К. Маркс — Заметки по поводу книги Джемса Милля

Здесь впервые на русском языке публикуются две большие заметки К. Маркса, содержащиеся в составленном им конспекте книги английского буржуазного экономиста-рикардианца Джемса Милля «Ėlémens d’économie politique. Traduits par J.T. Parisot». Paris, 1823 («Основы политической экономии. Французский перевод Ж.Т. Паризо» Париж, 1823). Конспект этот был составлен Марксом в первой половине 1844 года в Париже. Он находится в одной из многочисленных «эксцерптных тетрадей» Маркса, то есть тетрадей с выписками из проштудированных им книг и статей. В отличие от большинства других эксцерптов и конспектов конспект книги Джемса Милля содержит много собственных рассуждений Маркса, имеющих самостоятельное значение. Они и составляют содержание публикуемых ниже заметок.

Для того, чтобы было понятно, в связи с чем сделаны эти заметки, они публикуются вместе с теми выписками из книги Дж. Милля, которые послужили Марксу непосредственным поводом для его собственных рассуждений. Эти выписки печатаются петитом и сопровождаются ссылками на страницы конспектируемой книги.

Заметки Маркса по своему содержанию тесно примыкают к «Экономическо-философским рукописям 1844 года». Судя по всему, они написаны до второй (основной) рукописи 1844 года. Как известно, от этой рукописи 1844 года до нас дошли только последние четыре страницы, где связное изложение переходит в краткий конспективный набросок тех мыслей, которые должны были быть развиты в дальнейшем. Не дошедшие до нас 39 больших рукописных страниц содержали, судя по всему, основное критико-экономическое исследование, по отношению к которому первая рукопись была подготовительным материалом, а третья рукопись — добавлениями, начинающимися словами: «К странице XXXVI», «К странице XXXIX», «К той же странице» (добавления эти очень важны по богатству содержащихся в них мыслей).

Эти заметки Маркса, как и его первая (подготовительная) рукопись 1844 года, позволяют составить общее представление о тех мыслях, которые, по-видимому, были развиты на не дошедших до нас 39 первых страницах второй рукописи. В тетради Маркса, содержащей конспект книги Милля, большая часть заметок самого Маркса перечеркнута вертикальной чертой, как это обычно делал Маркс с теми своими страницами, которые были им использованы в последующих работах. Так как содержание этих заметок не воспроизведено ни в одной из известных нам работ Маркса, то можно думать, что оно было использовано именно в не дошедшей до нас части второй рукописи 1844 года.

Заметки Маркса особенно интересны тем, что они проливают дополнительный свет на понятие «отчуждения», играющее такую большую роль в «Экономическо-философских рукописях 1844 года». Маркс дает здесь очень широкую трактовку отчуждения труда, отчуждения человека в обществе, основанном на частной собственности. А в заключение он набрасывает общую характеристику того, каким будет человеческий труд после преодоления отчуждения.

Как и в «Экономическо-философских рукописях 1844 года», Маркс здесь говорит о «человеческой сущности», о «роде», о «родовой жизни человека», но вкладывает в эти фейербаховские категории новое, свое собственное социологическое и экономическое содержание. Экономические взгляды Маркса еще очень несовершенны. Он еще не дошел до понимания основополагающего значения рикардовской трудовой теории стоимости для политической экономии, не говоря уже о том, что он не уяснил себе, в чем заключаются действительные кардинальные недостатки этой теории, раскрытые им впоследствии. Без всяких возражений он принимает несостоятельную количественную теорию денег, которой придерживались Рикардо и Милль. Но все это не мешает Марксу высказать ряд глубоких критических замечаний о самом существе буржуазной экономики и покоящегося на ней буржуазного общества.

Марксовский конспект книги Джемса Милля вместе с конспектами ряда других книг по политической экономии, относящимися к 1844 году, был опубликован Институтом Маркса — Энгельса — Ленина в 1932 году в третьем томе Полного собрания сочинений Маркса и Энгельса на языке оригинала (MEGA). Печатаемый ниже русский [113] перевод сделан с текста этого издания с учетом тех поправок, которые были внесены в расшифровку рукописи работниками Института марксизма-ленинизма после 1932 года. В квадратных скобках римскими цифрами указаны страницы эксцерптной тетради Маркса, содержащей конспект книги Милля. В квадратных же скобках помещены слова, вставленные редакцией в порядке пояснения текста, а также некоторые термины и своеобразные выражения оригинала. При переводе исправлено несколько явных описок Маркса. Кое-где введены редакционные абзацы в добавление к абзацам, имеющимся в рукописи.

Перевод выполнен Э.В. Ильенковым, А.П. Огурцовым и Л.Н. Пажитновым под редакцией старшего научного сотрудника Института марксизма-ленинизма В.К. Брушлинского.

James Mill. Ėlémens d’économie politique. Traduits par J.T. Parisot. Paris, 1823.

«Посредник обмена — это такой предмет, который, чтобы осуществить обмен между двумя другими предметами, сперва принимается в обмен на один из этих двух предметов, а затем отдается в обмен на другой» (стр. 125). Золото, серебро, деньги.

Стоимость денег равна тому отношению, в котором деньги обмениваются на другие предметы, или тому количеству денег, которое дается в обмен на определенное количество других вещей. А это отношение определяется совокупным количеством всех денег, имеющихся в данной стране» (стр. 128)...

«Что же определяет количество денег в какой-нибудь стране?

Если правительство предоставляет свободный ход увеличению или уменьшению количества денег, то оно открывает двери монетного двора для всех желающих превратить свои слитки золота или серебра в монеты. Владельцы золота или серебра могут пожелать превратить свои слитки в монеты только в том случае, если превращенные в монеты слитки обладают большей стоимостью, чем эти слитки имели до превращения в монеты. А это бывает тогда, когда денег в обращении имеется недостаточное количество. Превращение имеющихся у частных лиц слитков в монеты восстанавливает равновесие путем увеличения количества денег. Если же количество денег в обращении столь велико, что стоимость денег падает ниже стоимости слитков, то происходит превращение золотых и серебряных монет в слитки, которое восстанавливает прежнее отношение между стоимостью денег и стоимостью слитков» (стр. 134-136).

