Э.В. Ильенков
О роли противоречия в познании
Стенограмма доклада и заключительного слова
Э.В. Ильенкова на конференции
«Проблема противоречия в свете современной науки и практики»
(Институт философии АН СССР, 21-25 апреля 1958 г.)
«Э.В. Ильенков: личность и творчество».
Москва, 1999, с. 245-257
Трудности, связанные с проблемой противоречия в мышлении, в наиболее
четком виде выступают в философии как вопрос об отношении диалектического закона
совпадения противоположностей, доходящего до тождества, к известному формально-логическому
требованию «непротиворечивости», к закону «запрета противоречия».
Именно так проблема противоречия в познании, в мышлении конкретизируется
в ходе нынешних споров, именно так ее заставляют ставить условия современной
борьбы мышлений. Об этом говорил уже П.В. Копнин. В ходе этих споров различные
мнения все более явно тяготеют к двум основным полюсам. Все более ясно откристаллизовываются
две позиции. Где проходит граница между позициями?
Мне кажется, что П.В. Копнин в своем докладе прочертил ее не совсем
точно, обрисовав позиции таким образом, что согласно одной любое противоречие
в определениях предмета объявляется «злом», а согласно другой — «благом». Объявив
ту и другую позиции одинаково односторонними, П.В. Копнин видит конкретное решение
проблемы в таком выводе: одни противоречия в определениях суть результаты логической
неряшливости и потому недопустимы, а другие — законные и необходимые выражения
объективных противоречий предметной действительности.
Я полностью согласен с последним утверждением тов. Копнина. Действительно,
противоречия в определениях бывают разные. Разные и по источнику своего возникновения,
и по отношению к предмету. Бывают противоречия, проистекающие из субъективной
неряшливости, из неточности терминов, доходящей до двусмысленности. Такие противоречия
недопустимы с точки зрения любой логики. Это и есть те самые «логические противоречия»,
которых «не должно быть» в серьезном теоретическом исследовании, — недопустимые
противоречия. Но есть и другого сорта противоречия, появляющиеся в знании не
в результате неряшливости или ошибок, а в результате самого «правильного» движения
мысли по логике предмета. Запретить эти противоречия — значит запретить диалектику,
и не только диалектику, а и самое развитие науки, ибо наука всегда и везде развивалась
как раз через выявление такого рода противоречий в определениях. Так было всегда,
и если верить диалектике, так всегда и будет.
Позицию диалектики, таким образом, П.В. Копнин очертил, на мой
взгляд, достаточно точно и верно. Я тоже так думаю. И если П.В. Копнин приписал
мне мнение, согласно которому любое противоречие есть «диалектическое благо»,
то это — только печальное недоразумение, в котором если кто и повинен, то редактор
«Вопросов философии» т. Каммари, вычеркнувший из текста моей статьи абзац, в
котором это ясно говорилось.
Я думаю, что называть «благом» любое взбредшее кому-либо в голову
противоречие в определении, в высказывании может только либо крайне наивный человек,
либо сознательный озорник-софист. Никто такой нелепости не отстаивает, тем более
никто не думает выдавать эту нелепость за позицию диалектики в логике.
И однако защиту такой нелепости некоторые представители формальной
логики стараются приписать своим оппонентам. По их мнению, ясно выраженному в
ходе нашей конференции проф. Кольманом, к такой нелепости необходимо ведет допущение
хотя бы одного-единственного случая, где нарушение запрета противоречия было
бы оправдано. Он так и сказал: если вы посчитаете, что противоречие в определениях
допустимо хотя бы в одном-единственном случае, то вы автоматически объявите оправданным
и допустимым любой случай нарушения запрета. Запрет либо абсолютен, либо вовсе
не нужен. Мы, таким образом, имеем дело с претензией формальной нормы на абсолютное,
ничем не ограниченное значение, с весьма деспотической претензией.
С такой точки зрения позиция Копнина сливается с той позицией,
которую сам П.В. Копнин назвал «односторонней» и по недоразумению приписал мне.
Оспаривается, иными словами, именно то мнение, что противоречие противоречию
рознь, что бывают недопустимые, словесные, надуманные — «логические» противоречия,
но бывают также и такие словесные выражения, которые правильно высказывают объективное
противоречие предмета.
