II. Позитивная программа русского позитивизма.
Этот роман — «Красная звезда» — далеко не случайный для судеб русского махизма феномен. Всмотримся в него внимательнее, он многое поясняет в интересующих нас ныне вопросах — и в отношении А. Богданова к учению Карла Маркса, и в сути той философии, сквозь призму которой он (в отличие от Ленина) начинает рассматривать социализм. Социализм, «критически очищенный» в свете принципов Маха, в свете «успехов и достижений современного естествознания», в свете той «новейшей философии», которую он теперь исповедует вместе с Базаровым и Юшкевичем, Луначарским и Валентиновым, Берманом и Суворовым.
В «Очерках по философии марксизма» он вместе с ними изложил свою «новую философию». В том же самом 1908 году он печатает и «Красную звезду», в которой эта философия уже применяется к переосмысливанию социализма и его перспектив.
Эффект получается прелюбопытный. Чем больше старается А. Богданов отстоять социалистический идеал, чем прекрасней и возвышенней он становится в его писательских глазах, тем (и тут уж не вина, а беда [61] Богданова) больше и больше начинает он напоминать худосочную, стерильно-анемичную икону, для живого человека довольно непривлекательную.
Здесь хорошо видно, как поворачивает его мысль на путь, обратный пути Маркса и Энгельса, — на путь от науки к утопии. А Богданову по-прежнему кажется, что он идет вперед и в философии, и в толковании социально-экономических проблем.
Роман не только включает многочисленные пассажи из «Эмпириомонизма» – весь строй образов организован идеями этой философии, и потому «Красная звезда» представляет собою просто образный эквивалент теоретических построений Богданова, его гносеологии.
С точки зрения художественной роман малоинтересен — он скучен и назидателен. В золотой фонд научно-фантастической литературы он явно не вошел. Но он многое помогает понять в богдановской философии, в ее реальных, земных эквивалентах.
Роман в целом — это длинное и популярное изложение махистской (эмпириомонистической) интерпретации учения Маркса. Часто герои книги произносят раскавыченные цитаты из «Эмпириомонизма» и стараются как можно доходчивее втолковать читателю их «подлинный смысл». Текст «Эмпириомонизма» разрезается на кусочки и поручается для произнесения инженеру Мэнни, врачу Нэтти и революционеру Леониду Н.
Роман начинается вполне реалистически. Леонид Н. сидит и мучительно размышляет [62] над уроками поражения революции 1905 года, а заодно — над причинами своего разрыва с любимой женщиной. И тут вдруг оказывается, что размышляет над этими обоими сюжетами не он один.
Оказывается, что и события 1905 1908 годов, и его личную судьбу внимательно изучают... инопланетяне. Пришельцы с Марса.
Их яйцевидные корабли зависали и над баррикадами Красной Пресни, и над Стокгольмом, где происходили горячие дискуссии между сторонниками Ленина и сторонниками Плеханова. Они знают все. Даже причины разрыва Леонида Н. с Анной Николаевной. Их всевидящее око проникает в глубину всех земных тайн. К тому же они очень умные, сверхпроницательные и понимают все гораздо лучше грешных землян. Внимание их к земным делам небескорыстно, но цели своего визита они держат в тайне, которая раскроется Леониду Н. позже.
Единственный, с кем они вступают наконец в контакт, — это Леонид Н. Почему он? А их психофизиологи установили, что на всем земном шаре это наиболее близкий им тип человека. И физиологически, и психически. Только с ним они и надеются достигнуть взаимопонимания.
Инопланетяне разъясняют Леониду: в его лице они хотят до конца исследовать психологию жителя Земли, притом в «лучшем ее варианте», чтобы потом решить, не рискованно ли будет для них помогать русской революционной социал-демократии; ведь они могли бы вооружить ее супероружием — бомбой из расщепляющихся [63] элементов группы радия. Но можно ли им такое сверхоружие доверить? Достаточно ли они разумны для этого?
С этой целью они и устраивают Леониду Н. экскурсию на Марс. Там он воочию знакомится со всеми чудесами сверхнауки и сверхтехники. Летательные аппараты с двигателями, работающими на энергии «антиматерии» («материи со знаком минус») — там так же обычны, как трамваи для жителя Москвы или Лондона. Но не эти технические чудеса интересуют Леонида Н. в первую очередь. Для него важнее общественный строй Марса, люди, их взаимоотношения. На Марсе — социализм. Точнее, полностью реализованная «идеальная модель» социализма.
Давно ликвидирована и забыта частная собственность и на средства производства, и на его продукт. Производство осуществляется по строго рассчитанному (на гигантских счетных машинах) плану. Небольшие и случайные отклонения от плана быстро и легко устраняются. Личные потребности удовлетворяются полностью и не регламентируются, ибо каждый марсианин достаточно разумен, чтобы не хотеть лишнего. Тут полное равновесие и никаких противоречий, никаких конфликтов.
Давно исчезли государство и все органы насилия. В них нужды нет, ибо все нормальные марсиане умны и скромны. Конечно, бывают и исключения, но только среди невоспитанных детей и среди ненормальных (сумасшедших). С ними легко справляются врачи и педагоги, которым разрешено и [64] насилие, причем тоже ничем и никак не регламентированное. Вплоть до безболезненного умерщвления неизлечимых и неподдающихся. Врачи и педагоги умны и добры, и злоупотреблений бояться нечего.
Труд легок и необременителен. За людей все делают машины. Люди только наблюдают за ними. Несколько часов такого труда там, где он необходим для общества в целом (о том извещают цифры на светящихся табло), — и ты свободен.
Что делают марсиане после работы? Кто их знает... Этого Леонид Н. (тут его зовут Лэнни) рассмотреть не может. Может быть, занимаются любовью, может быть, искусством, может быть, интеллектуальным самоусовершенствованием. Это уж личное дело каждого, а в личные дела на Марсе нос совать не принято.
Итак, внутри общества, в сфере взаимоотношений между людьми, царит полное, почти абсолютное, равновесие. Все противоречия исчезли, а различия находятся на грани исчезновения. Они сведены до необходимого минимума. Даже различия между полами (Лэнни долго не может понять, что лечащий его молодой врач Нэтти на самом-то деле тайно влюбленная в него женщина).
В глазах Лэнни все марсиане выглядят на одно лицо. В каждом он видит лишь один и тот же многократно размноженный общий тип: большеголовое существо с большими бесстрастно-внимательными глазами и слабым, анемичным телом, которое скрыто под одинаковой рационально сконструированной одеждой. Такими уж создала нас природа, [65] разъясняют марсиане Леониду Н., природа Марса. Тут и солнечной энергии меньше, и сила тяжести вдвое слабее, чем у вас на Земле. Поэтому мы не столь эмоциональны, как жители Земли, но зато более рассудительны. Поэтому наша психика более уравновешена, нежели ваша, а с этим связаны все остальные детали. И социализм мы построили скорее.
Лэнни начинает ощущать беспокойство и тревогу. Он допытывается, а не скучно ли жить в этом геометрически уравновешенном и стерильно непротиворечивом новом мире? Марсиане снисходительно и грустно улыбаются: сам твой вопрос выдает в тебе чужеземца, пришельца с Земли. Выдает, насколько еще сильны пережитки капитализма в твоем сознании и насколько еще силен в тебе буржуазный индивидуализм.
