксовской концепции формы стоимости могут быть конкретно продемонстрированы все преимущества диалектико-материалистического взгляда на идеальность и на “идеальное”» (1977b: 90-91). В другом месте, он ссылается на форму стоимости как на «типичнейший случай идеализации действительности, или акт рождения идеального» (1977а: 276).

Маркс трактует товар как двоякого рода сущность: единство “потребительной стоимости” и “меновой стоимости”. Грубо говоря, первая – это польза, которую товар приносит, вторая — сколько он стоит. Хотя потребности, которые товар обслуживает, и его полезность развиваются общественно-исторически и, следовательно, не заданы “от природы”, тем не менее его потребительная стоимость реализуется в процессе его использования, т.е. через процесс потребления, в котором товар, например орудие труда, может быть физически израсходован и исчезает. В подобных случаях потребительная стоимость как таковая не есть идеальное, но это прямая функция «механических, физических и химических свойств» полезного объекта, как показано выше.

Меновая стоимость (или «стоимость», для краткости), с другой стороны, реализуется вовсе не в сфере потребления или использования, а в процессе обмена одного товара на другой товар, предшествующем реализации их потребительной стоимости. Когда пара сапог, скажем, обменивается на мешок кукурузы, хотя физическая форма и конкретные виды труда по их производству совершенно различны, одно “приравнивается” к другому в терминах стоимости. Ибо для собственника сапог стоимость сапог представляется посредством или в форме кукурузы, а для собственника кукурузы стоимость кукурузы представляется посредством или в форме сапог. Свойство одного объекта (сапоги) представлено посредством другого (кукуруза) с которым «его вещественная форма “не имеет ничего общего”» (Бэкхерст, цит соч.: 183).

Стоимость сапог принимает форму кукурузы (и наоборот), и это та самая форма, которая и есть идеальное и которая является формой «репрезентации», когда одна вещь замещает собой другую. Кукуруза является «идеальной формой», или «идеальным образом» сапог (и наоборот). Важно отметить, что идеальность стоимостной формы заключена не в содержании или субстанции стоимости как таковой, т.е. количестве труда, воплощенного в полезном объекте: полезные объекты или артефакты всегда, при любой форме общества будут воплощать в себе известные количества труда. Больше того, идеальность стоимостной формы заключается в характере ее возникновения внутри капиталистического способа производства, при котором стоимость товара X принимает форму товара Y . Именно идеальность формы стоимости готовит почву для появления денежной формы стоимости, в которой один товар — золото – начинает действовать как представляющий, или замещающий собой, или «символизирующий» стоимость любого товара. В изложении концепции «идеального» у Бэкхерста, стало быть, имеется ошибка — не различаются два логически противоположных аспекта понятия «артефакт»: «потребительная стоимость» или функция артефакта, которая, в случае со столом или орудием, всецело «не-идеальна» и обусловлена физическими свойствами названных объектов, независимо от общественной формации, в которой они производятся; и «форма стоимости» товара, которая чисто «идеальна» и «отличается от его натуральной формы» (Маркс, цит. соч.: 152).

Конечно, анализ стоимостной формы — это только иллюстрация социального генезиса и природы идеального, и касается «идеализации» относительно узкого аспекта производственной деятельности, тогда как «в человеке идеализована вся природа, а не только та ее часть, которую он непосредственно производит и воспроизводит или утилитарно потребляет» (Ильенков, 1977а: 276). Процесс человеческой жизнедеятельности, таким образом, генерирует всё возрастающее число «идеальных форм» или форм «идеального образа» (ideal image), опосредствующих мириады форм исторически сформированной и развивающейся социальной практики:

Но, когда Ильенков говорит об «идеальной форме», он рассматривает только «вещи», которые имеют репрезентативную функцию или принимают участие в символическом опосредствовании деятельности, как язык или форма стоимости, и никогда не рассматривает орудия труда или товары вообще:

«Непосредственно идеальное осуществляется в символе и через символ, т.е. через внешнее, чувственно воспринимаемое, видимое или слышимое тело слова. Но данное тело, оставаясь самим собой, в то же время оказывается бытием другого тела и в качестве такового его «идеальным бытием», его значением, которое совершенно отлично от его непосредственно воспринимаемой ушами или глазами телесной формы» (цит. соч.: 266).