«Таким образом, если увеличение или уменьшение количества денег в стране происходит путем свободного превращения слитков в монеты и обратно, то количество денег определяется стоимостью денежного металла, ибо частные лица заинтересованы в увеличении или в уменьшении количества денег, смотря по тому, превышает ли стоимость денег в форме монеты их стоимость в форме слитка, или наоборот. Но если стоимость денег определяется стоимостью денежного металла, то что же определяет эту последнюю стоимость? Золото и серебро суть товары, продукты, требующие применения труда и капитала. Поэтому стоимость золота и серебра, как и стоимость всех других продуктов, определяется издержками производства» (стр. 137). Говоря об этом выравнивании денег и стоимости [денежного] металла и изображая издержки производства в качестве единственного момента, определяющего стоимость, Милль, как и вообще школа Рикардо, совершает ту ошибку, что он формулирует абстрактный закон, не учитывая изменения и постоянного упразднения этого закона, благодаря чему он только и осуществляется. Если постоянным законом является, например, то, что издержки производства в конечном счете — или, вернее, при периодически, случайно устанавливающемся соответствии спроса и предложения — определяют цену (стоимость), то столь же постоянным законом является и то, что такого соответствия нет и что, следовательно, стоимость и издержки производства не находятся в необходимом отношении друг к другу. Спрос и предложение соответствуют друг другу лишь на мгновение, вследствие предшествующих колебаний спроса и предложения, вследствие несоответствия между издержками производства и меновой стоимостью; это колебание и это несоответствие вновь наступают вслед за установившимся на какой-то миг соответствием. Это действительное движение, абстрактным, случайным и односторонним моментом которого является указанный закон, превращается новейшими политико-экономами в нечто случайное и [114] несущественное. Почему? Потому, что при тех строгих и точных формулах, к которым они сводят политическую экономию, основная формула, если бы они хотели дать абстрактное выражение указанному движению, должна была бы гласить: закон определяется в политической экономии через свою противоположность, через отсутствие закона; истинный закон политической экономии есть случайность, из движения которой мы, представители науки, произвольно фиксируем в форме законов отдельные моменты. — Очень удачно выражая суть дела в виде одного понятия, Милль характеризует деньги как посредника обмена. Сущность денег заключается прежде всего не в том, что в них отчуждается [entäußert wird] 1 собственность, а в том, что здесь отчуждается [entfremdet] и становится свойством материальной вещи, находящейся вне человека, свойством денег, та опосредствующая деятельность или то опосредствующее движение, тот человеческий, общественный акт, благодаря которому продукты человека взаимно восполняют друг друга. Отчуждая [entäußert] саму эту опосредствующую деятельность, человек может теперь действовать лишь как потерявший себя, как обесчеловеченный человек; само соотнесение вещей, человеческое оперирование ими, становится оперированием некой сущности, находящейся вне человека и над человеком. Вместо того чтобы сам человек был посредником для человека, наличие этого чуждого посредника приводит к тому, что человек рассматривает свою собственную волю, свою деятельность, свое отношение к другим – как силу, независимую от него и от них. Таким образом его рабство достигает апогея. Так как этот посредник есть действительная власть над тем, с чем он меня опосредствует, то ясно, что посредник становится действительным богом. Его культ становится самоцелью. Предметы, оторванные от этого посредника, утрачивают свою стоимость. Стало быть, они обладают стоимостью лишь постольку, поскольку они его представляют, между тем как первоначально казалось, что посредник обладает стоимостью лишь постольку, поскольку он их представляет. Это переворачивание первоначального отношения неизбежно. Этот посредник есть поэтому потерявшая саму себя, отчужденная [entfremdete] сущность частной собственности, ставшая сама себе внешней, отчужденная [entäußerte] частная собственность, отчужденное [entäußerte] опосредствование человеческого производства с человеческим производством, отчужденная [entäußerte] родовая деятельность человека. Все свойства, принадлежащие родовой производственной деятельности человека, переносятся на этого посредника. Человек как человек, то есть в отрыве от этого посредника, становится настолько беднее, насколько посредник становится богаче. — Христос первоначально является представителем: 1) людей перед богом, 2) бога перед людьми, 3) людей перед человеком. Так и деньги, согласно их понятию, первоначально представляют: 1) частную собственность перед частной собственностью, 2) общество перед частной собственностью, 3) частную собственность перед обществом. Но Христос есть отчужденный [entäußerte] бог и отчужденный [entäußerte] человек. Бог значим теперь лишь постольку, поскольку он представляет Христа, человек – лишь постольку, поскольку он представляет Христа. Точно так же обстоит дело и с деньгами. — Почему частная собственность неизбежно должна развиться в деньги? Потому, что человек как существо общительное [geselliges] неизбежно должен прийти к обмену [XXV], а обмен — при наличии [115] частной собственности как своей предпосылки — неизбежно должен привести к стоимости. Дело в том, что опосредствующее движение человека, совершающего обмен, не является при этой предпосылке движением общественным, человеческим, оно не является человеческим отношением, это – абстрактное отношение частной собственности к частной собственности, и это абстрактное отношение есть стоимость. Деньги только и являются действительным существованием стоимости как стоимости. Так как совершающие обмен люди относятся друг к другу не как люди, то и самая вещь утрачивает значение человеческой, личной собственности. Общественное отношение частной собственности к частной собственности является уже таким отношением, в котором частная собственность отчуждена [entfremdet ist] от самой себя. Самостоятельное существование этого отношения — деньги — есть поэтому отчуждение [Entäußerung] частной