И Лэнни вынужден с грустью согласиться с таким диагнозом. Разумом он все понимает и принимает, а эмоции его продолжают бунтовать. Его разум еще не настолько силен, чтобы подавить эти иррациональные эмоции, и Лэнни начинает чувствовать себя препаршиво. Марсиане-психиатры вынуждены поместить его в больницу и с помощью химии восстановить нарушенное душевное равновесие. Пережитки капитализма в сознании на время перестают его мучить. Химия их усмирила.
Но только на время, ибо психофизиология Лэнни осталась по-прежнему земной, несовершенной, и он все видит по-прежнему глазами жителя Земли, с точки зрения его «узкопатриотических» интересов, мешающих [66] ему до конца возвыситься до уровня интерпланетарных интересов, мешающих ему смотреть на мир с точки зрения интересов межпланетного социализма. Поэтому разумом он понимает все правильно, и прежде всего тот факт, что марсианский социализм — это более высокая и более совершенная форма развития межпланетного социализма, нежели те формы, которые созрели на Земле. Это он понимает ясно, пока спят его «буржуазно-индивидуалистические земные эмоции», «пережитки капитализма в его сознании», укорененные в его земной плоти.
Их можно усыпить с помощью химии. Но пока они только заснули, но не умерщвлены, сохраняется и главная причина взаимонепонимания между Лэнни и марсианским социализмом. Сохраняется их явная психофизиологическая несовместимость, в основе которой — биологическая несовместимость двух разных рас межпланетного человечества.
Богданов вовсе не рисовал карикатуру на социализм, он был предан ему. Другое дело — каким предстал перед ним марксистский социализм, когда он начал рассматривать его сквозь искажающие очки махистской философии, сквозь призму своего эмпириомонизма, сквозь концептуальную схему этой философии. Вот как работает ее «оптика». Учение К. Маркса, сквозь нее рассмотренное, искажается сначала незаметно, лишь схематизируется.
В образе будущего, который нарисован Марксом, абстрактно выделяются те его [67] черты, те контуры, которые характеризуют социализм исключительно с политико-экономической стороны (причем при очень узком понимании самой политэкономии).
Это все те черты, которые и увидел герой богдановского романа на Красной звезде. Общественная собственность и плановая организация производства, налаженный баланс между производством и потреблением, между необходимым и свободным временем и т.д., отсутствие правового и государственного принуждения, высокая сознательность участников общественного производства — все это верно, все эти необходимые и важные характеристики социализма Богданов видит.
Но, кроме указанных черт социализма, сквозь махистские очки не видно больше ничего. Экономическая схема Маркса осталась, но именно как схема, как скелет, а вот плоть и кровь, конкретная реальность марксистского представления о социалистическом будущем, отброшена и заменена махистской фантазией.
И в итоге вы видите перед собою ту самую картину, которую «воочию» увидел на Марсе герой богдановского романа. Учение Маркса, рассмотренное сквозь призму махистской философии, и не может выглядеть иначе.
Экономическая схема у Богданова — марксова, но ее реализация (т.е. построение всех остальных сфер общественной жизни — нравственности, художественной культуры, политическо-правовой надстройки) — уже не по Марксу, а по Маху. Точнее, по [68] Богданову, ибо он «творчески развил» и конкретизировал философию Маха применительно к интересам и целям социалистической организации мира.
Вернемся же снова к «марсианским» героям романа и посмотрим, что с ними далее стряслось на Марсе. Это интересно вдвойне, ибо и сам автор не скрывает, что под видом марсианских событий он описывает грядущие события на нашей Земле, «вычисленные» им по формулам эмпириомонизма.
Итак, биопсихическая несовместимость Лэнни и марсианского социализма установлена строго научно — ее констатируют марсианские психофизиологи, ее осознает сам Лэнни. Поэтому он согласен на лечение. На самое радикальное. Меру этой радикальности определят они сами. Он им доверяет безоговорочно. Еще бы, их медицина (как и их психология, как и вся их могучая культура) находится на такой высоте, которой Земля достигнет дай бог через много столетий, а то и тысяч лет.
Так рассуждает герой романа, столкнувшись с «реальным» социализмом на Марсе. Так же рассуждают и сами марсиане. Ведь они мыслят по той же железной логике эмпириомонизма, только доведенного ими до высшей степени совершенства. И выводы, сделанные с помощью этой неумолимой логики, получаются математически строгие и безупречные.
Посылки:
1) Естественно-природные ресурсы Марса бедны и скоро начнут иссякать. Марс стоит перед неумолимой альтернативой: [69] либо его социалистическая цивилизация вступит в фазу деградации, т.е. на путь, ведущий к гибели, либо она спасет себя за счет расширенной эксплуатации природных ресурсов других планет. Уже через 35 лет начнет сказываться недостаток ресурсов.
2) Выбора нет. Необходима немедленная колонизация Земли и Венеры. Предпочтительнее — Земли, на Венеру сил и времени уже может не хватить. Но Земля населена человеческой расой, с которой мирно договориться невозможно в силу биопсихической несовместимости, — это доказано экспериментом над Леонидом Н.
3) Строго логический расчет показывает (так говорит один из героев романа), что рано или поздно, «после долгих колебаний и бесплодной мучительной растраты сил дело пришло бы неизбежно к той постановке вопроса, какую мы, существа сознательные и предвидящие ход событий, должны принять с самого начала: колонизация Земли требует полного истребления земного человечества...»
Вывод: дабы жила и расцветала марсианская — высшая — форма социализма, ей в жертву придется принести низшую — земную форму жизни.
Правда, говорят, что можно попытаться насильно перевоспитать земное человечество, насильственно осуществить в его сознании социалистическую культурную революцию. Но такая игра не стоит свеч, хлопот много, да и затянется она надолго. А время не ждет. Поэтому выход один — истребить. Это проще и экономнее, стало [70] быть разумнее. «И не будет жестокости в наших действиях, потому что мы сумеем выполнить это истребление с гораздо меньшими страданиями для них, чем они сами постоянно причиняют друг другу!»
Итак, экономия мышления, экономия усилий, экономия страданий самих жертв... В конце концов марсиане пощадили и человечество, и Лэнни. Пощадили, несмотря на то что он в припадке очередного разлада с самим собой совершил убийство (убил того самого теоретика, который обосновал необходимость истребления жизни на Земле). Они просто-напросто выдворили его со своей планеты.
И сотворила это чудо милосердия любовь... Но, позвольте, причем здесь любовь, как может она противостоять железной логике марсианского разума? А очень просто. Апелляция к любви и прочим возвышенным и благородным, хотя и недостаточно рациональным эмоциям вообще характерна для позитивизма, то и дело заходящего в тупик в своих рассуждениях. И вопреки рассудочному мышлению, точному, как расчеты арифмометра, и столь же бездушному, как этот прибор, возникает странная, поскольку она не укладывается в привычную логику, тоска по человеческому теплу, любви и состраданию. Когда фетишизированные наука и научное мышление приводят к безнравственным выводам, к оправданию насилия и жестокости, вызывающим ужас у самого адепта такого мышления, то ученый пускает слезу и начинает искать спасения в абстрактно-бессодержательных, но «гуманных» [71] идеалах, умиляясь своему романтичному, но, увы, совершенно бесплодному благородству.