А вот когда он временами перечисляет разные явления, имеющие такого рода символическую или идеальную функцию, он никогда не упоминает орудия труда, например: «книга, статуя, икона, чертеж, золотая монета, царская корона, знамя, театральное зрелище и организующий его драматический сюжет» (Ильенков, 1991: 234), или, как это описывается в следующем фрагменте:

«... “Образ” объективируется вовсе не только в слове и вовсе не только в своем вербальном выражении может «включаться в систему общественно выработанного знания». Столь же хорошо (и даже лучше, непосредственнее) образ объективируется («овеществляется») и в скульптурном, и в графическом, и в живописном, и в пластическом изображении, и в виде привычно-ритуального способа («образа») обращения с вещами и людьми, вовсе не выражаясь при этом в словах, в речи и языке, и в виде чертежей или моделей, и в виде таких символических предметов, как гербы, знамена или форма одежды, утвари и прочего, начиная с убранства тронного зала и кончая детскими игрушками и проч. и проч. Как деньги, наконец, включая сюда и “реальные” железные бруски, и золотые монеты, и бумажные деньги, и долговые расписки, векселя или кредитные обязательства» (1977b: 79).

Таким образом, поскольку идеальность есть свойство или аспект деятельности социального человечества, — «представленная в вещи форма общественно-человеческой деятельности. Или, наоборот, форма человеческой деятельности, представленная как вещь, как предмет» (Ильенков 1977b: 86, ср. цитату у Бэкхерста, цит. соч. 183), — постольку она реализуется «непосредственно» не в любом и всяком объекте, произведенном руками человека, но в особой совокупности «символических» объектов, которые образуют «мир представлений» (Ильенков, 1991: 235). Идеальность — это не культура в целом, но некий «аспект культуры, как ее измерение, определенность, свойство» (Ильенков 1977b: 96). Является ли некий объект «идеальным» или же нет, — это, следовательно, не вопрос о том, был ли он создан, чтобы воплотить в себе или реализовать определенную цель или идею. В действительности такая характеристика противоречила бы материалистическим философским установкам ильенковского мировоззрения, потому что материализм считает решенным вопрос о первоистоке и форме таких целей и идей. Ильенков особенно категоричен в этом пункте:

«Что такое это «нечто», представленное в чувственно созерцаемом теле другой вещи (события, процесса и т.д.)?
С точки зрения последовательного материализма этим «нечто» может быть только другой материальный объект. Ибо с точки зрения последовательного материализма в мире вообще нет и не может быть ничего, кроме движущейся материи, кроме бесконечной совокупности материальных тел, событий, процессов и состояний...
Под «идеальностью», или «идеальным», материализм и обязан иметь в виду то очень своеобразное и строго фиксируемое соотношение между двумя (по крайней мере) материальными объектами (вещами, процессами, событиями, состояниями), внутри которого один материальный объект, оставаясь самим собой, выступает в роли представителя другого объекта, а еще точнее — всеобщей природы этого другого объекта, всеобщей формы и закономерности этого другого объекта» (1991: 235).

В другом месте он утверждает это еще более ясно:

«Что же именно «другое» тут выражено или представлено? Сознание людей? Их воля? Никак нет. Как раз наоборот, и воля и сознание людей определяются этой объективной идеальной формой, а выражено в ней, «представлено» ею, определенное общественное отношение самих людей, которое принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами» (1977b: 86).