Проф. Кольман, таким образом, отстаивает взгляд, что любое высказывание,
заключающее в своем составе противоречащие друг другу определения, есть плод
«неправильности» и показатель неправильности мышления.
Вот этот-то тезис я и считаю ложным. Я полагаю, что принять его
– значит зачеркнуть всю диалектику как таковую, диалектику как логику и теорию
познания. Это значит разрушить самое ядро, самое сердце диалектической логики.
С такой позицией поэтому согласиться невозможно. Поэтому-то и приходится
вступать с проф. Кольманом в конфликт. Оговорим сразу, что мы стараемся опровергнуть
вовсе не «рациональное зерно» и «благие намерения» принципа непротиворечивости,
а только его безмерные претензии на роль верховного, ничем не ограниченного принципа
«правильного мышления».
Я доказывал в своей статье и продолжаю доказывать сейчас не тезис
«любое противоречие есть благо», а другой тезис — не только могут быть, но и
есть такие случаи (причем не «один-единственный»), где нарушение запрета противоречия
в его классической формулировке (Аристотеля — стоиков или Лейбница — Канта) является
не продуктом «неправильностей» в движении мысли, а с необходимостью вытекает
из самого правильного движения мысли по логике предмета. В статье я, плохо ли,
хорошо ли, проанализировал такой случай, где соединение противоречаще-противоположных
определений только и позволяет «высказать» объективно-противоречивую природу
предмета. Такой случай, где нарушение запрета противоречия в его классической
форме оказывается необходимой и «правильной» формой высказывания, а «запрет»
превращается в антидиалектические шоры на глазах исследователя.
Я очень рад, что П.В. Копнин согласился со мной в этом. Это и есть
основное содержание статьи. Если мне удалось показать на материале истории политической
экономии тот факт, что запрет противоречия в его исторически имевших место формулировках
и интерпретациях враждебно противостоял и противостоит диалектике, то это и есть
то, что требуется доказать.
П.В. Копнин упрекнул меня в другом — в том, что я, справедливо
опровергая абсолютные претензии — «запрета» в его исторически имевших место формулировках
и толкованиях, тем не менее делаю вид, будто опровергаю также и сам запрет вообще,
то есть в его рациональном виде и толковании, в его, как выразился Павел Васильевич,
«правильной» формулировке.
Я действительно имею в виду только и исключительно те формулировки
и толкования, которые имели или имеют место в литературе по логике. Все они без
исключения оказываются на поверку вариациями аристотелевской или лейбнице-кантовской
формулы. Я не имел и не имею в виду ту таинственную «правильную» формулировку
и интерпретацию, в которой этот запрет превратился бы из врага диалектики в ее
друга. Этого я не делаю по той причине, что она ни мне, ни кому бы то ни было
до сих пор неизвестна. Я, как и П.В., был бы очень рад, если бы наконец была
найдена и обнародована такая формулировка, которую можно было бы увязать с диалектикой
без ущерба для последней. Но ее до сих пор нет.
Кроме того, я считаю себя вправе говорить только о том, что действительно
где-либо и когда-либо «исторически имело место», и избегаю говорить о том, что
находится лишь в плане благих пожеланий. А все без исключения «исторически имевшие
место» формулы запрета противостоят диалектике. Это факт. Та же формулировка
«запрета», которую привел П.В., посчитав ее за искомую «правильную», тоже не
выдерживает критики — это я постараюсь показать ниже.
Основным пороком имеющих место формул запрета является не то, что
они ставят преграду для «логических» недопустимых противоречий, или, по крайней
мере, стараются таковую поставить. Беда их в том, что они, в силу своей крайней
абстрактности, заодно с «логическими» противоречиями запрещают и всякое, в том
числе диалектическое противоречие в определениях.
Формулировка, которую дал в своем сообщении П.В. Копнин, этого
недостатка, на первый взгляд, в себе не заключает. Но зато она явно грешит прямо
противоположным недостатком. А именно: она сформулирована с таким расчетом, чтобы
разрешить высказывания, выражающие диалектически-оправданное единство противоположных
определений. Но какой ценой это покупается? Слишком дорогой: она заодно разрешает
и любое самое вздорное «логическое» противоречие.