Поэтому и Богданов не нашел иного средства спасения землян, кроме любви. Та самая марсианка, которую Лэнни долго принимал за молодого человека, полюбила его и потому поняла суть дела лучше, чем теоретик истребления. Нэтти страстно выступает против плана истребления, за союз с этой полуварварской и еще слабой умом земной цивилизацией. Да, они слабее и ниже нас, но они — другие. Возлюбим их, братья марсиане, такими, какие они есть!
«Единство жизни есть высшая цель, и любовь — высший разум!» — патетически восклицает Нэтти. Затем она отправляется вслед за выдворенным Лэнни на Землю, чтобы принять там личное участие в революции.
Оставим на время Марс и вернемся к анализу «Очерков по философии марксизма» и других сочинений Богданова и его единомышленников.
Читатель, вероятно, уже успел заметить, как часто и настойчиво повторяется в цитируемых оттуда текстах магическое слово равновесие. Да, здесь это не просто слово, а воистину символ — символ веры, базовая, ключевая категория логики их мышления. Откуда и куда бы ни двигались они в своих рассуждениях, дело неизменно начинается с равновесия и равновесием заканчивается.
Из их трудов читатель узнает, что равновесие не просто и не только равенство по [72] весу, известное каждому по личному опыту, а нечто гораздо более важное и универсальное, нечто метафизическое.
Оказывается, что это магическое понятие заключает в себе и тайну жизни, и секреты функционирования социальных организмов, и даже загадки всех космических систем и событий. Оказывается, что все тайны, секреты и загадки легки и просты. Стоит только применить к ним магическую «отмычку» — и все они делаются прозрачными и несложными.
Оказывается, что вся бесконечная Вселенная стремится к равновесию. И история человечества, история социальных организмов (народов, стран, государств и цивилизаций) устремляется туда же, жаждет равновесия.
И сразу все становится понятным: и состояние экономических и политических отношений, и принцип организации живого тела лягушки, и направление эволюции солнечной системы.
Примечательно, что ни в одном из сочинений махистов мы не найдем вразумительного разъяснения смысла этого слова. Все они предпочитают разъяснять его через примеры. Но через всю систему таковых ясно просвечивает действительный смысл данного «эмпириосимвола»: это прежде всего нерушимый покой, состояние неподвижности, отсутствие всяких заметных изменений, уклонений, отсутствие движения.
Равновесие — значит отсутствие всякого конфликтного состояния, каких бы то ни было противоречий, т.е. сил, тянущих в разные, противоположные стороны. А где [73] такое видано? Такого не увидишь даже в лавке, даже на примере весов. И тут равновесие лишь мимолетный результат, эфемерный эффект, получающийся как раз тогда и потому, что на каждый конец рычага давят две противоположно направленные силы: одна — вверх, другая — вниз.
Равновесие в русском языке означает: «Состояние неподвижности, покоя, в котором находится тело под воздействием равных, противоположно направленных сил». А согласно логике махизма наличие противоположных сил, приложенных к одной точке (или к одному телу), — это уже плохо, оно походит на состояние, обозначаемое на гегельянском языке как противоречие, как «дискомфортное состояние тела», на которое действуют две противоположно направленные силы, либо сдавливая это тело с двух противоположных сторон, либо разрывая его пополам.
Поэтому такое понимание равновесия для махиста неприемлемо. Как же, ведь равновесие оказывается здесь лишь мимолетным и быстро исчезающим результатом противоречия, результатом действия приложенных к одной точке противоположностей, т.е. тем состоянием, от которого всякий живой организм старается поскорее избавиться, а вовсе не тем, к которому он якобы стремится.
Отсюда и то понятие равновесия, которое махисты хотят противопоставить противоречию — наличию двух противоположно направленных сил. Это — такое состояние, когда две противоположно направленные [74] силы иссякли и потому перестали сдавливать или разрывать идеальное тело (или столь же идеальную точку их приложения). Силы иссякли и исчезли, а состояние, в которое они данную точку привели, осталось. Подобное состояние и есть равновесие. Состояние отсутствия каких бы то ни было противоположно направленных сил, будь то внешних или внутренних, физических или психических.
В этом виде равновесие и есть идеал, идеальная модель и космоса, и психики, фундаментальная философская категория махизма, отправная точка рассуждений махистов и о космосе, и об истории, и о мышлении. Стремление раз и навсегда избавиться от каких бы то ни было противоречий, от каких бы то ни было противоположно направленных сил и есть стремление к равновесию.
Равновесие, ко всему прочему, обретает при этом и все те характеристики, которые старая философия выражала словами «внутренняя цель», «объективная цель», «имманентная цель». Согласно махистской логике равновесие — это вовсе не реальное, данное в опыте, хотя бы и мимолетное, состояние, а лишь идеал и цель природы, человека, вообще бытия.
Подобное равновесие — статическое, полное, ничем не нарушаемое, равновесие покоя, равновесие неподвижности, состояние «взвешенности в космической пустоте» и есть идеальная модель махистско-богдановского понятия равновесия.
Таков первый «кит» русского махизма. [75]
Второй «кит», второй логический устой его — экономия как верховный принцип космоса и мышления.
И если равновесие является для махистов идеалом и целью всего мирового процесса, то экономия оказывается единственным и универсальным средством ее достижения: «Формы подвижного равновесия, издавна вызывавшие идею объективной целесообразности (солнечная система, круговорот земных явлений, процесс жизни), образуются и развиваются именно в силу сбережения и накопления присущей им энергии, — в силу их внутренней экономии» 1.
Это пишет «товарищ Суворов» («товарищем» этого мыслителя подчеркнуто именует Ленин, иронизируя над Плехановым и Богдановым; Плеханов, критикуя махизм Богданова, так же подчеркнуто именовал его «господином Богдановым», а тот очень обижался). А «товарищ Базаров» в тех же «Очерках» поясняет: «Принцип “наименьшей траты сил”, положенный в основу теории познания Махом, Авенариусом и многими другими, является поэтому несомненно “марксистской” тенденцией в гносеологии. В этом пункте Мах и Авенариус, отнюдь не будучи марксистами, стоят гораздо ближе к Марксу, чем патентованный марксист Г.В. Плеханов со своей сальто-витальной гносеологией» 2.
В чем же эта «близость»? А очень просто: «У Маркса есть “экономия”. У Маха есть [76] “экономия”. Действительно ли “несомненно”, что между тем и другим есть хоть тень связи?» 3 – комментирует это рассуждение Ленин.
И он терпеливо объясняет Базарову и Суворову (имея в виду, разумеется, не столько их, сколько их читателей), что если тут хоть какая-то «тень связи» и есть, то она исчерпывается словечком, термином «экономия». «Связь» тут чисто вербальная и только вербальная.
В оценке той «логики», с помощью которой русские махисты совершают свои открытия, Ленин категоричен и беспощаден. Процитировав тираду Богданова: «Всякий акт общественного подбора представляет из себя возрастание или уменьшение энергии того общественного комплекса, к которому он относится...» и т.д., — Ленин подытоживает: «И подобный несказанный вздор выдается за марксизм! Можно ли себе представить что-нибудь более бесплодное, мертвое, схоластичное, чем подобное нанизывание биологических и энергетических словечек, ровно ничего не дающих и не могущих дать в области общественных наук? Ни тени конкретного экономического исследования, ни намека на метод Маркса, метод диалектики...» 4
Пустословие, забавы со словами, с терминами и символами — ничего другого тут и в помине нет. И уж подавно нет того «философского углубления» марксистского учения, на которое претендуют Богданов и его друзья. [77]
Экономия повсюду, везде и на всем: и экономия денег, и экономия усилий мысли, и (помните Марс?) экономия страданий жертв истребительной войны. В таком «обобщенно-философском» смысле термин «экономия» и превращается в простой ярлык, который можно спокойно навешивать на любое явление, на любой процесс, нимало не заботясь об исследовании этого конкретного явления или процесса.