Дело не в том, что орудия воплощают человеческие цели и это то, что делает их идеальными, а в том, что человеческие цели (сознательные цели, которыми люди руководствуются, чтобы производить то, в чем они нуждаются) сами по себе идеальны: человеческие цели — не что иное, как материальный процесс и результат деятельности в идеальной форме. Идеальный образ — это «объект производства» (т.е. результат продуктивной деятельности), преобразованный в (или «полагаемый идеально» как) «внутренний образ, как потребность, как побуждение и цель человеческой деятельности» (1977а: 260, цитата из Маркса, Grundrisse). Следовательно, дистинкция между вещами материальными и идеальными зависит не от того, что происходит в головах тех, кто использует эти вещи, а от того факта, как эти вещи функционируют в реальном процессе общественного производства — в материальном (не понятийном или семиотическом) процессе, который в своем саморазвитии и дифференциации, порождает идеальный (или семиотический) «образ» в форме отношения, в котором некоторые вещи (слова, картины, деньги и т.д.) начинают замещать собой другие вещи. Это, в самом деле, особая и жизненно важная функция, которую идеальные формы выполняют в человеческой жизнедеятельности: они позволяют замыслам, целям, побуждениям, намерениям, стратегиям и формам деятельности и кооперации человеческого сообщества быть представленными помимо, прежде и независимо от реальных действий, которые вызывают их к жизни:

«Идеальное есть лишь там, где сама форма деятельности, соответствующая форме внешнего предмета, превращается для человека в предмет, с которым он может действовать особо, не трогая и не изменяя до поры до времени реального предмета. Человек, и только человек, перестает «сливаться» с формой своей жизнедеятельности, он отделяет ее от себя и, ставя перед собой, превращает в представление» (1977а: 278).

Кроме того, идеальная форма воспроизводит не хаотические, случайные, эмпирические детали вещей, вовлеченных в человеческую деятельность, а «их всеобщее, общественно-человеческое значение, их роль и функцию внутри общественного организма» (1977а: 273). Этот момент часто игнорируется или недооценивается в дискуссиях об идеальном и о функциях символических форм, в частности о языке. Маркс же, например, постоянно обращал внимание на это важнейшее и непременное свойство символических или идеальных форм, которое делает их необходимыми для общественного производства:

«Меновая стоимость как таковая может, конечно, существовать лишь символически, хотя этот символ – для того, чтобы можно было применять его как вещь, а не только как форму представления, — обладает вещным бытием и есть не только идеальное представление, а действительно представлен в той или иной предметной форме»(Grundrisse: 145) 3.

Мы могли бы равным образом сказать, что орудие есть материальное воплощение идеи, то есть было создано для определенной цели — но это не делает его «идеальной формой» или «образом» и не сообщает ему «семиотическую» природу. Это цель как таковая является идеальной, и, поскольку эта цель постепенно реализуется в процессе создания орудия, она превращается в материальную (а не в идеальную) вещь:

«идеальное, как форма человеческой деятельности, и существует только в деятельности, а не в ее результатах... Когда предмет создан, потребность общества в нем удовлетворена, а деятельность угасла в ее продукте, умерло и само идеальное» (1977а: 275-276).

Зачисление орудий труда в категорию «идеального», стало быть, в итоге опрокидывает понимание отношения материального и идеального, принятое в материалистической философии.

Давайте обратимся теперь к другим недавним интерпретациям понятия идеального. Майкл Коул, например, основываясь на разъяснениях Бэкхерста, о которых говорилось выше, заявляет следующее:

«Благодаря изменениям, вносимым в процесс их создания и использования, артефакты одновременно и идеальны (понятийны), и материальны. Они идеальны в том, что их материальная форма приобрела свой облик посредством участия во взаимодействиях, частью которых они были прежде и которые опосредствуются ими теперь. Определенные таким образом, свойства артефактов в равной мере сказываются, рассматриваем ли мы язык либо более часто приводимые в пример виды артефактов, такие как столы и ножи, которые образуют материальную культуру. То, что отличает слово «стол» от реального стола, – это относительное расхождение их материальных и идеальных аспектов и диктуемых ими форм соответствия. Ни одно слово не существует отдельно от его материального воплощения (такого, как конфигурация звуковых волн, движений рук, письма или действий нейронов), и в то же время любой стол воплощает в себе порядок, установленный мыслящими человеческими существами» (1996: 117).