В самом деле, запрет в этой, как полагает П.В., «правильной» формулировке
разрешает мне высказывать такие, например, «суждения», как «кошка одновременно
и мяукает и не мяукает на крыше». Но зато она запрещает мне отказываться от этого
нелепого высказывания «в пределах системы высказываний, внутри которой оно считается
истиной».
Я не думаю, чтобы эту формулу можно было бы посчитать «правильной».
Мне кажется, можно сделать вывод: если аристотелевская и лейбницевско-кантовская
формулировки «запрета» заодно с логическими (недопустимыми) противоречиями в
определениях автоматически запрещают и высказывания, в которых выражено диалектическое
единство противоположностей, то формула, приведенная П.В. Копниным, заодно с
диалектическими противоречиями разрешает и недопустимые, «логические». Что хуже,
что лучше — я не берусь судить. Возникает вопрос: а возможна ли вообще, в принципе,
такая формулировка запрета, которая ставила бы преграду для «логических» противоречий,
но не препятствовала бы выражению диалектических противоречий?
Иными словами, возможна ли вообще такая абстрактная формула, которая
позволяла бы сразу, до и помимо всякого анализа знания по его реальному предметному
содержанию, отличить чисто словесное противоречие от словесного выражения реального
противоречия?
Я думаю, что такая формула невозможна. Это я и формулирую как основной
тезис своего сообщения: бесплодны и заранее, по самому своему принципу, неисполнимы
попытки создать такую магическую формулу, которая, как лакмусовая бумажка, позволяла
бы до и помимо анализа знания по его конкретному содержанию сразу различить словесные
(т.е. «логические») противоречия от правильного словесного выражения объективного
совпадения противоположностей в понятии.
Невозможность этой затеи основывается на том, что по своей внешней,
то есть по словесно-синтаксической форме так называемое «логическое» противоречие
неразличимо от выраженного в речи диалектического противоречия.
Отличить одно от другого способен анализ знания по его совершенно
конкретному предметному содержанию. Это и есть позиция диалектической логики.
Эту-то позицию с некоторых пор и оспаривает проф. Кольман. С его точки зрения,
одинаково «неправильными» являются следующие два высказывания: [1] Кошка одновременно
и имеет хвост, и не имеет хвоста, и [2] Летящая стрела одновременно и находится,
и не находится в данном месте.
Если выразить то «общее», что имеется между двумя этими «высказываниями»,
в виде абстрактной формулы, то это «общее» будет звучать так: «А одновременно
есть и В, и не‑В». Я думаю, излишне доказывать, что эти два
высказывания, по своей словесно-синтаксической форме неразличимые, имеют совершенно
разные источники происхождения.
Первое есть продукт либо неряшливости, либо сознательности софистического
озорства. Второе же есть положение, которое вот уже две тысячи лет занимает умы
философов и логиков.
Во всяком случае ни Аристотель, ни Гегель, ни Энгельс, ни Ленин
никогда не считали, что это лишь печальный плод словесного недоразумения. Даже
Б. Рассел видит в нем определенную, вполне действенную трудность. То обстоятельство,
что в теории Зенона явным образом нарушается принцип непротиворечия в той самой
форме, в которой этот принцип принимает проф. Кольман и постарался истолковать
апорию со стрелой таким образом, чтобы она могла быть согласована с запретом.
Если позиция проф. Кольмана держится на том, что нет и не может
быть ни одного случая, где нарушение запрета противоречия получалось с абсолютной
необходимостью из самого «правильного» движения мысли, то стрела — это и есть
тот самый «один» (хотя и далеко не единственный, о чем мы скажем позже) случай.
Опроверг ли проф. Кольман этот «один случай»? По-моему, он продемонстрировал
как раз обратное тому, что хотел доказать. Он просто-напросто наглядно продемонстрировал
крах еще одной попытки формальной логики справиться с трудностью, которая имеет
вовсе не формальный характер. Чтобы спасти принцип непротиворечивости, проф.