Вот этот тип философствования, претендующий на «подлинно-научный синтез всех частных обобщений», и вызывает у Ленина с трудом сдерживаемый гнев: «Богданов занимается вовсе не марксистским исследованием, а переодеванием уже раньше добытых этим исследованием результатов в наряд биологической и энергетической терминологии. Вся эта попытка от начала до конца никуда не годится, ибо применение понятий “подбора”, “ассимиляции и дезассимиляции” энергии, энергетического баланса и проч. и т.п. в применении к области общественных наук есть пустая фраза. На деле никакого исследования общественных явлений, никакого уяснения метода общественных наук нельзя дать при помощи этих понятий» 5.
Но это не просто пустословие. Оно сознательно противопоставляется фундаментальным принципам материалистической диалектики. И если равновесие – прежде всего махистское антипонятие категории противоречия, то экономия самым [78] недвусмысленным образом противополагается диалектико-материалистическому пониманию истины.
Экономия, превращенная в принцип научного мышления, в принцип гносеологический, именуется принципом «наименьшей траты сил», иногда — принципом «простоты». Принцип этот удобен еще и тем, что про него вспоминают там, где это удобно, и забывают там, где обстоятельства применять его не позволяют.
Ленин ставит краткий и точный диагноз: «...принцип экономии мышления, если его действительно положить “в основу теории познания”, не может вести ни к чему иному, кроме субъективного идеализма. “Экономнее” всего “мыслить”, что существую только я и мои ощущения, — это неоспоримо, раз мы вносим в гносеологию столь нелепое понятие.
“Экономнее” ли “мыслить” атом неделимым или состоящим из положительных и отрицательных электронов? “Экономнее” ли мыслить русскую буржуазную революцию проводимой либералами или проводимой против либералов? Достаточно поставить вопрос, чтобы видеть нелепость, субъективизм применения здесь категории “экономии мышления”» 6.
Эрнст Мах и сам, когда он мыслит в качестве физика, «истолковывает» свой принцип так, что от него, по существу, ничего не остается. «Например, в «Учении о теплоте» Мах возвращается к своей любимой идее об “экономической природе” науки (стр. 366 [79] второго немецк. изд.). Но, тут же добавляет он, мы хозяйничаем не ради хозяйства (366; повторено 391): “цель научного хозяйства есть возможно более полная... спокойная... картина мира” (366) ... Экономность мышления в такой связи есть просто неуклюжее и вычурно-смешное слово вместо: правильность. Мах путает здесь, по обыкновению, а махисты смотрят и молятся на путаницу!» 7
Для русских махистов «экономия мышления» — высшее достижение «философии современного естествознания», которое надлежит неукоснительно применять к анализу социальных явлений. Тогда этот анализ будет «точным», безошибочным.
Чтобы завершить разговор об этом принципе, приведем авторитетное свидетельство штатного летописца позитивистских блужданий в этом вопросе, апологета «Венского кружка» — Виктора Крафта. Рассказывая о новейших попытках К. Поппера «дать “прецизную формулировку” понятия простоты», он констатирует: «Простота играет решающую роль во всем доныне существующем эмпиризме начиная от Кирхгофа, у Маха и Авенариуса в виде “экономии мышления”, а также в конвенционализме начиная от Пуанкаре. Она должна определять выбор между гипотезами и теориями. Однако все до сих пор имевшие место попытки разъяснить, в чем же, собственно, состоит эта простота, а также установить мерило простоты успехом не увенчались. То, что [80] характеризуется как простое, выглядит таковым отчасти с практической 8 точки зрения (как “экономия мышления”), отчасти — с точки зрения эстетической и уж во всяком случае с внелогической точки зрения. Что надлежит понимать под простотой в логическом смысле, Поппер пытается определить с помощью степени фальсифицируемости. Насколько широко применимо на деле такое понятие простоты, из его кратких разъяснений на этот счет с достаточной ясностью понять нельзя, тут еще лишь предстоит тщательное исследование...» 9
Прошло больше ста лет, а «философия современного естествознания» так и не смогла вразумительно объяснить людям, что же надлежит понимать под «экономией мышления» (или под «простотой»). Очень уж непростой оказалась эта их «простота».
Единственное определение, которое можно при желании извлечь из сочинений Маха и его наследников на этот счет, действительно несложно: под «простотой» следует понимать все, что тебе заблагорассудится. На [81] старинном философском языке это всегда обозначалось как крайний субъективизм. В переводе на естественный русский язык — как полнейший произвол в использовании слов и терминов.
Таков пресловутый принцип «экономии мышления» — этот второй «кит» русского махизма.
Прежде чем говорить о третьем «ките», хотелось бы обратить внимание на те приемы, на ту логику, при помощи которых строятся основополагающие принципы («киты») русского махизма.
Механизм этот весьма прост, и богдановская Нэтти очень ясно и популярно разъяснила его нехитрое устройство. «Конечно, — сказала Нэтти, — всякая философия есть выражение слабости и разрозненности познания, недостаточности научного развития; это — попытка дать единую картину бытия, заполняя предположениями пробелы научного опыта; поэтому философия будет устранена на Земле, как она устранена у нас монизмом науки». И как же достигается такая цель? А просто-напросто путем нагромождения «научных сведений», натасканных отовсюду и объединенных в одно целое при помощи разговоров о том, чтό эти «научные сведения» имеют между собой общего, одинакового. Вот и все. В этом и заключается весь эмпириомонизм.
Словечко «эмпирио» означает попросту «опыт», «опытный». Это словечко ключевое, лозунговое. Оно как бы оповещает: в философской системе под такой вывеской нет ничего выдуманного, ничего умозрительного – [82] один опыт, одни данные опыта, «критически очищенные» от всего наносного, от всего, что в этом опыте не дано, от всяких «вещей в себе», от всего «трансцендентного», от всего «сверхопытного».
«Монизм науки» и значит, что в сочинении под таким названием речь будет идти исключительно о том, что твердо установила наука — физика, химия, физиология, психофизиология, политэкономия. Здесь речь будет идти только о том, за что ручается наука, а все «сомнительное» будет тщательно — «критически» – устранено и подвергнуто осмеянию.
Х-лучи, энергия, в которую превращается вещество, математически доказанная относительность, условные рефлексы и т.д. и т.п. Из этих опытных данных, из данных науки, и будет тут составлена, как из мозаики, картина мира в целом – единая картина бытия, каким оно рисуется «с точки зрения успехов и достижений современного естествознания».
Но чтобы такая картина не рассыпалась на составные кусочки, на отдельные и разрозненные «опытные данные», эти кусочки надо как-то и чем-то связать, сцементировать. Как и чем? А надо найти то общее, то одинаковое, чем обладают все эти кусочки, взятые порознь. Надо найти «общий закон», «общий принцип», которому одинаково подчинены все «опытные данные». То общее, что можно при старании усмотреть между такими несхожими вещами и событиями, как полет Блерио через Ламанш, — и условными рефлексами; между энергетическим [83] представлением о веществе — и законом роста производительности труда.