собственности, абстракция от ее специфической, личной природы. Оппозиция новейшей политической экономии по отношению к монетарной системе не может поэтому привести к решающей победе первой, несмотря на все ее умничанье, ибо, если грубое политико-экономическое суеверие народов и правительств цепко держится за такой чувственный, осязаемый, бросающийся в глаза предмет, как денежный мешок, и поэтому верит в абсолютную стоимость благородных металлов и обладание ими считает единственно реальным богатством и если затем приходит просвещенный, светски образованный политико-эконом и доказывает им, что деньги есть такой же товар, как и всякий другой, и что в силу этого их стоимость, как и стоимость любого другого товара, зависит от отношения издержек производства к спросу и предложению (конкуренция), к количеству или конкуренции других товаров, — то такому политико-эконому справедливо возражают, что действительная стоимость вещей заключается все же в их меновой стоимости, что эта последняя в конечном счете существует в деньгах, а деньги существуют в благородных металлах, и что, следовательно, деньги являются истинной стоимостью вещей и потому — самой желанной вещью. Больше того, доктрины просвещенного политико-эконома в конечном счете сами сводятся к этой премудрости с той только разницей, что просвещенный политико-эконом обладает способностью к абстракциям, позволяющей ему распознавать существование денег во всех формах товаров и потому избавляющей его от веры в исключительную стоимость их официального металлического существования. Металлическое существование денег есть лишь официальное чувственно воспринимаемое выражение той денежной души, которая пронизывает все звенья производства и все движения буржуазного общества. Противоположность новейшей политической экономии монетарной системе заключается лишь в том, что она денежную сущность ухватывает в ее абстрактности и всеобщности и поэтому возвышается над чувственной формой суеверия, полагающего, что эта сущность существует исключительно в благородных металлах. На место этого грубого суеверия она ставит суеверие утонченное. Но так как обе, в сущности, имеют один и тот же корень, то просвещенная форма суеверия не в состоянии вытеснить целиком его грубую чувственную форму, ибо критике подвергается не сущность суеверия, а лишь определенная форма этой сущности. Личностное бытие денег как денег — а не только как внутреннего, в-себе-сущего, скрытого отношения товаров друг к другу в процессе их обращения или обмена, — это бытие тем больше соответствует сущности денег, чем абстрактнее они сами, чем меньше природного отношения они имеют к другим товарам, чем в большей степени они выступают как продукт и в то же время как не-продукт человека, чем дальше [116] от первобытной природы тот элемент, в котором они имеют свое бытие, чем в большей степени они созданы человеком или, выражаясь на языке политической экономии, чем большим является обратное отношение их стоимости как денег к меновой стоимости или к денежной стоимости того материала, в котором они существуют. Поэтому бумажные деньги и многочисленные бумажные представители денег (такие, как векселя, чеки, долговые обязательства и т.д.) являются более совершенным бытием денег как денег и необходимым моментом в прогрессирующем развитии денег. В кредитной системе, законченным выражением которой является банковская система, деньги приобретают видимость, будто власть этой чуждой материальной силы сломлена, отношение самоотчуждения [Selbstentfremdung] снято и человек вновь очутился в человеческих отношениях к человеку. Обманутые этой видимостью сенсимонисты рассматривают развитие денег, векселя, бумажные деньги, бумажные представители денег, кредит и банковскую систему как ступени преодоления отрыва человека от вещи, капитала от труда, частной собственности от денег, денег от человека, человека от человека. Поэтому их идеал — организованная банковская система. Но это преодоление [XXVI] отчуждения [Entfremdung], этот возврат человека к самому себе и в силу этого к другому человеку есть лишь видимость; оно есть тем более гнусное и крайнее самоотчуждение [Selbstentfremdung], обесчеловечение, что элементом, в котором оно совершается, является уже не товар, не металл, не бумажные деньги, а моральное бытие, общественное бытие, внутренняя жизнь самого человека, и это тем отвратительнее, что под видимостью доверия человека к человеку здесь скрывается величайшее недоверие и полнейшее отчуждение [Entfremdung]. Что составляет сущность кредита? Мы здесь полностью отвлекаемся от содержания кредита, которым опять-таки остаются деньги. Мы отвлекаемся, стало быть, от содержания доверия, оказываемого одним человеком другому, когда один человек признаёт другого тем, что он ссужает ему те или иные стоимости, и — в лучшем случае, если он не требует платы за кредит, то есть не является ростовщиком, — дарит своему ближнему свое доверие, исходящее из предположения, что этот ближний не плут, а «добропорядочный» человек. Под «добропорядочным» человеком тот, кто дарит свое доверие, разумеет, подобно Шейлоку, «платежеспособного» человека. Кредит мыслим при наличии двух отношений и при двух различных условиях. Эти два отношения таковы: Во-первых, богач кредитует бедняка, которого он считает прилежным и надежным. Этот вид кредита принадлежит к романтической, сентиментальной части политической экономии, к ее блужданиям, эксцессам, исключениям, — не к правилу. Но даже если предположить это исключение, если допустить эту романтическую возможность, то для богача гарантией возвращения ссуженных денег служит сама жизнь бедняка, его талант и его деятельность; другими словами, все социальные добродетели бедняка, все содержание его жизнедеятельности, само его существование репрезентируют в глазах богача возвращение ему его капитала вместе с обычными процентами. Поэтому смерть бедняка рассматривается кредитующим как наихудшее зло. Это есть смерть его капитала вкупе с процентами. Подумать только, сколько низости в такой оценке человека в деньгах, имеющей место в кредитных отношениях! При этом само собой разумеется, что кредитующий имеет, кроме моральных гарантий, еще и гарантию юридического принуждения, а также более или менее реальные гарантии в отношении кредитуемого им человека.