Кольман вынужден нарушить его дважды. Смотрите внимательно: он считает, что антиномия
исчезает, как только «неопределенный» термин «находится» заменяется двумя «определенными»
терминами, «покоится» и «переходит». После этой операции апория Зенона начинает
выглядеть как сочетание двух следующих высказываний;
1. «Летящая стрела покоится». — Явное нарушение запрета противоречия
во имя спасения.
2. «Летящая стрела переходит». — Второе нарушение, ибо это суждение
несовместимо с первым согласно тому же запрету.
Итак, запрет нарушен дважды. А что это такое? Ничего. Просто вся
трудность перемещена из одного термина в другой термин, из слова «находится»
в слово «переходит». Ибо «переходит» опять означает, что стрела и находится,
и не находится в данном месте...
Если это «решение» считать переходом от метафизики к диалектике
в таком хитром пункте, в котором сам Энгельс впал в гегельянский грех, то что
же тогда называется словесно-семантическим способом разрешения противоречий?!
Не поможет и еще одна словесная увертка, к которой прибег проф.
Кольман, — добавление словечка «относительно». («Летящая стрела относительно
покоится в данном месте и относительно переходит в другое».) Этим словесным переодеванием
апория Зенона только замаскировывается, ее острота притупляется громоздким словесным
выражением, и ничего больше. Антиномия сохраняется, но перестает быть очевидной,
утрачивает остроту выражения, которую ей придал Зенон, а вместо действительного
разрешения предлагается иллюзия, видимость разрешения.
Я думаю, что апория Зенона не разрешается словесно, путем замены
одних словечек другими. Я думаю, что действительное разрешение этого диалектического
противоречия в определениях будет когда-то найдено в экспериментальной и теоретической
физике, в составе учения о времени и пространстве.
Там и будет найдено конкретное решение. Пока же трудность выражается
в виде антиномии. И антиномия — именно благодаря той остроте, которую проф. Кольман
тщится притупить, — показывает физику, что здесь есть действительная трудность,
ждущая действительного, а не словесного разрешения.
Поставим следующий вопрос: какой реальный смысл имеют эти наши
споры? Может быть, все это лишь схоластические упражнения?
Или же за спором о стреле кроется какой-то другой, более важный
спор?
Я думаю, что действительное разногласие лежит глубже. Дело в том,
что вопрос о противоречии и о запрете противоречия в логике возникает только
потому, что реальное познание все время, во все века до наших дней (а если верить
диалектике — то будет и впредь) развивается через постоянное воспроизведение
и разрешение противоречий в определениях.
Само собой разумеется, что речь здесь идет не о тех чисто словесных
противоречиях, которые всегда получались и будут получаться постольку, поскольку
человек не гарантирован от такого греха, как неряшливость и неточность в употреблении
терминов. Речь идет о тех противоречиях в определениях, которые с необходимостью
возникают из самого что ни на есть «правильного» движения мысли по логике предмета.
Если имеются в виду эти, а не словесные, противоречия, то ответить
на вопрос, выставленный в заголовке моего сообщения, следует так: противоречие
в определениях всегда было, есть и будет движущей силой теоретического развития,
формой, в которой всегда осознается и нерешенная проблема. В этом смысле противоречие
есть «мотор развития» теории. Запретить его — значит запретить самое развитие
теории. По счастью, это не зависит ни от проф. Кольмана, ни от той позиции, которую
разделяют с ним некоторые логики.
Можно констатировать как факт, который был объяснен только диалектикой
(гегелевской, а затем марксистско-ленинской), что всякая серьезная, ненадуманная
научно-теоретическая проблема всегда осознается как противоречие в теоретических
определениях, в виде противоречия внутри имеющейся системы понятий.
Пример — кризис физики на рубеже XIX — XX вв.
Когда факты, будучи выражены через имеющуюся систему теоретических
определений, вдруг приобретают парадоксальный вид, тогда эта система оказывается
перед проблемой, требующей конкретного разрешения в новой, более высокой теории.
Здесь-то, в этом пункте, и оказывается решающее различие между
метафизической и диалектической логикой.
Дело в том, что метафизика и диалектика в этом пункте предлагают
два совершенно противоположных метода разрешения противоречий.