Откроем такое общее, — значит, и откроем тот всеобщий закон, которому подчинен «весь мировой процесс». Значит, и создадим единую («монистическую») и «до конца научную» картину мира в целом, «единую картину бытия»...
«Суворов пишет: “В градации законов, регулирующих мировой процесс, частные и сложные сводятся к общим и простым — и все они подчиняются универсальному закону развития, — закону экономии сил. Сущность этого закона состоит в том, что всякая система сил тем более способна к сохранению и развитию, чем меньше в ней трата, чем больше накопление и чем лучше трата служит накоплению. Формы подвижного равновесия, издавна вызывавшие идею объективной целесообразности (солнечная система, круговорот земных явлений, процесс жизни), образуются и развиваются именно в силу сбережения и накопления присущей им энергии, – в силу их внутренней экономии. Закон экономии сил является объединяющим и регулирующим началом всякого развития, — неорганического, биологического и социального”...
Замечательно легко пекут “универсальные законы” наши “позитивисты” и “реалисты”!» 10.
Последняя фраза — ироническая оценка вышеприведенного рассуждения Суворова — принадлежит уже Ленину. [84]
Да, такие «универсальные законы» пекутся действительно быстро и просто. Для этого требуется только одно — умение увидеть то общее, что имеют между собою такие, казалось бы, далекие друг от друга вещи, как, например, лучеиспускание радия и трудовые усилия.
Вот так и получаются «киты» русского махизма.
А теперь о третьем «ките» — «организации». С этим «принципом» дело обстоит несколько по-иному. Если в отношении равновесия и экономии русские махисты были и остались прилежными учениками своих западных учителей, то тут они проявили максимум самостоятельности мысли 11.
Махизм исходит из представления, согласно которому все явления «нашего опыта» четко делятся на две категории: с одной стороны — «Великий хаос», а с другой — противостоящее ему «Организующее начало». «Великий хаос», по Маху, – это вся та неорганизованная масса переплетающихся и мелькающих ощущений, которые обрушиваются на индивида с первых же мгновений его появления на свет, неупорядоченный поток ощущений, впечатлений, переживаний, в виде которого этому аморфному индивиду предстает реальный мир. А «Организующее [85] начало», вносящее в мир свой порядок, свои законы и правила, и есть мышление (сознание).
Отсюда и богдановский социально организованный опыт, та эмпириомонистическая единая картина бытия, которая конструируется мышлением из хаоса элементов первоначально неорганизованного опыта разрозненных индивидов и которую потом наивные люди принимают за сам реальный мир, за мир вещей самих по себе, как они существуют до, вне и независимо от их собственной организующей деятельности.
Теоретическую основу этой концепции составляет все та же логика эмпиризма, имеющая дело преимущественно с механическими системами. Исследование таких систем сводится к выделению устойчиво повторяющихся типов взаимодействия их частей и, соответственно, к ориентации мышления не на процесс, а на состояние. Итогом познавательной деятельности здесь выступает фиксация абстрактно-общих определений объекта, пригодных разве что для нужд классификации и для утилитарно-практического использования. Логика эмпиризма, или, что то же самое, логика воспроизведения в мышлении и практического конструирования механических систем, вполне работоспособна, дает большой практический эффект и выгоду. Но только до той поры, пока и теоретик, и практик имеют дело с механической системой. Этот ограниченный рамками объектной науки тип мышления и разрастается в глазах Богданова в универсальную схему мышления вообще, в схему Логики с [86] большой буквы, а все другие типы и способы мышления начинают представляться как недоразвитые формы данной (эмпирической) логики.
А наиболее адекватным такой логике Богданову кажется мышление и деятельность инженера-конструктора. Ведь это он организует готовые детали в некоторую систему, способную служить выполнению той или иной цели. И на людей такой инженер-конструктор столь же естественно смотрит как на детали, входящие в создаваемую им конструкцию. Сами по себе ее элементы интересуют его лишь постольку, поскольку их можно (или нельзя) приспособить к делу, к сооружаемой малой или большой машине, механизму, системе машин.
Выяснение объективных свойств тех деталей и материалов, из которых он должен соорудить (организовать) свой агрегат, — не его дело. Это делают физики, химики, физиологи и пр., и на их данные, собранные в соответствующих справочниках, он всегда смотрит как на полуфабрикат своей специальной инженерно-конструирующей деятельности, как на сырье своей организующей работы. Его основная забота — придумывать, изобретать, конструировать, организовывать, разбирать и собирать, развинчивать и свинчивать готовые детали в новые комплексы, подгонять детали к комплексам, подшлифовывать их с таким расчетом, чтобы они легко становились на уготованное им в конструкции место и т.д.
Философия Богданова поэтому и созвучна, как никакая другая, тем специфическим [87] иллюзиям нашего века, которые получили наименование технократических. Секрет этих иллюзий — обожествление техники. Всякой — от техники конструирования ракет до техники зубоврачебного дела, бомбометания или звукозаписи. И вот при таком подходе инженерно-техническая интеллигенция начинает выглядеть — и в своих и в чужих глазах — как особая каста священнослужителей этого нового божества.
Вдохновенно-опоэтизированный портрет этих «полубогов» — организаторов и творцов прогресса Богданов и рисует в своем романе, который называется «Инженер Мэнни».
Это тот самый роман, о котором Ленин написал М. Горькому: «Прочел его «Инженера Мэнни». Тот же махизм = идеализм, спрятанный так, что ни рабочие, ни глупые редакторы в «Правде» не поняли. Нет, сей махист безнадежен...» 12.
Да, сочиняя роман, Богданов постарался «спрятать» свой махизм, излагая свои позиции не на языке теоретических сочинений, а на языке художественных образов. Лишь изредка махизм выдается тут открытым текстом. Зато на первый план выступает проповедь утопического представления о роли инженеров в развитии истории и о великих преимуществах их способа мышления перед всеми прочими видами и способами мышления.
Инженер Мэнни наделен в романе всеми чертами богочеловека — вполне в духе [88] богостроительских тенденций русского махизма. Это воплощенный идеал суперинженера, инженера-организатора. Богданов не жалеет красок, силясь изобразить сверхчеловеческую мощь его мозга, его сверхчеловеческую волю, его абсолютную самоотверженность. Но прежде всего — его организаторский гений.
Первое издание романа датировано 1912 годом, и для понимания эволюции богдановской философии дает не меньше материала, чем «Красная звезда».
В романе мы встречаемся с уже знакомым нам Леонидом Н. «После событий, описанных мною в книге «Красная звезда», — рассказывал он, — я вновь живу среди своих друзей марсиан и работаю для дорогого мне дела — сближения двух миров.
Марсиане решили на ближайшее будущее отказаться от всякого прямого, активного вмешательства в дела Земли; они думают ограничиться пока ее изучением и постепенным ознакомлением земного человечества с более древней культурой Марса... При колонизационном обществе марсиан образовалась особая группа распространения новой культуры на Земле. Я в этой группе взял на себя наиболее подходящую мне роль переводчика...»