Если же кредитуемый сам состоятелен, то кредит становится просто-напросто посредником, облегчающим обмен, то есть теми же [117] самыми деньгами, только возведенными в совершенно идеальную форму. Кредит есть политико-экономический приговор относительно моральности человека. В кредите вместо металла или бумаги посредником обмена стал сам человек, но не в качестве человека, а как бытие того или иного капитала и процентов. Таким образом, то, что опосредствует обмен, действительно возвратилось и обратно переместилось из своей материальной формы в человека, но только потому, что сам человек переместил себя вовне и стал для самого себя какой-то внешней материальной формой. В кредитных отношениях не деньги упразднены человеком, а сам человек превратился в деньги, или деньги обрели в человеке свое тело. Человеческая индивидуальность, человеческая мораль сами стали предметом торговли и тем материалом, в котором существуют деньги. Материей и телом денежной души являются уже не деньги, не бумаги, а мое собственное личное бытие, моя плоть и кровь, моя общественная добродетель и репутация. Кредит вкладывает денежную стоимость уже не в деньги, а в человеческую плоть и в человеческое сердце. Вот до какой степени всякий прогресс и все непоследовательности в рамках ложной системы оказываются величайшим регрессом и величайшей последовательностью гнусности. В рамках кредитной системы ее отчужденная [entfremdete] от человека природа получает двоякого рода подтверждение под видом высшего политико-экономического признания человека: 1) Противоположность между капиталистом и рабочим, между крупным и мелким капиталистом становится еще большей, поскольку кредит дается только тому, кто уже является имущим, и поскольку он [кредит] представляет собой новый шанс накопления для богача. Что же касается бедняка, то он все свое существование видит утверждаемым или отрицаемым в случайном и произвольном приговоре, выносимом ему богачом, поскольку все существование бедняка всецело зависит от этой случайности. 2) Взаимное притворство, лицемерие и ханжество доводятся до того, что тому, кого лишают кредита, выносят не только простой приговор о его бедности, но также и моральный приговор о том, что он не заслуживает ни доверия, ни признания и, стало быть, является социальным парнем, дурным человеком. Бедняк в добавление к своей нищете получает еще и это унижение: он вынужден обращаться к богачу с унизительной просьбой о кредите. [XXVII] 3) В результате этого всецело идеального существования денег фальшивомонетничество может теперь осуществляться человеком не на каком-нибудь другом материале, а уже только на своей собственной личности: сам человек вынужден превращать себя в фальшивую монету, выманивать кредит хитростью, ложью и т.д., и эти кредитные отношения — как со стороны того, кто оказывает доверие, так и со стороны того, кто в этом доверии нуждается, — становятся предметом торговли, предметом взаимного обмана и злоупотребления. Здесь вместе с тем в полном блеске обнаруживается, что основой этого политико-экономического доверия является отсутствие доверия: исполненное недоверия расчетливое обдумывание — кредитовать или не кредитовать; шпионство за тайнами частной жизни и т.д. человека, ищущего кредит; разглашение временных неудач этого человека для того, чтобы, вызвав внезапное потрясение его кредита, убрать с дороги соперника и т.д. Целая система банкротств, фиктивных предприятий и т.д. В государственном кредите положение государства совершенно такое же, каково, как было показано выше, положение отдельного человека... В игре государственными ценными бумагами обнаруживается, насколько государство превратилось в игрушку спекулянтов и т.д. 4) Кредитная система находит свое завершение в банковском деле. [118] Созданное банкирами господство банка в государстве, концентрация имущества в руках банкиров, этого политико-экономического ареопага нации, есть достойное завершение денег. Так как в кредитной системе моральное признание человека, а также доверие к государству и т.д. приняли форму кредита, то тайна, заключенная во лжи морального признания, аморальная низость этой моральности, а также ханжество и эгоизм, образующие основу указанного доверия к государству, выступают наружу и показывают свою действительную природу. — Обмен — как человеческой деятельностью внутри самого производства, так и человеческими продуктами — представляет собой не что иное, как родовую деятельность и родовое наслаждение, действительным, осознанным и истинным бытием которых является общественная деятельность и общественное наслаждение. Так как истинной общественной связью [Gemeinwesen] людей является их человеческая сущность, то люди в процессе деятельного осуществления своей сущности творят, производят человеческую общественную связь, общественную сущность, которая не есть некая абстрактно всеобщая сила, противостоящая отдельному индивиду, а является сущностью каждого отдельного индивида, его собственной деятельностью, его собственной жизнью, его собственным наслаждением, его собственным богатством. Поэтому указанная истинная общественная связь возникает не благодаря рефлексии. Она выступает как продукт нужды и эгоизма индивидов, то есть как непосредственный продукт деятельного осуществления индивидами своего собственного бытия. От человека не зависит, быть или не быть этой общественной связи; но до тех пор, пока человек не признаёт себя в качестве человека и поэтому не организовал мир по-человечески, эта общественная связь выступает в форме отчуждения [Entfremdung]. Ибо субъект этой общественной связи, этого сообщества [Gemeinwesen], человек, есть отчужденное [entfremdetes] от самого себя существо. Люди — не в абстракции, а в качестве действительных, живых, особенных индивидов — суть это сообщество. Каковы индивиды, такова и сама эта общественная связь. Поэтому идентичными являются положения, что человек отчужден [entfremdet] от самого себя и что общество этого отчужденного [entfremdeten] человека есть карикатура на его действительную общественную связь, на его истинную родовую жизнь; что его деятельность оказывается в силу этого мукой, его собственное творение — чуждой ему силой, его богатство – его бедностью, сущностная связь, соединяющая его с другим человеком, – несущественной связью и, напротив, его оторванность от другого человека оказывается его истинным бытием; что его жизнь оказывается принесением в жертву его жизни, действительность его сущности оказывается недействительностью его жизни, его производство — производством его небытия, его власть над предметом оказывается властью предмета над ним, а сам он, господин над своим творением, оказывается рабом этого творения. Общественную связь людей, или их деятельно осуществляющуюся человеческую сущность, их взаимное восполнение друг друга в родовой жизни, в истинно человеческой жизни, политическая экономия рассматривает в форме обмена и торговли.