Метафизика, столкнувшись с таким фактом, всегда постарается доказать,
что противоречие, в которое уперлось мышление, есть продукт субъективной неряшливости,
результат неправильного употребления терминов, названий, выражений и т.д., и т.п.
Если мысль уперлась в противоречие, то дальше идти нельзя. Надо
вернуться «назад», надо проанализировать предшествующее движение мысли и найти
ту ошибку, в результате которой возникло противоречие. До тех пор, пока чисто
формальным анализом эта «ошибка» не выявлена и не исправлена, «вперед» идти нельзя.
Противоречие толкуется как преграда, через которую мышление перешагнуть в процессе
исследования не имеет права.
Как требует поступать диалектическая логика в этом случае?
Она требует прежде всего довести выявленное противоречие до полного,
четкого и ясного выражения — антиномической остроты.
Для диалектики противоречия в определениях — это не непереходимая
преграда, а наоборот, тот трамплин, с которого мысль должна совершить прыжок
вперед, в конкретном теоретическом и экспериментальном исследовании предмета.
Противоречие в определениях — это та самая логическая форма, в виде которой четко
формируется проблема, вопрос, подлежащий разрешению в фактах и на фактах.
(В скобках заметим, что диалектика никогда не запрещает, встретившись
с противоречием, обернуться «назад» и проанализировать предшествующий ход размышления
– с целью проверить, а не со словесным ли противоречием мы тут столкнулись.
«Назад» обернуться и проверить ход мысли никогда не вредно. Вредно
другое: представление, что такая проверка должна во что бы то ни стало рассеять,
ликвидировать, устранить противоречие из мысли.)
Когда же противоречие доведено до полной, ясной остроты — тогда
диалектическая логика рекомендует идти дальше, вперед, далее и глубже исследовать
предмет с той целью, чтобы найти реальный конкретный предметный способ, которым
выявленное противоречие разрешается действительным движением предмета.
Именно так и поступает в «Капитале» К. Маркс, — об этом я и пытался
рассказать в своей статье в «Вопросах философии» — в статье, с которой полемизировал
проф. Кольман.
Проф. Кольман же советует поступать совсем наоборот. А именно –
столкнувшись с противоречием в определениях, мы обязаны вернуться «назад», обязаны
во что бы то ни стало выявить ошибочное звено в предшествующих рассуждениях,
а затем ликвидировать его путем замены «неопределенных» терминов и выражений
– «определенными». Идти вперед, по пути дальнейшего экспериментального и теоретического
исследования, до тех пор, пока противоречие не установлено, позиция проф. Кольмана
не разрешает.
На самом деле — и проф. Кольман блестяще продемонстрировал это
обстоятельство своим анализом «стрелы» — противоречие таким способом вовсе не
разрешается, тем более не «ликвидируется». Оно в лучшем случае только затушевывается,
замаскировывается искусственным словесным оформлением. Под этим словесным маскхалатом
оно по-прежнему сохраняется во всей его остроте, но для неискушенного человека
перестает быть очевидным. Создается лишь видимость, будто противоречия больше
нет, а стало быть и беспокоиться больше не о чем. А это и есть то, что Гегель
метко назвал «филистерским нежничанием с вещами».
Маркс, Энгельс и Ленин в этом пункте следуют за Гегелем: противоречие,
будучи замечено, требует ясного и четкого осознания, а затем — столь же четкого
и ясного разрешения на пути дальнейшего анализа фактов, данных в практике, в
эксперименте, — фактов, которые демонстрируют чувственно-предметный способ разрешения
этого противоречия.
Кроме всего прочего, проф. Кольман напрасно утешает себя тем, что
«стрела» есть «единственный прецедент», гегельянское «исключение» из правил формальной
логики, допущенное по недоразумению Энгельсом.
Вот пример того же рода: «В том, что одно тело непрерывно падает
на другое и непрерывно же удаляется от него, заключается противоречие. Эллипсис
и есть одна из форм движения, в которой это противоречие одновременно и осуществляется,
и разрешается».
Это уже не Энгельс, а Маркс. Это — еще «один», хотя также не последний
прецедент «нарушения» формально-логического запрета противоречия.