Для начала это тайное общество по распространению супернаучных знаний выбрало для перевода на земные языки «исторический роман... роман из эпохи, приблизительно соответствующей нынешнему периоду земной цивилизации — последним фазам капитализма. Изображаются отношения и [89] типы, родственные нашим, а потому и сравнительно понятные для земного читателя».
Исторический роман открывается сценой заседания всемарсианского правительства, на котором инженер Мэнни излагает свой грандиозный план строительства Великих каналов. Расписав техническую и финансовую стороны проекта, инженер Мэнни пускает в ход самый убедительный для присутствующих аргумент: «Помимо всего этого, я могу указать еще один важный для всех финансистов и предпринимателей мотив, чтобы поддерживать это дело. Вы знаете, что за последние полтора века время от времени, с разными промежутками, происходят жестокие финансово-промышленные кризисы, когда кредит сразу падает и товары не находят сбыта, причем разоряются тысячи предприятий и остаются без работы миллионы рабочих... Новый такой кризис, сильнее всех прежних, последует через один-два года, если только не случится расширения рынка, чего теперь, по-видимому, ожидать не приходится».
И всемарсианское правительство, представляющее собою высший совет предпринимателей и финансистов, после некоторых колебаний вручает инженеру Мэнни всю полноту власти, необходимой ему для осуществления проекта.
Тем самым ранний капитализм с его анархией производства уступает место капитализму государственному, а инженер Мэнни становится Великим диктатором. Иначе строительство Великих каналов было бы невозможно. [90]
Хитрые финансисты и предприниматели идут на это, так как понимают, что на их власть он не покушается: «Быть министром, президентом республики – это неинтересно для него... Он не захотел бы даже быть финансовым властителем мира... У него честолюбие богов».
Всмотримся внимательнее в дальнейшее развитие событий на Марсе, в этот «научно-фантастический» прогноз Богданова насчет «наиболее экономных» путей человечества Земли к социализму.
Облеченный диктаторскими полномочиями, инженер Мэнни разворачивает гигантское строительство Великих каналов. Рынок сразу расширился, безработицу как рукой сняло. Наступила фаза суперкапитализма.
Но при суперкапитализме еще остаются классы. Два «чистых» класса – суперкапиталисты и пролетариат. Крестьянство — класс промежуточный — тут исчез, поляризовался и забот для мысли уже не составляет.
И инженер Мэнни оказывается в щекотливом положении — классовая рознь интересов ему постоянно мешает. Суперкапиталисты — воруют, а пролетарии, страдая от этого воровства, бастуют, и это чрезвычайно тормозит осуществление великих планов инженера. Как быть? Инженер не может найти радикального выхода, ибо и его гениальный ум еще не до конца преодолел в самом себе пережитки психологии раннего капитализма, эгоизм и индивидуализм.
Выход находит его незаконный сын, инженер Нэтти, унаследовавший от папы его [91] гениальный организаторский мозг, а от мамы, выросшей в простой рабочей семье, доброй красавицы Нэллы, — любовь к пролетариату.
Отец с сыном ведут философско-социологические дискуссии в связи с непосредственными проблемами строительства каналов, в связи с расхищением средств представителями класса суперкапиталистов и с рабочими забастовками, в которых они одинаково видят такое же расхищение рабочего времени, для строительства никак не полезное... Но сын оправдывает рабочих и осуждает капиталистов. А отец осуждает и тех и других.
Отец не может до конца понять правоту сына, но чувствует какие-то непостижимые для его ума преимущества позиции последнего, а потому в конце концов решает передать ему всю полноту власти Организатора великих работ. Правда, он побаивается, что сын будет всегда занимать «одностороннюю» позицию поддержки рабочих и тем навредит делу.
Но сын, к великому удивлению отца, и не хочет брать в свои руки жезл Великого диктатора, единоличного Организатора общего дела... Он с удовольствием берет на себя руководство всей технической стороной дела, а «административное» (т.е. политическое) руководство согласен передать в руки представителя всемарсианского правительства.
Такое двоевластие он считает наиболее разумным выходом из создавшегося положения и приводит в его пользу аргументы, прямо заимствованные из философских [92] сочинений Маха и Богданова. Тут Богданов своего махизма уже не прячет, а выдает его открытым текстом: «Мэнни встал и несколько минут молча ходил по комнате, затем остановился и сказал:
– Очевидно, что такое обсуждение ни к чему нас не приведет. Как же нам поступить? Согласитесь ли вы разделить полномочия с другим помощником так, чтобы вам принадлежал весь технический контроль, а ему — административный?
Он несколько тревожно взглянул на собеседника.
– Очень охотно, — отвечал тот, — это всего удобнее.
– Благодарю вас, — произнес Мэнни, — я опасался отказа.
– Напрасно, — возразил Нэтти. — Административные полномочия поставили бы меня в трудное, скользкое положение. Быть официальным представителем одной стороны и по всем симпатиям, по всем интересам принадлежать к другой стороне – это такая двойственность, при которой нелегко, может быть даже невозможно, сохранить равновесие. Быть верным себе, удержать ясную цельность сознания, – для этого надо избегать противоречивых ролей.
Мэнни задумался и после короткого молчания сказал:
– Вы последовательны в вашей своеобразной логике, этого за вами отрицать нельзя».
Логика, что и говорить, действительно своеобразная. Стороннику социализма предлагают всю полноту власти — и технической, [93] и административной (политической) — с условием, чтобы он не становился открыто на сторону одного класса против другого (на сторону пролетариата против буржуазии), а старался учредить «равновесие» между ними и заботился, чтобы были соблюдены интересы и того, и другого. А он на это условие не соглашается, ссылаясь при этом на то, что «административный контроль», попади он ему в руки, обяжет его поступать вопреки его классовым симпатиям, обяжет его выполнять функции представителя класса суперкапиталистов.
Что этот «административный контроль», взяв его в руки, можно и нужно использовать в конечном счете в интересах социалистического преобразования, ему почему-то и в голову не приходит. Эта роль представляется ему противоречивой.
Если уж ты взялся быть функционером суперкапиталистического государства, то и выполняй эти свои функции честно, — вот что Богданов внушает читателю через образ инженера Нэтти. Именно поэтому он и видит лучший выход в том, чтобы отдать функции «административного контроля» (т.е. решение всех политических вопросов, связанных с грандиозным строительством) в руки лакея суперкапиталистов, а себе оставить чисто техническое руководство, решение чисто инженерных задач.
Мудрые марсианские суперинженеры поняли то, чего никак не могут понять на Земле. Они поняли, что все так называемые социальные проблемы на самом-то деле в основе своей есть проблемы [94] инженерно-технические. И решать их должны инженеры, представители научно-технической элиты, ибо они только и могут квалифицированно в них разобраться.
Отсюда и все дальнейшее. Те «фетиши», которые считаются объективными формами внешнего мира, — и пространство, и время, и стоимость, и капитал, и т.д. и т.п. — суть только «фетишизированные» (обожествленные) формы коллективно-организованного опыта. Суть устоявшиеся формы консервативного сознания. Не сознания отдельного «Я» — нет!, — а Сознания с большой буквы, сознания всех людей без изъятия. Формы, откристаллизовавшиеся в общественном сознании и закрепленные силой привычки и традиции.