«Общество», — говорит Дестют де Траси, – «есть цепь взаимных обменов... Оно как раз и есть это движение взаимной интеграции» 2.

«Общество», — говорит Адам Смит, – «есть торговое общество. Каждый из его членов является купцом» 3. Как видно, эту отчужденную [entfremdete] форму социального общения политическая экономия фиксирует в качестве существенной и изначальной и в качестве соответствующей человеческому предназначению. [119] [XXVIII] Политическая экономия — как и действительное движение — исходит из отношения человека к человеку как отношения частного собственника к частному собственнику Если человек предполагается в качестве частного собственника, то есть в качестве исключительного владельца, который посредством этого исключительного обладания утверждает свою личность и отличает себя от других людей, а вместе с тем и соотносится с ними — частная собственность есть его личное, отличающее его, а потому его существенное бытие, — то утрата или лишение частной собственности есть отчуждение [Entäußerung] человека и самой частной собственности Мы остановимся здесь лишь на этом последнем определении. Если я отказываюсь от своей частной собственности в пользу кого-то другого, то она перестает быть моею; она становится независимой от меня, вне моей сферы находящейся вещью, внешней по отношению ко мне вещью. Я отчуждаю [entäußere], следовательно, мою частную собственность. По отношению к себе я тем самым полагаю ее как отчужденную [entäußertes] частную собственность. Но если я просто отчуждаю [entäußere] мою частную собственность по отношению к себе, то я полагаю ее только в качестве отчужденной [entäußerte] вещи вообще, я снимаю лишь мое личное отношение к ней, я возвращаю ее во власть стихийных сил природы. Отчужденной [entäußertes] частной собственностью вещь становится лишь тогда, когда она перестает быть моей частной собственностью, не переставая от этого быть вообще частной собственностью, то есть тогда, когда она вступает в такое же отношение к какому-нибудь другому человеку вне меня, в каком она находилась ко мне самому, другими словами — когда она становится частной собственностью какого-нибудь другого человека. Если исключить случаи насилия – как прихожу я к тому, что вынужден отчуждать [entäußern] другому человеку мою частную собственность? Политическая экономия правильно отвечает: от нужды, от потребности. Другой человек тоже есть частный собственник, но собственник некоторой другой вещи, в которой я нуждаюсь и без которой я не могу или не хочу обходиться, которая представляется мне предметом потребности, необходимым для совершенствования моего бытия и для осуществления моей сущности. Связь, соотносящую обоих частных собственников друг с другом, образует специфическая природа того предмета, который является материей их частной собственности. Страстное желание иметь оба эти предмета, то есть потребность в них, показывает каждому из частных собственников, заставляет его осознать, что, кроме частнособственнического отношения к предметам, он находится еще и в другом существенном отношении к ним, что он есть не то особое существо, за которое он себя принимает, а целостное существо, потребности которого находятся в отношении внутренней собственности также и к продуктам труда другого человека, ибо потребность в какой-нибудь вещи есть самое очевидное, самое неопровержимое доказательство того, что эта вещь принадлежит к моей сущности, что ее бытие для меня, собственность на нес является собственностью и своеобразием моей сущности. Таким образом, оба собственника вынуждены отказываться от своей частной собственности, но отказываться так, что они вместе с тем утверждают частную собственность, или отказываться от нее в рамках отношений частной собственности. Каждый отчуждает [entäußert] часть своей частной собственности другому. Общественная связь или общественное отношение обоих частных собственников оказывается, следовательно, взаимным отчуждением [Entäußerung] частной собственности, отношением отчуждения [Entäußerung] с обеих сторон, или отчуждением [Entäußerung] как отношением обоих частных собственников, в то время как в простейшей форме [120] частной собственности отчуждение [Entäußerung] было еще только односторонним, еще только по отношению ко мне. Обмен или меновая торговля есть, стало быть, общественный, родовой акт, общественная связь [Gemeinwesen], социальное общение и интеграция людей в рамках частной собственности и потому — внешний, отчужденный [entäußerte] родовой акт. Именно поэтому он и выступает как меновая торговля. В силу этого он вместе с тем является также и противоположностью общественному отношению. Благодаря взаимному отчуждению [Durch die wechselseitige Entäußerung oder Entfremdung] частной собственности сама частная собственность приобретает определение отчужденной [entäußerten] частной собственности. Во-первых, потому, что она перестает быть продуктом труда владельца этой собственности, исключительным выражением его личности, ибо он ее отчуждает [entäußert], так что эта собственность уплывает от владельца, продуктом которого она была, и приобретает личное значение для того, чьим продуктом она не является. Частная собственность утратила личное значение для владельца. Во-вторых, она была соотнесена с другой частной собственностью, была приравнена к ней. Ее место занимает частная собственность на другой предмет, как и она сама заменила частную собственность на другой предмет. С обеих сторон частная собственность выступает как представитель частной собственности на другой предмет, как нечто равное некоторому другому продукту, обладающему другими натуральными свойствами, и обе стороны соотносятся друг с другом таким обраром, что каждая из них представляет бытие другой и обе взаимно относятся друг к другу как заместители самой себя и своего другого. Бытие частной собственности как таковой стало поэтому ее бытием в качестве заменителя, эквивалента. Вместо непосредственного единства ее с самой собою она теперь выступает лишь как отношение к некоему другому. Ее бытие в качестве эквивалента уже не есть такое ее бытие, которое составляет ее своеобразие. Она становится поэтому стоимостью, и непосредственно – меновой стоимостью. Ее бытие как стоимости есть такое определение [XXIX] ее самой, которое отличается от ее непосредственного бытия и является внешним для ее специфической сущности, отчужденным [entäußerte] определением, некоторым всего лишь относительным бытием этой частной собственности. Как эта стоимость определяется детальнее и как она превращается в цену, следует рассмотреть в другом месте. Отношение обмена предполагает, что труд становится трудом, непосредственно совершающимся ради заработка! Это отношение отчужденного [entfremdeten] труда достигает своей вершины только в результате того, что 1) с одной стороны, труд ради заработка — и продукт рабочего — не находится ни в каком непосредственном отношении к потребности рабочего и к его трудовому предназначению, а определяется, как в том, так и в другом смысле, чуждыми самому рабочему общественными сочетаниями; 2) тот, кто покупает продукт, сам ничего не производит, а пускает в обмен то, что произведено другим человеком. В упомянутой выше грубой форме отчужденной [entäußerten] частной собственности, в меновой торговле, каждый из обоих частных собственников производит то, к чему его непосредственно побуждает его потребность, его дарование и имеющийся под руками природный материал. Каждый обменивает поэтому только излишек своей продукции Труд, конечно, был его непосредственным источником существования, но вместе с тем он был и деятельным осуществлением его индивидуального бытия. В результате обмена его труд отчасти становится источником заработка. Цель этого труда и его бытие стали различны. Продукт [121] производится как стоимость, как меновая стоимость, как эквивалент, а не ради его непосредственного личного отношения к производителю. Чем разностороннее становится производство, а это значит — чем разностороннее становятся, с одной стороны, потребности и чем одностороннее, с другой стороны, выполняемые производителем работы, — тем в большей степени его труд подпадает под категорию труда ради заработка, пока наконец все значение его труда не сведется к труду ради заработка и пока не станет совершенно случайным и несущественным, находится ли производитель в отношении непосредственного наслаждения и личной потребности к своему продукту и является ли его деятельность, выполнение самого труда, для него самоудовлетворением его личности, осуществлением его природных задатков и духовных целей. В труде ради заработка заключено: 1) отчуждение [Entfremdung] и случайность труда по отношению к трудящемуся субъекту; 2) отчуждение и случайность труда по отношению к его предмету; 3) то, что рабочий определяется потребностями общества, которые, однако, ему чужды, которым он вынужден подчиняться в силу эгоистической потребности, в силу нужды и которые для него имеют значение только источника удовлетворения его непосредственных нужд, как и он сам имеет для общества значение только раба его [общества] потребностей; 4) то, что для рабочего сохранение его индивидуального существования выступает как цель его деятельности, а его действительная работа имеет для него значение только средства, так что он живет только для того, чтобы добывать себе жизненные средства. Следовательно, чем больше и многообразнее становится могущество общества в рамках частнособственнических отношений, тем эгоистичнее, тем менее общественным, тем более отчужденным [entfremdeter] от своей собственной сущности становится человек. Подобно тому как взаимный обмен продуктами человеческой деятельности выступает как меновая торговля, как торгашество, так взаимное восполнение самой деятельности и взаимный обмен самой деятельностью выступают как разделение труда, которое делает из человека в высшей степени абстрактное существо, какой-то токарный станок и т.д., превращает его в духовного и физического урода. Как раз единство человеческого труда рассматривается теперь всего лишь как разделение, потому что общественная сущность получает существование только в форме своей противоположности, в форме отчуждения [Entfremdung]. Вместе с цивилизацией растет и разделение труда. На почве разделения труда как предпосылки продукт, материал частной собственности, все в большей степени приобретает для отдельного человека значение эквивалента, и так как человек обменивает теперь уже не свои излишки, а весь предмет своего производства, который может быть ему совершенно безразличным, то он уже и не обменивает свой продукт непосредственно на нужную ему вещь. Эквивалент получает свое существование эквивалента в деньгах, которые теперь являются непосредственным результатом труда ради заработка и посредником обмена (см. выше). В деньгах, в этом полнейшем безразличии как к природе материала, то есть к специфической материи частной собственности, так и к личности частного собственника, обнаруживается всеобъемлющее господство отчужденной [entfremdeten] вещи над человеком. То, что выступало как господство личности над личностью, есть теперь всеобщее господство вещи над личностью, продукта над производителем. Если уже в эквиваленте, в стоимости заключено определение отчуждения [Entäußerung] частной собственности, то в деньгах это отчуждение [Entäußerung] получает чувственное, даже предметное существование. [122]

