Г. ЗАЙДЕЛЬ
Германия
ЛейпцигТРИДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ НАЗАД — ВОСПОМИНАНИЯ
К вопросу о предыстории
«второй дискуссии о практике»Что каждый индивидуум — сын своего времени, а философия есть в мысли схваченное время, известные гегелевские положения. Но тот, кто не учитывает время, в которое проходила так называемая «дискуссия о практике», нисколько не поймет состояние воодушевления у ее участников. И для того, чтобы охарактеризовать, о чем здесь идет речь, я начну с «дискуссии о Гегеле», которая проводилась в середине пятидесятых годов на страницах журнала «Deutsche Zeitschrift für Philosophie».
Сегодня исследования Гегеля идут проторенными академическими путями. Я же хочу подчеркнуть, что они уже не имеют никаких политических последствий, и эссенциальное с экзистенциальным здесь уже едва ли связаны. Иначе было в 50-е годы, когда, прежде всего, две книги дали начало дискуссии в ГДР: «Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества» Георга Лукача и «Субъект — Объект. Комментарии к Гегелю» Эрнста Блоха.
Правда, книга Лукача о Гегеле вышла еще в 1948 году в издательстве «Европа» (Цюрих — Вена), но для ГДР она оказалась весьма кстати, когда в 1954-м ее выпустило издательство Aufbau-Verlag. В том же издательстве в 1951 году вышли исследования Гегеля, принадлежащие Блоху. Была еще третья книга о Гегеле — Герберта Маркузе «Гегелевская онтология и теория историчности». Но у меня есть только второе издание (без изменений), которое в 1968 году вышло у Витторио Клостермана во Франкфурте-на-Майне. Однако
113
в ней Маркузе, скорее, марксист-хайдеггерианец, поэтому его книга едва ли сыграла какую-либо роль в дискуссии о Гегеле в ГДР.
Книги о Гегеле Лукача и Блоха произвели такое действие, что отношение к гегелевской философии стало масштабом, которым стали мериться основные философские установки и политические концепции. Без преувеличения можно сказать, что в дискуссии о Гегеле 50‑х годов противостояли «две культуры», каждая из которых претендовала на то, чтобы быть марксистской. Одна из них в ГДР была представлена Лукачем, Блохом, Корню, Беренсом, Майером и др. Другая была представлена Ругардом Отто Гроппом, во всяком случае его концепцией, которая продолжала достойную критики догматическую традицию внутри КПГ.
В сущности речь шла об отношении к сталинскому изречению, согласно которому гегелевская философия является аристократической реакцией на французскую революцию и французский материализм. Последняя «культура» лежала в этом русле, первая решительно обратилась против этого понимания. Дискуссия о Гегеле ясно обнаружила противоположность двух концепций в понимании гегелевского наследия. Вопрос о том, стоит ли марксизм ближе к французскому материализму, чем к классической немецкой философии, был поставлен с самого начала неверно. Своей предпосылкой он имел абстрактность и неисторизм. О том, что французская философия Просвещения была лучше, чем ее представляли наши противники в 50‑е годы, можно узнать не только по школе Краузе, но также от самого Гегеля.
Наверное, не такой явно выраженной, как в ГДР, но все-таки похожей была ситуация в Советском Союзе, по крайней мере в Москве, где я к тому времени учился. И некоторые воспоминания могли бы пролить свет на тогдашнюю духовную ситуацию.
Весной 1956 года в хаотически привлекательной рабочей комнате Эвальда Ильенкова, которая была одновременно мастерской по ремонту телевизоров и кабинетом ученого, спонтанно собралась группа «друзей гегелевской философии», в которой, естественно, обсуждался вопрос об отношении
114
марксизма к гегелевской философии. Однажды там появился Саша Зиновьев, который позже сделал себе имя как формальный логик, но в то время он клялся в верности гегелевской логике. В руках он держал экземпляр DZfPh, в котором как раз была статья по обсуждаемой тематике. Он надеялся преподнести нам новость и немало удивился, когда в ответ услыхал гомерический хохот. Дело в том, что это был номер с моей студенческой статьей, написанной совместно с Клаусом Гэблером, по поводу дискуссии о Гегеле. Насколько ученической была эта моя статья, направленная против дискредитации гегелевской философии, можно было не сомневаться.