Я полагаю, что это определение идеальности, как и бэкхерстовское, слишком широкое. В интерпретации Коула, всё, на что оказала (и продолжает оказывать) воздействие человеческая деятельность, становится «идеальным». Сюда пришлось бы включить всю экосферу планеты, в той мере, в какой она была изменена — загрязнена, например, — экономической, военной и научной деятельностью человека. Далее, мысль о том, что стол «воплощает в себе порядок, установленный мыслящими человеческими существами», ставит вопрос о происхождении, природе и функциях «мышления», которое устанавливает такой порядок. Возможно, здесь есть и более глубокие разногласия, ибо Коул также принимает идею «изначального единства материального и символического в человеческом познании» (цит. соч.: 118), которая, надо полагать, радикально расходится с марксистской позицией.

Еще одна спорная тема — «относительные расхождение» материальных и идеальных аспектов в словах и артефактах. Совершенно верно, разумеется, что слова (и, в самом деле, все «идеальные формы») должны обладать материальным существованием («представлены в той или иной предметной форме», см. выше слова Маркса). Однако, в терминах Ильенкова, ограничиться этим значило бы упустить из виду суть дела. Материальность и идеальность явления зависят от его функционирования внутри системы, к которой он принадлежит. Термины «материальное» и «идеальное», следовательно, относятся к совершенно разным (и противоположным) категориям явлений. Слово так же материально, как и стол, однако в терминах его функционирования в общественной деятельности, оно идеально, чисто идеально, идеально, так сказать, на сто процентов. На том же основании, орудие труда является на сто процентов материальным. Это вопрос не о степени расхождения или относительных величинах материального и идеального: эти аспекты бытия не являются, так сказать, ковариантными или дополняющими друг друга; это — абсолютно противоположные, несоизмеримые свойства вещей и, вместе с тем, образующие «единство», согласно теории диалектики. Ильенков предельно ясен в этом пункте. Идеальные формы существуют

«конечно же вне индивидуальной головы, и воспринимаются этой головой (сотнями таких голов) как внешние, чувственно созерцаемые, телесно осязаемые «объекты». Однако, если вы на этом основании отнесете, скажем, «Лебединое озеро» или «Короля Лира» в разряд материальных явлений, вы совершите принципиальную философско-теоретическую ошибку. Театральное представление — это именно представление. В самом точном и строгом смысле этого слова – в том смысле, что в нем представлено нечто иное, нечто другое» (1991: 234).

В наше время орудия труда не являются, конечно, «природными» объектами, они создаются, как верно замечает Коул, для выполнения конкретной роли в человеческой деятельности. Это делает их чисто социальными продуктами, такими же, как язык и другие идеальные формы. Однако «социальное» – это не то же самое, что «идеальное». Человеческое общество — это материальный организм, часть природы, а человеческая общественная жизнь — это материальный жизненный процесс, хотя и организованный особым образом, как «социально организованная материя». Идеальное — это внутренний момент движения социально организованной материи. Оно возникает и функционирует внутри материального производства в качестве «не-материального» «образа», диалектически оказывающего ответное воздействие на свою материальную первооснову. Существует, стало быть, диалектика идеального и материального в процессе общественного производства, которая осуществляется в циклическом или спиралеобразном движении (ср. Ильенков, 1982), посредством которого материальное идеализуется (переводится в символы, образы), а идеальное, в свою очередь, обращается в материю.

Та же ошибка, на мой взгляд, обнаруживается у Энгестрёма (1996) в его интересном исследовании о связи деятельностной теории с трудами Бруно Латура. Энгестрём вполне ясно показывает, что Ильенков «развивает понятие идеального для того, чтобы решить проблему социальности вещей» (там же: 263). Такое понимание идеального распространялось бы, конечно, и на орудия труда, и Энгестрём особо подчеркивает это, приводя цитату из Ильенкова, идущую, казалось бы, вразрез с той интерпретацией, которую я попытался здесь защитить:

«Идеальное включает «все те вещи, которыми «опосредованы» общественно производящие свою жизнь индивиды, и слова языка, и книги, и статуи, и храмы, и клубы, и телевизионные башни, и (и прежде всего!) орудия труда, начиная от каменного топора и костяной иглы до современной автоматизированной фабрики и электронно-вычислительной техники» (Ильенков, 1977, с. 98)» (там же).