[XXX] Ясно само собой, что политическая экономия способна понять все это развитие только как некий факт, как порождение случайной нужды. Отделение труда от самого себя есть не что иное, как отделение рабочего от капиталиста, не что иное, как разрыв между трудом и капиталом, первоначальная форма которого [капитала] распадается на земельную собственность и движимую собственность. Первоначальное определение частной собственности — монополия. Поэтому, когда частная собственность дает себе политическую конституцию, эта конституция является конституцией монополии. Завершенная монополия есть конкуренция.

Для политико-эконома существуют раздельно производство, потребление и в качестве посредников между ними обмен и распределение 4. Разделение производства и потребления, деятельности и наслаждения между различными индивидами и в одном и том же индивиде есть отделение труда от его предмета и от самого себя как наслаждения. Распределение есть деятельно осуществляющая себя сила частной собственности. Отделение труда, капитала и земельной собственности друг от друга, а также отделение одного труда от другого, одного капитала от другого, одной земельной собственности от другой и, наконец, отделение труда от платы за труд, капитала от прибыли, прибыли от процентов и земельной собственности от земельной ренты — приводит к тому, что самоотчуждение [Selbstentfremdung] выступает как в форме самоотчуждения [Selbstentfremdung], так и в форме взаимного отчуждения [Entfremdung].

«Если человек производит для самого себя, то обмен не имеет места. Такому человеку не нужно ничего покупать, и он ничего не предлагает для продажи. Он обладает тем или другим предметом, он его произвел и не намерен избавляться от него. Если в порядке метафоры применять здесь термины “предложение и спрос”, то предложение и спрос в этом случае полностью совпадают.

Что касается предложения и спроса предметов торговли, то мы можем оставить совершенно в стороне ту часть годового продукта, которую каждый производитель потребляет в той форме, которую он произвел.

Если мы здесь говорим о предложении и спросе, то мы говорим об этом в самом общем виде. Если мы о какой-нибудь определенной стране в определенный момент времени говорим, что ее предложение равно ее спросу, то мы утверждаем это не по отношению к одному или двум товарам: мы имеем в виду, что ее спрос на все товары, взятый в целом, равен всем тем товарам всех видов, которые эта страна может предложить в обмен. Несмотря на это равенство предложения и спроса, взятых в их целом, вполне может случиться, что какого-нибудь отдельного товара — или нескольких таких товаров — было произведено слишком много или слишком мало по отношению к спросу на эти товары» (стр. 251-252).

