Р.И. КОСОЛАПОВ
ОБ ИЛЬЕНКОВЕ: ПОЧТИ МЕМУАРЫ
Мое слово об Эвальде Васильевиче Ильенкове поневоле будет кратким. Строго говоря, я встречался с ним всего три раза: первый раз году в 1954, когда он, молодой преподаватель философского факультета МГУ, провел у нас, четверокурсников, всего один семинар, кажется, по какой-то теме из истории марксистско-ленинской философии; два раза он приходил ко мне в 70‑х в редакцию журнала «Коммунист».
То, что я с ним мало общался, объясняется, по-видимому, двумя обстоятельствами. Во-первых, он был старше, принадлежал к поколению фронтовиков, до которого мы, «тридцатники», еще не доросли. Круг общения у каждого из нас складывался по-разному. Он не выезжал из Москвы, а я по окончании университета четыре года работал на Брянщине и на Кубани.
Второе, что, несмотря на естественный интерес и известную близость взглядов, так и не позволило с ним лучше познакомиться, — это почти богемное обожание его в Институте философии 60‑х годов, в интеллигентской среде и мое обычное нежелание попадаться на глаза знаменитостям.
В 70‑х годах Эвальд Васильевич был уже усталым человеком. Он подрастерял своих поклонников, не желая идти в русле дешевого диссидентства, выходил из моды и, как я понимаю, был травим и справа и слева. С одной стороны активничали коллеги-либералы, будущие разномастные «демократы», имен которых я называть не хочу, с другой – подвизались мрачно-подозрительные квазипартийные бонзы типа Петра Николаевича Федосеева, о котором позднее, уже в «перестроечные» годы по институтским тусовкам ходил стишок:
Академик Федосеев –
Фарисей из фарисеев,211
Догматизма ржавый крюк,
Враг общественных наук.Передавая только свое, так сказать, импрессионистское видение происходящего, замечу, что Ильенков страдал от диалектики, но не в смысле задерганности противоречиями, как могут истолковать мои слова иные примитивные головы, а в смысле резкого расхождения между его выдающейся диалектической интуицией, чуткости к пульсирующей действительности, к ее сердечным ритмам, с одной стороны, и восприятием личности Эвальда Васильевича ближайшей средой — с другой. Он носил диалектику в себе, был готов служить ее óрганом и оргáном, в то время как громадное большинство дипломированных философов оказывалось способным лишь перечислять ее «три закона» (по Энгельсу) и «четыре черты» (по Сталину), подбирая при этом более или менее удачные примеры. Он воспринимал и «делал» ее как необъятную симфонию, в то время как большинство выдавливало из себя лишь невыразительный речитатив.
Несмотря на многочисленные помрачения разума, свидетелями которых мы являемся, в конце концов будет признано, что крупнейшим духовным феноменом советского общества, мировой культуры XX века было становление и развитие великой, уникальной философской школы диалектического материализма. Факт это для меня бесспорный, как бы ни пытались заслонить его конъюнктурным плачем по дореволюционной религиозной русской философии, которая имела ряд ярких фигур, но не составила эпоху в философской мысли Европы и мира, как бы ни силились выхолостить «алгебру революции».
Разумеется, плоды трудов этой школы были далеко не равноценны. Официальное насаждение и поддержка «диамата» после Октября правящей партией и всей просветительной системой Советского государства имели и свои плюсы и свои минусы. Главным плюсом являлось массовое распространение диалектико-материалистического мировоззрения, его необычайная популяризация, казалось бы, в полудикой, на три четверти населения неграмотной стране, главным минусом
212
– бюрократизация управления этим процессом, канонизация и умерщвление его содержания до состояния Глупона, как еще лет пятнадцать назад в шутку (увы, горькую) величали Главное управление преподавания общественных наук Минвуза СССР. Это не могло не привести к широкому производству и воспроизводству гигантских масс «диаматовской» макулатуры, к диссертационному валу и т.п., вину за которые в конечном счете сваливают на культ личности Сталина. Но прежде, чем кивать на это «объективное» обстоятельство, надо приглядеться к собственной персоне, вспомнить старую латинскую поговорку «Врач, уврачуй наперед свой недуг». Сталина уже полвека нет на свете, а инерционность мышления, которая все еще слишком часто повторяет изгибы управленческих «горок», по-прежнему дает о себе знать. А культа истины, единственно достойного поклонения рыцаря знания — ученого, — нет, как нет... На примере Г.Ф. Александрова Сталин еще в 1946 году указывал на опасность распространения у нас «катедер-марксизма» и «катедер-коммунизма». Но это негромкое предупреждение не было расслышано профессионалами, не говоря уж о не знавших о нем дилетантах. В результате мы имели (выражаясь схематически несколько грубо) два способа вхождения и восхождения в Марксову диалектику – «через Митина» и «через Гегеля». Очевидно, Ильенков, как самозвучащий философский инструмент, входил в нее вторым — через духовность Античности, Возрождения, Просвещения, гегелевской Логики — путем. Таких, как показали последние десятилетия, было до обидного мало. А митинско-федосеевская «диатрибика» обеспечила сброс в никуда целого пласта высочайшей философской культуры.