В нашей студенческой группе, в которой наставником был Эвальд Ильенков, мы очень внимательно следили за дискуссией в ГДР, но в центре внимания было изучение «Молодого Гегеля» Лукача. То воодушевление, с которым мы приняли книгу Лукача, наверное, демонстрирует то письмо, которое я от имени нашей группы написал Георгу Лукачу. Поскольку это письмо, которое датировано 20‑м сентября 1955 года, до сих пор не опубликовано, то пусть оно будет передано здесь в своих важнейших пассажах: «Мы в последнее время познакомились с Вашими трудами, прежде всего, это «Молодой Гегель» и «Разрушение разума», и были воодушевлены глубиной анализа, богатством мыслей. При усвоении философии марксизма и ее источников — в особенности гегелевской философии — Вы нам очень помогли.
Ближайшая наша мысль состоит в том, чтобы сделать доступными Ваши труды более широкому кругу студентов. С этой целью мы начали переводить на русский язык некоторые отрывки Вашего «Молодого Гегеля». И прежде всего нас интересует Ваш анализ «Феноменологии духа». Эта часть перевода вскоре должна выйти в журнале научного студенческого общества нашего факультета. Мы очень просим Вашего согласия на публикацию этого перевода...
Разрешите нам, пожалуйста, глубокоуважаемый товарищ, задать Вам вопрос, который касается содержания Вашей книги о Гегеле. Речь идет о понятиях «Entäusserung» и «Entfremdung». В то время как «Entfremdung» может быть просто переведено
115
русским словом «отчуждение», с «Entäusserung» дело обстоит сложнее. В русском языке нет слова, которое могло бы точно выразить это понятие. Иногда переводят словом «отрешение» (от русского слова «отрешать»). Мы с этим не согласны, ибо это не выражает того, что должно быть сказано. Мы предварительно согласились, «Entäusserung» и «Entfremdung» переводить русским словом «отчуждение», при этом мы по мере надобности приводим в скобках соответствующее немецкое понятие. Но это только формальная сторона дела.
Для нас намного важнее содержательная сторона. Мы дискутировали по вопросу, выражается ли при помощи терминов «Entäusserung» и «Entfremdung» одно и то же содержание, и пришли к тому мнению, что это не так. Мы пришли к тому результату, что «Entfremdung» является только лишь специальным случаем «Entäusserung», ибо не все Entäusserte должно противостоять самоовнешняющемуся (Sichentäussernden) как чуждое. (У Гегеля очевидно все Entäusserte, как Entäussertes самосознания, также и чуждо, но у Маркса?) Однако наши соображения являются только лишь абстрактно-логическими. И мы должны начать исследовать, в каком смысле оба термина употребляются у Гегеля, Маркса и в Ваших трудах. Однако к определенному результату мы до сих пор не пришли. Мы были бы Вам очень благодарны, если бы Вы помогли нам в решении этого вопроса».
Уже десятью днями позже я держал в руках ответ Георга Лукача и с гордо выпяченной грудью показал его моим друзьям. Поскольку письмо Лукача опубликовано, то нет необходимости приводить его полностью. Только об одном стоит напомнить: Лукач посоветовал нам попросить Михаила Лифшица проконсультировать нас насчет перевода. О Лифшице я знал до тех пор только то, что Лукач посвятил ему, как другу, своего «Молодого Гегеля», и что он издал сборник документов «Маркс и Энгельс об искусстве и литературе». Старшие среди нас еще помнят этот роскошный серый том. Мы, то есть в данном случае Ильенков, Науменко и я, ухватившись за указание Лукача, связались с Лифшицем и были им приглашены. Он жил в доме рядом со знаменитой Третьяковской галереей. Я напоминаю об этом обстоятельстве прежде всего потому, что
116
не только в окружении, но и в личности друга Лукача чувствовалась большая культура. Это впечатление усилилось после появления тогда уже знаменитого поэта Твардовского, который уселся в наш кружок и, тем самым, перевел нашу философскую дискуссию в другое русло. Меня это посещение Лифшица сильно впечатлило еще и потому, что здесь я вошел в соприкосновение с такой философской и духовной атмосферой, которую никогда не встречал на официальном факультете.