«Для конституирования спроса необходимы две вещи: желание иметь тот или иной товар и обладание эквивалентным предметом, который можно дать в обмен на желаемый товар. Термин “спрос” обозначает желание и средства для покупки. Если отсутствует одно из этих условий, покупка не может иметь места. Обладание эквивалентным предметом является необходимой основой всякого спроса. Человек тщетно желает иметь какие-нибудь предметы, если ему нечего дать для того, чтобы приобрести их. Эквивалентный предмет, пускаемый в ход человеком, является орудием спроса. Объем его спроса измеряется стоимостью этого предмета. Спрос и эквивалентный предмет — это такие термины, которые могут заменять друг друга. Каждый человек, производящий что-нибудь, стремится к обладанию другими предметами, отличными от того предмета, в производстве которого он участвовал, и объем этого стремления, этого желания, измеряется совокупностью его продукции, поскольку он не хочет удержать ее у себя для своего собственного потребления. Столь же очевидно и то, что человек может дать в обмен на другие предметы все то, что он произвел и чего он не хочет потребить сам. Таким образом, его воля к покупке и его средство для покупки равны друг другу, или его спрос в точности равен его совокупному продукту, поскольку последний не предназначен для собственного потребления производителя» (стр. 252-253). [XXXI] Милль здесь со своей обычной цинической остротой и ясностью анализирует обмен на основе частной собственности. [123] Человек — такова основная предпосылка частной собственности — производит только ради того, чтобы иметь. Цель производства — обладание. И производство имеет не только такого рода утилитарную цель; оно преследует своекорыстную цель; человек производит лишь ради того, чтобы иметь для себя; предмет его производства есть опредмечивание его непосредственной своекорыстной потребности. Поэтому человек, сам по себе, — в диком, варварском состоянии, — имеет меру своего производства в объеме той своей непосредственной потребности, содержанием которой непосредственно является сам производимый им предмет. Поэтому человек в этом состоянии производит не больше того, в чем он непосредственно нуждается. Граница его потребности есть и граница его производства. Спрос и предложение поэтому в точности покрывают друг друга. Его производство измеряется его потребностью. В этом случае обмен не имеет места, или он сводится к обмену своего труда на продукт своего труда, и этот обмен есть скрытая форма (зародыш) действительного обмена. Коль скоро имеет место обмен, имеет место производство сверх той непосредственной границы, которая положена непосредственной потребностью. Но это избыточное производство не является возвышением над своекорыстной потребностью. Напротив, оно есть только средство для того, чтобы удовлетворить такую потребность, которая находит свое опредмечивание не непосредственно в продукте данного производства, а в продукте другого человека. Производство становится источником заработка, трудом ради заработка. В то время как при первом отношении мерой производства является потребность, при этом втором отношении производство продукта, или, вернее, обладание продуктом, становится мерой того, в какой степени могут быть удовлетворены потребности. Я производил для себя, а не для тебя, точно так же и ты производил для себя, а не для меня. Результат моего производства сам по себе точно так же не имеет непосредственного отношения к тебе, как и результат твоего производства не имеет непосредственного отношения ко мне. Иными словами, наше производство не есть производство человека для человека как человека, то есть не есть общественное производство. Следовательно, в качестве человека ни один из нас не находится в отношении наслаждения к продукту другого. Как люди, мы не наличествуем друг для друга в продуктах, производимых каждым из нас. Поэтому и наш обмен не может быть таким опосредствующим движением, которое подтверждало бы, что мой продукт [XXXII] есть продукт для тебя, поскольку он является опредмечиванием твоей собственной сущности, твоей потребности. Дело в том, что не человеческая сущность образует связь наших производств друг для друга. Обмен может привести в движение и подтвердить только характер того отношения, которое каждый из нас имеет к своему собственному продукту, а значит и к продукту другого. Каждый из нас видит в своем продукте лишь свою собственную опредмеченную корысть и, следовательно, в продукте другого — иную, независимую от него, чужую опредмеченную корысть. Конечно, как человек, ты имеешь человеческое отношение к моему продукту; ты испытываешь потребность в моем продукте; он, стало быть, наличествует для тебя в качестве предмета твоего желания и твоей воли. Но твоя потребность, твое желание, твоя воля есть в отношении моего продукта бессильная потребность, бессильное желание, бессильная воля. Другими словами, твоя человеческая и потому находящаяся в необходимом внутреннем отношении к моей человеческой продукции сущность не является твоей властью над этой продукцией, твоей собственностью на нее, ибо не своеобразие, не сила человеческой сущности признается в моей продукции. Наоборот, твоя потребность, твое желание, твоя воля являются таким связующим началом, которое делает тебя зависимым [124] от меня, так как они ставят тебя в зависимость от моего продукта. Они ни в какой мере не являются таким средством, которое давало бы тебе власть над моим продуктом; наоборот, они представляют собой средство, дающее мне власть над тобою. Если я произвожу сверх того, что могу сам непосредственно потребить из произведенного мною предмета, то эта моя сверхпродукция утонченным образом рассчитана на твою потребность. Только по видимости я произвожу излишек этого предмета. В действительности я произвожу некоторый другой предмет, предмет твоего производства, на который я думаю обменять свой излишек, и этот обмен я мысленно уже совершил. Поэтому и то общественное отношение, в котором я нахожусь к тебе, мой труд для твоей потребности является всего лишь видимостью, и наше взаимное восполнение друг друга тоже является всего лишь видимостью, в основе которой лежит взаимный грабеж. Подоплекой здесь с необходимостью оказывается намерение ограбить, обмануть; в самом деле, так как наш обмен своекорыстен как с моей, так и с твоей стороны и так как каждая корысть стремится превзойти корысть другого человека, то мы с необходимостью стараемся обмануть друг друга. Мера той власти над твоим предметом, которую я приписываю имеющемуся у меня предмету, нуждается, конечно, для того чтобы стать действительной властью, в твоем признании. Но наше взаимное признание взаимной власти наших предметов есть борьба, а в борьбе побеждает тот, у кого больше энергии, силы, прозорливости или ловкости. Если достаточно иметь физическую силу, то я прямо граблю тебя. Если царство физической силы отмерло, то мы взаимно стараемся пустить друг другу пыль в глаза, и более ловкий обманывает менее ловкого. Кто кого обманет — это для отношения в целом случайность. Идеальное, мысленное надувательство имеет место с обеих сторон, то есть каждый из нас обоих в своем собственном суждении уже обманул другого. Итак, обмен с обеих сторон необходимым образом опосредствуется предметом производства и владения каждого из обменивающихся лиц. Идеальным отношением к предметам производства каждого из нас является, конечно, потребность каждого