... Эвальд Васильевич пришел ко мне в первый раз по забавному поводу. С легкой руки его ученика Л.К. Науменко мы перед тем напечатали в «Коммунисте» статью, посвященную юбилею Спинозы. Лев Константинович первоначально предлагал заказать ее Ильенкову, но тот то ли не хотел, то ли не успевал сделать ее сам. Науменко выполнил эту работу, используя ильенковскую книжку о Спинозе и подписав статью двумя именами — своим и довольно прозрачным псевдонимом И. Васильев. Спустя короткое время в редакцию пришло
213
возмущенное письмо, автор которого (кажется, женщина, доцент одного из периферийных вузов) гневно изобличала «плагиаторов» И. Васильева и Л. Науменко в «краже» ильенковских текстов. На письмо надо было отвечать, и я позвал Эвальда Васильевича, чтобы ознакомить его с ответом и заодно угостить чаем...
Припоминаются еще два случая сотрудничества Э.В. Ильенкова с редакцией. Это была, во-первых, публикация его отчета об уникальном многоплановом эксперименте с группой слепоглухонемых, которым Ильенков был страстно увлечен, во-вторых, статья к 70‑летию ленинского «Материализма и эмпириокритицизма», последняя страница которой, как мне рассказывали, была найдена не вынутой из пишущей машинки уже после кончины Эвальда.
На встречу со мной за неделю перед трагедией попросился он сам. Вошел в кабинет тяжелой походкой крайне угнетенного человека, странно волоча ноги, опустив голову с копной черных седеющих волос. «Поникший Демон», — сказал бы тот, кто знал его раньше.
Не начиная разговора, вытащил из папки и положил передо мной листы статьи «Об идеальном». — «Не знаю, как жить дальше. В шестой раз Украинцев (тогда директор Института философии. — Р.К.) выбрасывает из институтского сборника».
Признаюсь, по обычному для себя скептическому восприятию происходящего я услышал в его первых словах некоторую утрировку ситуации. Чего, мол, Эвальд Васильевич, сетовать, в Академии наук и к «Коммунисту» относятся настороженно, мы же Вас печатаем. На это он только покачал головой. «Все плохо. Зачем работать, зачем жить?.. У Васи Давыдова в Академии педнаук какая-то ревизия и тоже плохо. И с моими ребятами (он имел в виду своих слепоглухонемых питомцев. — Р.К.) меня хотят поссорить. Надо искать точку приложения сил».
Детали того разговора в моей памяти, естественно, стерлись, тем более, что мы, живые, всегда думаем, что наше доброе общение уходит в бесконечное будущее. Но основную договоренность с Э.В. Ильенковым я отлично помню. Ему нужно новое место работы, и я буду договариваться об этом с
214
Отделом науки ЦК. Было названо и имя заведующего сектором, с которым следует связаться, — Н.В. Пилипенко, и Эвальд ответил согласием.
Едва за ним затворилась дверь, я набрал вертушку Николая Варфоломеевича. Его не оказалось в Москве, и мне пояснили, что Пилипенко в командировке. Надо было подождать несколько дней. Соответствующая пометка в моем настольном календаре сохранилась. Звонить второй раз по этому поводу мне уже не пришлось. О самоубийстве Эвальда в то утро, когда оно на нас свалилось, — правда, в несколько туманных выражениях — мне сообщил Науменко. Первое, что в моей душе тогда возникло, было сознание собственной вины.
Как легко поймут коллеги по намекам в этих кратких заметках, меня «ведет» порассуждать о социальных причинах столь драматической судьбы выдающегося советского философа-марксиста последних десятилетий, о судьбах марксизма в нашей стране и в мире в целом. Но, видимо, следует отложить это до будущей, более благоприятной оказии. Личной жизни, родных и близких Э.В. Ильенкова я не знал, в неофициальной обстановке с ним не встречался. Меня, правда, никогда не покидало сокровенное ощущение принадлежности к одной с ним классической школе. Но я слишком неполно знаю его творчество и догадываюсь, что он не очень был знаком с тем, что сделал я, чтобы судить об этом сколько-нибудь категорично и окончательно. Одиссея советского марксизма, полная и объективная, еще должна быть написана. Его ноосферный Ренессанс еще впереди. Опираясь на молодые умы, он, уверен, сумеет обойти те капканы и тупики, в которые толкают его сегодня ойзерманы, зиновьевы и зюгановы, и продолжит, с приливом свежих сил, решать свои исторические задачи.
215