Ни времени, ни пространства, ни стоимости, ни прибавочной стоимости вне сознания нет. Это лишь «устойчивые комплексы наших ощущений», схемы их «связывания» в составе единой для всех картины мира в целом. Эти комплексы, чтобы их «научно понять», надо аналитически разложить на «элементы» (ощущения), а затем вновь собрать в новые «комплексы», но только по новым, — математически непротиворечивым схемам, алгоритмам конструирования, по тщательно продуманным рецептам разумной организации.
Вот по такой схеме суперинженеры Мэнни и Нэтти и организовали сначала сознание пролетариата и буржуазии, а затем и соответствующую ему систему хозяйственной, административной и культурной жизни. [95]
И это вовсе не было просто литературной забавой: в «Инженере Мэнни» Богданов «художественно» осмысливал складывавшуюся в стране ситуацию и «примеривал» те роли, которые она готовила в ближайшем будущем сторонникам социализма. Концепция грядущих событий, нарисованная им в романе, объясняет позиции, которые заняли сторонники его философии в 1917 году.
Суть их позиции в следующем. Февраль установил в стране политический режим буржуазной демократии, разрешил главную проблему 1905 года, и на том надлежит поставить точку. Пролетариат России не только малочислен и слаб, но и некультурен, малообразован. Так что все разговоры о захвате власти и о ее использовании в интересах социалистического преобразования страны утопичны, нереальны. Власть («административные функции») нужно оставить в руках «буржуазной демократии» (реально – в руках Керенского — Гучкова — Милюкова) и заботиться о том, чтобы это всероссийское правительство обеспечило бурный рост производительных сил, вывело страну на путь научно-технического прогресса. Тут ему и нужно всемерно помогать, отдавая на службу все научно-технические познания, способствуя тем самым росту производительных сил и пролетариата.
А пролетариат, используя дарованные ему теперь «демократические права», должен культурно расти, должен овладевать наукой и духовно готовить себя к тому моменту, когда его допустят к рычагам власти, к исполнению «административных функций». [96] Тогда, и не раньше, можно будет всерьез говорить о социализме в России.
Пока же путь один — государственный капитализм, в котором усматривается наиболее «уравновешенная система», соответствующая всем необходимым критериям: минимум противоречий, максимум равновесия и экономии.
Однако земное человечество явно не захотело развиваться по схемам «марсианского» пути к социализму. Народ России во главе с пролетариатом, несмотря на всю его «малочисленность» и «малообразованность», совершил Октябрьскую революцию, взял в свои руки всю полноту «административных функций» наряду с «научно-техническим руководством» и приступил к социалистическому преобразованию страны.
Ленин оказался вождем этого процесса, его способ мышления обеспечивал ясное, объективное понимание сложившейся конкретно-исторической ситуации и необходимых тенденций ее эволюции, позволял уверенно ориентироваться в реальных противоречиях развития страны и мира, делать действительно разумные выводы из опыта борьбы классов и находить пути, ведущие вперед, к социализму. Поэтому ленинская партия и оказалась во главе, а не в хвосте стихийно развертывавшегося революционного потока событий.
А богдановская (махистская) философия? Она доказала свою непригодность, свою несоизмеримость с реальным ходом исторического процесса. Полная растерянность, полная неспособность понять, куда несет поток [97] событий — то ли вперед, то ли назад, то ли вправо, то ли влево, — вот то состояние, в котором пребывали русские махисты все время от Февраля до Октября 1917 года.
Характеризуя позицию газеты «Новая жизнь» (а именно она оказалась в это время прибежищем и Богданова, и Базарова, и многих других их единомышленников), Ленин определил ее так: «...никакой ни экономической, ни политической, ни вообще какой-либо иной мысли»: «...только воздыхание людей, опечаленных и испуганных революцией» 13.
Обращаясь к «писателям «Новой жизни», Ленин советовал им: «Возьмитесь-ка за “планы”, любезные граждане, это не политика, это не дело классовой борьбы, тут вы можете принести народу пользу. У вас в газете масса экономистов. Соединитесь с такими инженерами и пр., кои готовы поработать над вопросами регулирования производства и распределения, отдайте вкладной лист вашего большого “аппарата” (газеты) на деловую разработку точных данных о производстве и распределении продуктов в России, о банках и синдикатах и т.д. и т.д. — вот в чем вы принесете пользу народу, вот где ваше сидение между двух стульев не особенно вредно скажется, вот какая работа по части “планов” вызовет не насмешку, а благодарность рабочих» 14.
Не умеете, не хотите, не отваживаетесь [98] соединить в себе функции «технического руководства» с функциями «административного» (т.е. политического) руководства страной? Ваше дело, вас никто не заставляет. Но не путайтесь под ногами тех, кто ясно видит суть сложившейся в стране конкретно-исторической ситуации, а потому и претендует на всю полноту власти.
«Пролетариат сделает так, когда победит: он посадит экономистов, инженеров, агрономов и пр. под контролем рабочих организаций за выработку “плана”, за проверку его, за отыскивание средств сэкономить труд централизацией, за изыскание мер и способов самого простого, дешевого, удобного и универсального контроля. Мы заплатим за это экономистам, статистикам, техникам хорошие деньги, но... но мы не дадим им кушать, если они не будут выполнять этой работы добросовестно и полно в интересах трудящихся» 15.
Вот ленинская альтернатива позиции инженера Мэнни — того самого реального инженера, с которым Ленин имел вполне реальный разговор «незадолго до июльских дней». Ленин не назвал его имени, но можно сказать с полной уверенностью, что это один из тех самых реальных героев 1905 года, которые послужили Богданову прообразами его Леонида Н.:
«Инженер был некогда революционером, состоял членом социал-демократической и даже большевистской партии. Теперь весь он — один испуг, одна злоба на бушующих [99] и неукротимых рабочих. Если бы еще это были такие рабочие, как немецкие, – говорит он (человек образованный, бывавший за границей), — я, конечно, понимаю вообще неизбежность социальной революции, но у нас, при том понижении уровня рабочих, которое принесла война... это не революция, это — пропасть.
Он готов бы признать социальную революцию, если бы история подвела к ней так же мирно, спокойно, гладко и аккуратно, как подходит к станции немецкий курьерский поезд. Чинный кондуктор открывает дверцы вагона и провозглашает: “станция социальная революция. Alle aussteigen (всем выходить)!”. Тогда почему бы не перейти с положения инженера при Тит Титычах на положение инженера при рабочих организациях» 16.
Да, это был он, тот самый Леонид Н., тот самый Лэнни, в котором видел Богданов в пору сочинения «Красной звезды» идеального представителя русской социал-демократии. Тот самый инженер, по образу и подобию мышления коего А. Богданов кроил свою «философию».
В 1905 году он выражал основной принцип мышления этого идеального инженера так: «Вполне гармоничное, чуждое внутренних противоречий развитие – это для нас только предельное понятие, выражающее известную нам из опыта тенденцию к освобождению процессов развития от связанных с ними противоречий. Поэтому дать [100] наглядное представление о гармоническом типе развития можно лишь путем сопоставления таких конкретных случаев, которые наиболее к нему приближаются, с такими, в которых недостаток гармонии бросается в глаза.
В современном обществе образцом высокоорганизованной, богатой содержанием и пластичной жизненной комбинации может служить крупнокапиталистическое предприятие, взятое специально со стороны его трудовой техники» 17.
Такова та «идеальная модель», по которой Богданов мечтал перестроить мир, создать «новый мир». Модель вполне реальная. Это — взятое специально со стороны его трудовой техники крупнокапиталистическое предприятие.