из нас. Но реальным, действительным, истинным, осуществляющимся на деле отношением оказывается только взаимно исключающее владение продуктами каждого из нас. Единственное, что в моих глазах придает твоей потребности в моем предмете стоимостное значение, достоинство, действенность, это твой предмет, эквивалент моего предмета. Продукт каждого из нас есть, следовательно, средство, опосредствование, орудие, признанная власть потребностей каждого из нас друг над другом. Твой спрос и находящийся в твоем владении эквивалент — это, стало быть, равнозначные, тождественные для меня термины, и твой спрос имеет действенный характер, а потому и смысл лишь в том случае, если он имеет смысл и действенный характер по отношению ко мне. Если тебя рассматривать просто как человека, без этого орудия обмена, то твой спрос есть неудовлетворенное стремление с твоей стороны, а для меня — пустая фантазия. В качестве человека ты не находишься ни в каком отношении к моему предмету, так как и я сам не имею к нему никакого человеческого отношения. Но средство есть истинная власть над предметом, и поэтому мы обоюдно рассматриваем наш продукт как силу, дающую каждому власть над другим и господствующую также и над ним самим, то есть наш собственный продукт вздыбился против нас [hat sich auf die Hinterfüße gegen uns gestellt], — он кажется нашей собственностью, а на деле его собственностью являемся мы. Мы сами исключены из истинной собственности, так как наша собственность исключает другого человека. Единственно понятный язык, на котором мы говорим друг с другом, — это наши предметы в их отношениях друг к другу. Человеческого [125] языка мы не поняли бы, и он остался бы недейственным; одной стороной он ощущался бы и сознавался бы как просьба, как мольба [XXXIII] и потому как унижение и вследствие этого применялся бы с чувством стыда и отверженности, а другой стороной он воспринимался бы и отвергался бы как бесстыдство или сумасбродство. Мы взаимно до такой степени отчуждены [entfremdet] от человеческой сущности, что непосредственный язык этой сущности представляется нам оскорблением человеческого достоинства и, наоборот, отчужденный [entfremdete] язык вещных стоимостей представляется чем-то таким, что вполне соответствует законному, уверенному в себе и признающему само себя человеческому достоинству. Конечно, в твоих глазах твой продукт является орудием, средством для овладения моим продуктом и поэтому для удовлетворения твоей потребности. Но в моих глазах он есть цель нашего обмена. Наоборот, ты имеешь в моих глазах значение орудия и средства для производства того предмета, который для меня является целью, а ты, в свою очередь, находишься в таком же отношении к моему предмету. Но 1) каждый из нас действительно делает себя тем, чем он является в глазах другого: ты действительно превратил себя в средство, в орудие, в производителя твоего собственного предмета для того, чтобы овладеть моим предметом; 2) твой собственный предмет есть для тебя лишь чувственная оболочка, скрытая форма моего предмета; ибо твое производство означает, стремится выразить приобретение моего предмета. Следовательно, на деле ты для самого себя стал средством, орудием твоего предмета, рабом которого является твое желание, и ты поработал как раб ради того, чтобы предмет твоего желания никогда вновь не оказал тебе милости. Если это взаимное порабощение нас предметом в начале развития также и реально выступает как отношение господина и раба, то это есть лишь грубое и прямодушное выражение нашего существенного отношения. Наша взаимная ценность есть для нас стоимость имеющихся у каждого из нас предметов. Следовательно, сам человек у нас представляет собой друг для друга нечто лишенное ценности. Предположим, что мы производили бы как люди. В таком случае каждый из нас в процессе своего производства двояким образом утверждал бы и самого себя и другого: 1) Я в моем производстве опредмечивал бы мою индивидуальности, ее своеобразие, и благодаря этому во время деятельности я наслаждался бы индивидуальным проявлением жизни, а в созерцании произведенного предмета испытывал бы индивидуальную радость от сознания того, что моя личность выступает как предметная, чувственно созерцаемая и потому стоящая вне всяких сомнений сила. 2) В твоем наслаждении, или твоем потреблении моего продукта я бы непосредственно наслаждался сознанием того, что моим трудом удовлетворена человеческая потребность, опредмечена человеческая сущность, и что поэтому создан предмет, соответствующий потребности другого человеческого существа. 3) Я был бы для тебя посредником между тобою и родом и сознавался бы и воспринимался бы тобою как восполнение твоей собственной сущности, как неотъемлемая часть тебя самого, — и тем самым я сознавал бы самого себя утверждаемым в твоем мышлении и в твоей любви. 4) В моем индивидуальном жизненном проявлении я непосредственно создавал бы твое жизненное проявление, и, следовательно, в моей индивидуальной деятельности я непосредственно утверждал бы и осуществлял бы мою истинную сущность, мою человеческую, мою общественную сущность. Каждый из производимых нами продуктов был бы зеркалом, из которого наша сущность лучезарно сияла бы навстречу самой себе. [126] Таково было бы положение вещей, при котором с твоей стороны имело бы место то же самое, что имеет место с моей стороны. Рассмотрим различные моменты, выступающие в предположенном нами случае. Мой труд был бы свободным проявлением жизни и поэтому наслаждением жизнью. При наличии частной собственности как предпосылки он является отчуждением жизни [Lebensentäußerung], ибо я тружусь для того, чтобы жить, чтобы добывать себе средства к жизни. Мой труд не есть моя жизнь. Во-вторых: в труде я поэтому утверждал бы мою индивидуальную жизнь и, следовательно, собственное своеобразие моей индивидуальности. Труд был бы моей истинной, деятельной собственностью. При наличии же частной собственности как предпосылки моя индивидуальность отчуждена [ist entäußert] от меня до такой степени, что эта деятельность мне ненавистна, что она для меня — мука и, скорее, лишь видимость деятельности. Поэтому труд является здесь всего лишь вынужденной деятельностью и возлагается на меня под давлением всего лишь внешней случайной нужды, а не в силу внутренней необходимой потребности. Мой труд может проявиться в моем предмете только как то, что он собой представляет. Он не может проявиться как то, чего он по своей сущности собой не представляет. Поэтому он и проявляется теперь только как предметное, чувственно созерцаемое и вследствие этого стоящее вне всяких сомнений выражение моей самоутраты и моего бессилия. [127]

1 Перевод терминов «Entäußerung» и «Entfremdung» связан с некоторыми трудностями. Поэтому во всех случаях употребления К. Марксом этих терминов в скобках дается немецкий оригинал. — Переводчики.
2 Destutt de Tracy. «Ėlémens d’idéologie. IV-e et V-e parties. Traité de la volonté et de ses effets». Paris, 1826, p. 68, 78.
3 Adam Smith. «Recherches sur la nature et les causes de la richesse des nations». Traduction nouvelle par Germain Garnier. Tome I. Paris, 1802, p. 46 (Русский перевод: Адам Смит. «Исследование о природе и причинах богатства народов». Москва, 1962, с. 33).
4 Имеется в виду в первую очередь Джемс Милль, который всю свою систему политической экономии разделил на четыре самостоятельных и разобщенных отдела: Производство, Распределение, Обмен, Потребление.