Однако, если прочитать целиком то место, из которого был взят цитируемый отрывок, мы, возможно, получим несколько иную картину:

«Поэтому «идеальное» существует только в человеке. Вне человека и помимо него никакого «идеального» нет. Но человек при этом понимается не как отдельный индивид с его мозгом, а как реальная совокупность реальных людей, совместно осуществляющих свою специфически человеческую жизнедеятельность, как «совокупность всех общественных отношений», завязывающихся между людьми вокруг одного общего дела, вокруг процесса общественного производства их жизни. Идеальное и существует «внутри» так понимаемого человека, ибо «внутри» так понимаемого человека находятся все те вещи, которыми «опосредованы» общественно производящие свою жизнь индивиды, и слова языка, и книги, и статуи, и храмы, и клубы, и телевизионные башни, и (и прежде всего!) орудия труда, начиная от каменного топора и костяной иглы до современной автоматизированной фабрики и электронно-вычислительной техники. В них-то, в этих «вещах», и существует «идеальное» — как опредмеченная в естественно-природном материале «субъективная» целесообразная формообразующая жизнедеятельность общественного человека» (Ильенков, 1977а: 98).

Заметьте, что список «вещей» в неполной цитате у Энгестрёма является не собственно ильенковским перечнем «идеальных» форм, а более общим списком вещей, «которыми «опосредованы» общественно производящие свою жизнь индивиды». Идеальные формы («слова, книги» и т.д.) включены в этот список, но сознательно отделены Ильенковым от «орудий труда». Последние, утверждает он, опосредствуют процессы «прежде всего», подразумевая, что в процессе общественного производства они первичны по отношению к идеальным формам. Значит, взятое в целом, это место, по-видимому, демонстрирует две следующие идеи: идеальное есть аспект общественного производства и возникает только внутри общественного производства как некая форма опосредствования; общественное производство – это направленная на природу деятельность, первоначально опосредованная орудиями труда; и именно в процессе такого «опосредованного» производства возникает идеальное.

Наконец, А.А. Леонтьев, в своем глубоком (insightful) исследовании о понимании «объекта» человеческой деятельности в деятельностной теории утверждает, что:

«Человеческий предмет – это такой предмет, который обозначен, определен, включен в деятельность через посредство ее социально значимых, объективных свойств, а не как чисто вещественное образование. Объект деятельности, иными словами, всегда не просто материален, но и идеален, что значит, по определению, социален» (Леонтьев, 1997: 242‑243) 4.

Здесь опять-таки, полагаю, заметна та же самая ошибка. Тот факт, что объект человеческой деятельности (скажем, уголь, нефть или какие-либо иные энергоносители) «обозначен» и «определен» (categorized), не делает объект как таковой идеальным. Идеальным, на самом деле, является символически выраженное «обозначение» или «категория» (category), воплощающая в себе «образ» объекта.

Я утверждал, что ильенковская категория «идеального» включает в себя язык и другие символические формы представления, но не орудия труда и инструменты, как считают другие авторы, так как орудия принадлежат к категории материальных явлений. Соответственно, создается впечатление, что в некоторых интерпретациях этот ильенковский термин [идеальное] трактуется чересчур широко.