Это посещение не только стимулировало наши усилия по переводу книги Лукача, но также вызвало желание поместить рецензию в центральном философском журнале. К тому времени уже вышел в журнале научного философского общества перевод главы о «Феноменологии духа». Эвальду Ильенкову удалось напечатать нашу рецензию в «Вопросах философии». Однако вскоре — под влиянием венгерских событий — в редакционной статье этого журнала наша рецензия была подвергнута острой критике. Указанная критическая статья была затем переведена на немецкий и напечатана в «Deutsche Zeitschrift für Philosophie». По счастливой случайности имя одного из авторов перевели не Н. Seidel, а G. Seidel.
Эти эпизоды должны только подтвердить, что в то время от гегелевской философии веял теплый ветер, который растапливал оледеневшие структуры диамата. Оттепель! Во всяком случае, я воспринимал это так. Ведь первая философская книга, которую я надеялся понять, была работа Сталина «О диалектическом и историческом материализме». После ее прочтения мне показалось, что все стало ясным, и разрешены все мировые загадки. На деле это лишь доказывало, что мое философское образование находилось на нуле.
На втором курсе я уже читал «Феноменологию» Гегеля и вникал в проблему сознания. «Молодой Гегель» Лукача и статья Блоха о Марксовых «Тезисах о Фейербахе» были пока отставлены. Но без дебатов о Гегеле «вторая дискуссия о практике» едва ли состоялась бы. Ведь вопрос о месте гегелевской философии был тесно связан с вопросом о сущности марксистской философии. В определенном смысле это означало: скажи мне, как ты относишься к гегелевской философии, и я скажу тебе, каково твое отношение к марксизму.
117
Исследования по выработке и обоснованию
марксистской философииВ Москве была одна маленькая прекрасная Библиотека иностранной литературы. В ее подсобном фонде стояли тома старой MEGA. И хотя и здесь предисловия были вырезаны, тексты молодого Маркса были свободно доступны. Я читал эти тома и чувствовал себя погруженным в совсем другой мир. Дух, который я здесь встретил, захватил меня. В центре моих интересов, естественно, находилась проблема отчуждения, которая в университетских учебных заведениях вообще не возникала. Когда тема моей дипломной работы, касающаяся проблематики отчуждения, должна была утверждаться на ученом совете факультета, Ойзерман вынужден был объяснять многим членам этого собрания, что имеется в виду под этим понятием.
Обращение к молодому Марксу, и в особенности к проблеме отчуждения, изменило мой план, который я наметил себе на период учебы. Этот план был, прежде всего, мотивирован политически. Вопрос стоял так: как мог победить фашизм в Германии, которая дала миру превосходные гуманистические традиции? Таким образом, я написал на третьем курсе курсовую работу на тему «Ницше и фашизм». Она была, естественно, не слишком богатой познаниями и очень односторонней. И все же я тогда держал в руках труды Ницше и литературу о нем. На следующий год моей темой было неокантианство. Точнее: неокантианское влияние на политическое мышление немецкой социал-демократии. Труднейшим предприятием здесь была проработка, например, трех толстых томов Когена. Тема дипломной работы должно была стать своего рода обобщением всей этой работы. Тем не менее, из этого ничего не вышло, даже побочного занятия.
Конечно, славное время — студенчество. Когда я сегодня просматриваю эти ранние тексты, то ясно вижу: мы были детьми с множеством иллюзий и минимумом знаний. И все же, мы были тогда веселым народом, радостно расстававшимся с прошлым. Я был счастлив, что обрел в Москве своего старшего друга в лице Эвальда Ильенкова, а в моей
118
студенческой группе хороших и умных товарищей. Кто имеет представление о философской литературе, которая выходила в последующее время в Советском Союзе, тот уже слышал имена Льва Науменко, Вадима Межуева, Нелли Мотрошиловой, Генриха Батищева. Все они были в нашей семинарской группе. После возвращения в Лейпциг положение усложнилось. Изгнание Блоха многое ухудшило. Но об этом я напишу в другом месте.
119