Можно привести еще: «Процесс обмена товаров заключает в себе противоречащие
и исключающие друг друга отношения. Развитие товаров не снимает этих противоречий,
но создает форму для их движения.
Таков и вообще тот метод, при помощи которого разрешаются действительные
противоречия» 1. Пусть проф. Кольман,
как специалист по философским вопросам физики и математики, разделается не только
со «стрелой», но и с эллипсисом. Согласно формально-логическому противоречию
предметное теоретическое определение эллипсиса (как формы, описываемой телом,
которое одновременно и падает, и удаляется в отношении к другому телу, то есть
«в одном и том же отношении») есть нонсенс.
Согласно диалектике этот «нонсенс» осуществляется ныне в движении
искусственного спутника. Этот «нонсенс» может увидеть невооруженным глазом любой
сторонник формальной логики, претендующий на абсолютное значение всеобщей логической нормы.
Можно, конечно, и тут сказать, что Маркс, как и Энгельс, «идет
на поводу у Гегеля», «кокетничает с гегелевским способом выражения» и т.п. Но
тогда представителям той позиции, которую представляет проф. Кольман, следовало
бы свести более солидные счеты с самим Гегелем, если уж в нем они видят источник
и первоисточник всех зол.
На самом деле, что неоднократно засвидетельствовано классиками,
а особенно Лениным в «Философских тетрадях», марксизм в проблеме противоречия
и его роли как в реальном, так и в логическом развитии, прямо и непосредственно
примыкает к Гегелю, развивая на материалистической основе рациональные зерна
его логики.
Представители же позиции, представленной проф. Кольманом, не потрудились
свести критические счеты с гегелевской диалектикой, предпочитают Гегеля просто
хаять. А в результате они не только не идут от Гегеля вперед к Марксу, но остаются
на догегелевских, а именно — на кантовских позициях.
Именно для Канта противоречие есть синоним бессмыслицы, есть «неправильность»
в процессе связывания понятий и суждений, есть форма, разрушающая знание. Именно
Кант знает и признает один способ разрешения противоречий — способ разведения
противоположных тезисов «в два разных отношения». Эту классическую позицию метафизики
в вопросе о противоречии до сих пор и воспроизводят многочисленные учебники по
формальной логике. Они берут формулировку запрета в одной из редакций — в аристотелевской
или лейбницевско-кантовской — и хотят искусственно связать ее с материалистическими
фразами.
Именно с фразами. Потому что связать «запрет» с принципами материалистической
диалектики, а тем самым выявить его «рациональное звено» можно только на пути
критического анализа тех принципов, на основе которых этот принцип вообще был
разработан как таковой.
Потому только и возникает спор, что товарищи, старающиеся найти
«рациональное зерно» запрета противоречия, до сих пор всерьез не свели критических
счетов с теми философскими предпосылками, при которых «непротиворечивость» оказывается
безусловной нормой «правильного мышления».
Блестящим примером того, как противоречие в определениях возникает
не в результате «ошибок», а в результате самого что ни на есть «правильного»
движения мысли по логике предмета, а затем находит свое разрешение в дальнейшем
исследовании предметных, чувственно-практических данных фактов, представляет
«Капитал» Маркса. Это вещь посерьезней, чем «стрела», хотя уже и эта стрела поражает
позицию проф. Кольмана прямо в сердце.
Маркс, как известно, подвергает анализу сферу товарно-денежного
обращения, как сферу, являющуюся и исторической, и «логической» предпосылкой
возникновения прибавочной стоимости. Анализ этот приводит к противоречию, притом
к противоречию «в одно и то же время и в одном и том же отношении». Проблема,
как известно, формулируется Марксом так: как возможно возникновение прибавочной
стоимости на основе закона стоимости, если прибавочная стоимость содержит в своем
составе такую определенность, которая прямо противоречит закону стоимости?
Как из некоторой реальности рождается ее собственная противоположность?
«Как ни вертись, а факт остается фактом: если обмениваются эквиваленты,
то не возникает никакой прибавочной стоимости, и если обмениваются не-эквиваленты,
тоже не возникает никакой прибавочной стоимости» (Капитал, т. 1, с. 170).