Тем не менее, само существование идеальных форм зависит, с точки зрения Ильенкова, как марксиста, от трудовой деятельности, то есть от общественного производства и использования орудий труда. Идеальное, как более чем ясно показывает Ильенков, является аспектом жизнедеятельности общественного человека, а не магическим внутренним свойством вещей самих по себе. С другой стороны, без идеального образа «человек вообще не может осуществлять обмен веществ с природой, а индивид не может оперировать вещами, вовлеченными в процесс общественного производства» (1977а: 274). Таким образом, поскольку существование и функционирование вещи в качестве символа «принадлежат не ей как таковой, а лишь той системе, внутри которой она приобретает свои свойства» (там же: 273), постольку символ с необходимостью существует как особая “вещь”, отдельно от орудия труда, от [материальной] деятельности как таковой и от общественных отношений, в которые он вовлекается в процессе деятельности, для того чтобы производственная активность стала, собственно, человеческим трудом. По той же причине, мне кажется, необходимо не только подчеркивать общественную природу идеальных форм и общность их социогенеза, наряду со всеми прочими артефактами, но также исследовать специфику их природы и функционирования внутри человеческой деятельности. Если мы рассматриваем в качестве «идеальных» и слова, и орудия труда, то тем самым мы сводим человеческую культуру в целом к «значению» или «идеям», как, например, в лингвистической теории Майкла Холлидея (ср. Уэллс, 1994; Джонс, 1997), что несовместимо ни с Ильенковым, ни с восходящей к Выготскому традицией исследования языка, с которой ильенковское понимание идеального очень тесно связано (см. Бэкхерст, цит. соч.: глава 3), и что, с философской точки зрения, затемняет понимание вторичной, зависимой природы идеальных форм, как «образов» материальных объектов и процессов. Вместе с тем оказалась бы разорванной связь между понятием идеального у Ильенкова и системой теоретических и научных понятий, которую тот воспринял от Маркса и обогатил.

1. K. Marx, Capital. Volume 1, Harmondsworth: Penguin Books, 1976
2. K. Marx, Grundrisse, Harmondsworth: Penguin Books, 1973
3. D. Bakhurst (1991) Consciousness and Revolution in Soviet Philosophy. From the Bolsheviks to Evald Ilyenkov, Cambridge: Cambridge University Press
4. D. Bakhurst (1995) ‘Lessons from Ilyenkov’, The Communication Review, Vol. 1(2): 155-178
5. M. Cole (1996) Cultural Psychology: A Once and Future Discipline, Cambridge, Mass: Harvard University Press
6. Y. Engestrom (1996) ‘Interobjectivity, Ideality, and Dialectics’, Mind, Culture, and Activity, 3 (4): 259-265
7. E.V. Ilyenkov (1977a) Dialectical Logic, Moscow: Progress
8. E.V. Ilyenkov (1977b) ‘The concept of the ideal’, in Philosophy in the USSR: Problems of Dialectical Materialism, Moscow: Progress
9. E.V. Ilyenkov (1982) The Dialectics of the Abstract and the Concrete in Marx’s ‘Capital’, Moscow: Progress
10. Ильенков Э.В. Философия и культура. Москва, Политиздат, 1991
11. P.E. Jones (1991) Marxism, Materialism and Language Structure, Sheffield: Pavic
12. P.E. Jones (1997) ‘Comments on G. Wells’ «The complementary contributions of Halliday and Vygotsky to a ‘Language-based theory of learning’»’, Sheffield Hallam University, ms
13. P.E. Jones (in preparation) ‘Language and communication: the relevance of Ilyenkov’
14. A.A. Leont’ev (1997) Psikhologiya obshchenija [The psychology of social interaction], Moscow: Smysl
15. G. Wells (1994) ‘The Complementary Contributions of Halliday and Vygotsky to a ‘Language-Based Theory of Learning’, Linguistics and Education, 6: 41-90.

Апрель 1998

1 Перевод выполнен аспирантом Института философии РАН Ю.В. Денисовым. Автор примечаний и общей редакции перевода — д-р филос. наук А.Д. Майданский.
2 Здесь игра слов: “to be used” (использоваться) и “to be used up” (изнашиваться, расходоваться).
3 В английском переводе этого фрагмента из «Главы о деньгах» (Экономические рукописи 1857-1861 гг. Москва, 1980, ч. I-II. См. ч. I, с. 99), который цитирует Джонс: «Exchange value as such can of course only exist symbolically, although in order for it to be employed as a thing and not merely as a formal notion, this symbol must possess an objective existence; it is not merely an ideal notion, but is actually presented to the mind in an objective mode», — допущена характерная ошибка. Выражение «форма представления» переводится тут как «formal notion» (формальное понятие), а «идеальное представление» — как «ideal notion» (идеальное понятие). Между тем Маркс, прошедший школу гегелевской философии, никогда не смешивал представление (Vorstellung) — с понятием (Begriff).
4 Эта цитата из книги Леонтьева-младшего приводится в обратном переводе с английского.