Естественно, что когда с помощью такой «философии» пытаются осмыслить что-либо иное, нежели готовую механическую конструкцию, то ничего, кроме конфуза, получиться не может.
Для исследования реального процесса развития (будь то в природе, в обществе или хотя бы в сфере идеологии), совершающегося всегда и везде через противоречия, через их возникновение и последующее конкретное разрешение, эта логика, разумеется, совершенно непригодна. «Чуждое внутренних противоречий развитие». Богданову даже в голову не приходит, что это — такая же неосуществимая, а потому и немыслимая нелепость, как «круглый квадрат». Тем не [101] менее именно она лежит в фундаменте его теоретических построений. Он за развитие, но против того, чтобы в этом развитии присутствовал хотя бы намек на какие-то противоречия.
Поэтому и социализм он понимает не как исторически назревший способ разрешения реальных классовых противоречий, не как революционный способ разрешения материальных, объективных противоречий между пролетариатом и буржуазией, а как некоторую математически непротиворечивую схему, накладываемую извне (т.е. волей, обладающей властью) на «хаос» действительных отношений между людьми.
Разумеется, с точки зрения такого понимания и социализма, и путей к нему в событиях 1917 года абсолютно ничего понять было нельзя. Иначе и быть не могло, если никаких материальных (тут читай: экономических) противоречий махистская (эмпириомонистская) теория познания и логика вообще не разрешают ни видеть, ни исследовать, ни точно фиксировать в научных понятиях. Если все противоречия она априори объявляет фактами, имеющими место исключительно в сфере общественного сознания, или, как она здесь называется, внутри «коллективно организованного опыта», внутри «идеологии» и если эта «идеология» расшифровывается далее как словесно оформленная система представлений, как «система фраз» (так назвал ее горьковский Клим Самгин)?
Представим себе на секунду человека, уверовавшего в эту «новейшую философию» [102] в условиях 1917 года и пытающегося выбрать свою жизненную позицию, исходя из аксиом этой философии, с помощью диктуемой ею логики мышления. Естественно, что вопрос о выборе жизненной позиции для него обернется так: какую из «систем представлений» предпочесть? Ту, которая логичнее? Ту, которая психологически убедительнее? Ту, которая красивее? Ту, за которой сила?
А это уж твое дело — выбирай на вкус. Никаких других критериев выбора махистская философия тебе не предлагает и не рекомендует. Впрочем, рекомендует. Ту самую, которая как можно более непротиворечиво и гармонично согласует все возможные представления в один «комплекс». Ту самую, которая способна отыскать «общее» между всеми реально сталкивающимися и противоречащими друг другу системами. Ту самую, которая получается за вычетом всех разногласий и противоречий, за устранением тех различий, имеющихся между ними. Она и будет системой, общей для всех. Она и будет той системой, в которой выражено рациональное зерно, одинаково инвариантное, одинаково бесспорное и объективное, которое «вываривается» в котле бурлящих разногласий.
А все разговоры о том, что самой лучшей из этих «систем» является та, которая соответствует объективной реальности в ее необходимом развитии, системе исторически развивающихся фактов, существующих вне и независимо от какого бы то ни было сознания, — это «философски неграмотные» [103] разговоры. Ведь представление о такой, вне и независимо от словесно организованной системы опыта существующей (т.е. объективной в материалистическом смысле этого слова) действительности и заключенных в ней объективных противоречиях — зловредный идеологический фетиш. А краткий символ, связанный с этим идеологическим фетишем-идолом, есть символ-термин «материя». Его и надо решительно изгнать из общественного сознания, из идеологии, из научных представлений.
Тогда и можно будет наконец сконструировать, организовать, соорудить такую «систему», которая и будет называться уже по праву «пролетарской идеологией», «наукой пролетариата», наукой о всеобщих принципах миростроительства.
А до той поры, пока такая наука не сконструирована и не усвоена пролетариатом, ему лучше воздержаться от всяких самостоятельных политических акций и предоставить «административное» руководство страной тем людям, которые владеют системой навыков такого руководства лучше, чем он.
Подобные представления о путях исторического развития и были заключены в махистском (эмпириокритическом, эмпириомонистском, эмпириосимволическом и пр.) понимании, изложенном в 1908 году авторским коллективом «Очерков по философии марксизма».
И это ясно увидел в том же в 1908 году Ленин — обстоятельство, которое надо все время иметь в виду, читая его книгу. Только [104] в том широком историческом контексте, который мы пытались выше обрисовать, можно верно понять смысл всей его системы аргументов, смысл его горячей полемики против махистов, смысл (и точность) ленинского понимания таких фундаментальных категорий подлинно марксистской философии, как материя, отражение, истина, объективная истина, как абсолютное и относительное в познании вообще и в научно-теоретическом познании в частности.
Да, если угодно, тут речь шла прежде всего о прояснении и отстаивании аксиоматики философии диалектического материализма. С этим и связано то обстоятельство, что главные акценты сделаны тут на материализме. Но глубоко ошибается тот, кто делает отсюда вывод о том, что книга посвящена изложению лишь тех положений, которые свойственны материализму вообще, т.е. всякой исторической форме материализма, и потому никак не характеризует специфики материализма диалектического. Это уже неправда, неправда глубокая, принципиальная. Неправда, не только не помогающая, но и прямо препятствующая верному («адекватному») прочтению текста книги. Неправда, обрывающая ту органическую связь, которая существует между «Материализмом и эмпириокритицизмом» и «Философскими тетрадями». Неправда, ведущая в итоге и к ложному пониманию и «Философских тетрадей», к ложному представлению о смысле и содержании положений, прямо касающихся сути материалистической диалектики. [105]
1 Очерки по философии марксизма. Философский сборник. Санкт‑Петербург, 1908, с. 293.
2 Там же, с. 69.
3 Ленин В.И. Полное собрание сочинений, т. 18, с. 175.
4 Там же, с. 347.
5 Там же, с. 348.
6 Там же, с. 175-176.
7 Там же, с. 176.
8 Читатель должен иметь в виду, что в позитивистском лексиконе «практическая точка зрения» означает совсем не то, что в словаре марксизма. У позитивистов «практический» взгляд на вещи означает узкопрагматический, сиюминутный взгляд, не имеющий никакого отношения к теоретическому и никогда не могущий с ним совпадать. Тут это значит: с точки зрения сегодняшней «выгоды» или «пользы» мы имеем право расценивать как простое то, что с точки зрения теоретической (логической) является сложным и даже сверхсложным. И наоборот, разумеется.
9 Kraft W. Wiener Kreis. Wien — N.Y., 1968, S. 130.
10 Ленин В.И. Полное собрание сочинений, т. 18, с. 352.
11 Следует отметить, что А. Богданов, разработав позднее свою концепцию всеобщей организационной науки (тектологии), в которой нашли отражение его субъективно-идеалистические и механистические ошибки, вместе с тем, как отмечается в ряде современных исследований, предвосхитил некоторые
12 Ленин В.И. Полное собрание сочинений, т. 48, с. 161.
13 Там же, т. 34, с. 321.
14 Там же, с. 319-320.
15 Там же, с 320.
16 Там же, с. 321.
17 Богданов А. Новый мир (Статьи 1904-1905). Москва, 1905, с. 89‑90.