А прибавочная стоимость все-таки возникает...
Два факта противоречат друг другу. Естественно, что и теоретические
определения этих двух фактов тоже противоречат друг другу. Проф. Кольман же допускает,
что два факта могут противоречить друг другу, но их теоретические определения
– никак не могут.
Как поступает в данном случае Маркс? Где он ищет разрешения выявленного
противоречия? Не в исправлении «ошибок», допущенных при анализе товарно-денежной
сферы, а в дальнейшем конкретном исследовании объекта, того способа, которым
сам объект в своем развитии разрешает и осуществляет это противоречие.
Маркс говорит, что противоречие будет разрешено, если мы в пределах
самой товарно-денежной сферы сможем обнаружить такой товар, потребительская стоимость
которого состояла бы в способности увеличивать стоимость. Такой товар, потребление
которого тождественно производству новой стоимости. Есть такой товар? Такая реальность,
которая соответствовала бы определению, заключающему в себе противоречие? Если
есть — задача решена.
Тем самым противоречие нацеливает мысль на поиск, ставит перед
ним реально разрешимую проблему. И проблема, сформулированная в виде противоречия,
решается не формальными средствами, не путем замены «неопределенных терминов»
– «определенными», а путем отыскания в эмпирической действительности такого определенного
факта, с помощью которого реальное развитие и осуществляет, и разрешает противоречие,
выявленное мыслью ранее.
Диалектическую логику противоречие ведет вперед, по пути дальнейшего
движения мысли от абстрактного к конкретному.
Формальную же логику противоречие поворачивает назад, к проверке
и перепроверке уже имеющихся абстракций. К конкретному этот путь не ведет, а
ведет только к словесному переиначиванию все тех же абстракций.
В этом-то и вся разница. И это спор — не схоластический.
Чтобы показать, что позиция проф. Кольмана не остается только чисто-логической
позицией, позицией, касающейся только споров внутри логики, стоит припомнить
один любопытный факт.
В прошлом году проф. Кольман попытался применить свои логические
принципы к анализу одного важного спора в естествознании. Речь шла о столкновении
двух космологий. Одна позиция исходит из тезиса о бесконечности вселенной. Другая
покоится на представлении о том, что вселенная — конечна.
Бесконечность, как давно известно философии, заключает в себе противоречие.
Реальное противоречие, заключенное в бесконечности, естественно, выражается и
в ее теоретических определениях. Космология поэтому все время сталкивается с
противоречиями, разрешение которых и есть ее дело. Проф. Кольман же посоветовал
космологам избавиться от противоречий раз и навсегда, выбросив понятие бесконечности.
Обоснование его было более чем оригинально: диалектический материализм-де не
связывает себя с признанием бесконечности вселенной.
Вполне можно думать, что вселенная конечна.
Поэтому-де обе концепции — как исходящая из тезиса о бесконечности,
так и та, которая считает вселенную конечной, по мнению проф. Кольмана, одинаково
равноправны и правомерны перед судом диалектико-материалистической философии.
Пусть существуют и развиваются обе. Они всегда будут исходить из несовместимых
между собой принципов, и развитие космологии навсегда обречено на дуализм, на
движение по двум параллельным, но никогда не сходящимся линиям. Спор между ними
никогда не может быть решен окончательно потому, что он принципиально неразрешим.
Уж очень это похоже на то решение космологической проблемы, которое
можно прочитать в «Критике чистого разума». Всегда будет существовать теория,
принимающая предел делимости, и всегда же рядом с ней — противоположная, принимающая,
что предела делимости нет. И это будет всегда так потому, что разум всегда может
выбирать между двумя взаимоисключающими, но одинаково равноправными точками зрения.
Но это и есть только «точки зрения» субъекта и ничего более.
Рассматривать предмет с точки зрения самого предмета — поэтому
и есть трансцендентная претензия некритического разума...
У Канта это органически связано с пониманием им проблемы противоречия
в знании. Проф. Кольман, хочет он того или не хочет, а оказывается вынужденным
подчиниться той же самой логике. Но это — не логика марксизма.
Сторонники точки зрения проф. Кольмана апеллируют, как правило,
к практике современного приборостроения, к принципам счетно-вычислительных машин,
к теории кибернетики, которая-де не может шагу ступить без соблюдения принципа
«непротиворечивости». Вся эта область современной техники становится-де невозможной,
если в основу логики положить разрешение противоречий в определениях, а не его запрет.
Не будем с ними спорить в этом пункте, зададим только один вопрос:
а почему не предположить, что живой человеческий мозг с его мышлением и отличается
от механической модели мышления именно тем, что не только «выносит» напряжение
внутреннего противоречия, но и находит в нем стимул своего развития, движения
по конкретной логике конкретного объекта, к которому самая совершенная машина,
как известно, не способна.
Проф. Кольману, по-моему, следует распрощаться с той иллюзией,
что та «логика», которая лежит в основе счетно-вычислительных операций, и есть
«логика», соответствующая живому развитию человеческого знания. Как частная техническая
дисциплина такая «логика» правомерна и нужна. Но не нужно увлекаться, не нужно
превращать ее принципы в принципы диалектической логики. Такие чрезмерные претензии
как раз и сталкивают формальную логику в ее новейших вариантах с диалектикой.
А этого уже диалектика никак не может позволить.
Заключительное слово
Я не хочу опровергать возражений, которые были по адресу моего
сообщения со стороны тов. Зиновьева. Насколько я понимаю, тов. Зиновьев говорит
о каких-то других вещах и опровержения моих тезисов я там так и не уловил.
Мне хочется сказать о другом и рассеять одно недоразумение, в которое,
как я боюсь, впал не только тов. Квачахия, но и другие. Дело в том, что тов.
Квачахия мою и Копнина позиции объединил в такой формуле, в какой эта позиция
примирима с его позицией. Я думаю, что в этом таится глубокая ложь.
Тов. Квачахия видит необходимость появления противоречий в знании
в следующем обстоятельстве: знание в каждый момент ограничено, а предмет — бесконечен.
Противоречие сигнализирует поэтому всегда об отсутствии совпадения знания с предметом
и только, только не о совпадении. Поэтому-де противоречие рождается из самой
сущности процесса познания. В этом толковании противоречие по-прежнему остается
только показателем ложности знания, его несоответствия (хотя и исторически-обусловленного)
предмету.
Строго говоря, это — именно то, что говорит в «Критике чистого
разума» Кант. Его исходная точка — вечная несоизмеримость всякого возможного
опыта с вещью-в-себе, с идеалом познания. Так, например, мы никогда не должны
надеяться достигнуть предела деления вещей, «неделимого». Каждый раз оказывается,
что этот предел лежит еще дальше. Но как «регулятивный принцип», мы должны принять
представление о «неделимости», иначе мы лишаемся идеала и цели, в направлении
которой вечно идет познание.
Итак, допущены и «делимость», и «неделимость». Первая относится
ко всякому возможному опыту, и вторая — к никогда не достигаемому и недостижимому
«идеалу».
Это — типичный способ разрешать антиномию путем разделения тезиса
и антитезиса «на два разных отношения». Но это и не есть диалектика. Это хорошо
показал В.Ф. Асмус в книге «Диалектика Канта».
По Марксу, противоречие появляется не в силу принципиальной несоизмеримости
сознания и предмета, а в результате самого правильного и строгого движения мысли
по логике предмета. Оно поэтому есть правильное отражение в понятии объективного
противоречия, а не показатель «несоответствия» сознания предмету, как это получается
у Канта. И тогда противоречие уже не разрешается за счет «разных отношений».
Тут требуется другой способ, а не тот, который рекомендовал тов. Квачахия.
Если тов. Квачахия сам изобрел этот способ понимания антиномий,
который он изложил, то надо отдать ему должное: он открыл то, что открыл Кант.
Если он смог это сделать, то, надо надеяться, он сможет со временем перейти от
этой позиции к более высокой, к гегелевской, и в конце концов придет и к Марксу.
Путать же учение Канта с учением Маркса нельзя. Это разные вещи.
1 Маркс К. Капитал, т. 1, с. 110-111.