В.И. КОРОВИКОВ
НАЧАЛО И ПЕРВЫЙ ПОГРОМ
Годы перестройки и гласности во многом заново раскрывают историю нашего общества, дают объективные оценки и событиям, и лицам. Особый интерес вызывают люди, не мирившиеся с духовным застоем, ложью и лицемерием. К числу таких рыцарей духа, в любых обстоятельствах остававшихся верными своему нравственному и профессиональному долгу, с полным правом можно отнести выдающегося философа Эвальда Васильевича Ильенкова (1924-1979).
Известность и авторитет его исследований в области диалектической логики, истории философии, психологии, широкий интерес к ним нарастают с каждым годом. Хотя, к сожалению, его работы редко издаются и достать их не всегда легко. К тому же почти все рукописи, особенно такие, как «Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале» Маркса» (Москва, 1960), «Об идолах и идеалах» (Москва, 1968), первое издание «Диалектической логики» (Москва, 1974), подвергались в издательствах сокращениям, нередко варварским. Можно надеяться, что в недалеком будущем книги этого страстного, глубокого мыслителя и публициста в полном объеме станут доступны читателям, послужат духовно-нравственному возрождению нашего общества.
Для меня Эвальд Ильенков был и остается очень близким другом. Он щедро дарил свой талант и идеи, всегда оставался верным, искренним и надежным человеком в трудные времена хозяйничанья в общественных науках догматиков, «спасителей» марксизма типа Митина, Поспелова, Украинцева и им подобных.
Мы встретились сразу после войны студентами философского факультета МГУ. И целое десятилетие, пока обоих не изгнали из нашей альма матер, вместе учились, работали, откровенно
216
обсуждали все волнующие проблемы — от личных до сугубо политических, отдыхали, ходили по туристским тропам Подмосковья. В аспирантуре были на одной кафедре (истории зарубежной философии) и защитили свои диссертации в 1953 году. На нашей кафедре, пожалуй, единственной тогда в СССР, велось серьезное исследование процесса формирования марксистской философии в середине прошлого века. Нам повезло в том, что со студенческой скамьи у нас была возможность черпать знания из первоисточников, осмысливать их богатства, а не пробавляться пособиями и учебниками конъюнктурного, пропагандистского толка. Зачастую всё их содержание сводилось к комментированию, разжевыванию «истин в последней инстанции», изложенных в 4 главе «Краткого курса истории ВКП (б)».
Ильенков еще в 1941 году поступил в Московский институт истории, философии и литературы, где он нашел своего первого философского наставника, глубокого знатока немецкой классической философии профессора Б.С. Чернышева. И влияние этого ученого и педагога отразилось на приоритетах творчества Эвальда Васильевича, на выборе объектов исследования. А ими были прежде всего диалектика и логика научного мышления, труды великих философов — мудрецов человечества.
Вернувшийся из поверженного Берлина демобилизованный лейтенант Ильенков, как и многие его сверстники, с неутоленной жаждой знаний буквально набросился на учебу, на книги. Условия для этого, по крайней мере на нашей кафедре, были вполне приличными. В студенческие и аспирантские годы нас особенно не прижимали, хотя к Ильенкову, его вольномыслию, поискам собственных оценок и выводов факультетские официальные лидеры относились с явной настороженностью. Не потому ли вернувшийся с фронта кандидатом в члены партии, он сменил кандидатскую карточку на партбилет лишь через пять лет?
После защиты диссертаций наше участие в работе кафедры и факультета стало более активным: мы читали курсы лекций, вели семинары. Тут и начались первые сложности и конфликты.
Мы не признавали учебников, обсуждали со студентами
217
первоисточники, и чаще наши семинары закапчивались вопросами — о предмете философии, о соотношении диалектической и формальной логики, о периодизации философии, о роли идеализма, — чем готовыми ответами. Собственно, смысл нашей работы заключался в одном — мы пытались научить студентов мыслить, а это плохо укладывалось и командно-постулатную систему духовной жизни. Вот и получалось, что на лекциях история философии выглядела как немудрящий ранжир: идеалисты (кретины!) направо, материалисты (молодцы!) налево, а на наших семинарах мы предлагали студентам усомниться в простоте и непогрешимости подобных дефиниций. К тому же. и разные кафедры факультета рьяно отстаивали свои весьма разноречивые позиции. Споры между кафедрами, их руководителями (к примеру, З.Я. Белецкого и Т.И. Ойзермана) шли годами и были общеизвестны.
Наш преподавательский тандем (Ильенков — Коровиков), где, бесспорно, ведущую творческую роль играл Эвальд Васильевич, был более близок студентам, более резок в обосновании своих взглядов, и, естественно, на нас прежде всего направили свое командно-директивное внимание факультетские и философские начальники. Весной 1954 года нам предложили представить на кафедру для дискуссии тезисы о предмете философии. Мы их написали, причем нарочито заострённо, иной раз с крайними выводами, чтобы вызвать более горячее и, как нам казалось, более полезное обсуждение. Мы не подозревали, что истории с тезисами суждено длиться почти два года, — были тогда во многом наивными, верили, что истина родится из столкновения мнений и восторжествует в честной научной дискуссии. Но в те времена споры в науке велись отнюдь не ради выявления истины, а по особым инквизиторским сталинистским правилам. В сущности, ничто не дискутировалось и глубоко, всерьез, не обсуждалось. Еще до начала той или иной якобы научной, объективной кампании было заведомо известно, точно решено и указано свыше, кто прав, кто виноват, кто еретики и отступники, кого бить. Примеров тому тьма. За наши университетские годы подобные погромы проводились с поразительной регулярностью — почти ежегодно.
218
1946 г. — разгром ряда журналов, поношения А. Ахматовой, М. Зощенко; 1947 г. — философская «дискуссия»; 1948 г. — разгром генетики, геростратовский триумф Трофима Лысенко. На нашем факультете ярым проповедником лысенковщины был заведующий кафедрой диамата профессор З.Я. Белецкий, который кардинально расправился со всеми вековыми поисками и вопросами философии, объявив, что «истина – это природа» и мудрствовать тут нечего. Дело доходило до трагикомических анекдотов. Помню, как на партактиве МГУ один преподаватель кафедры классической филологии рьяно доказывал, что профессор с 1898 года С.И. Соболевский и его кафедра исповедуют вейсманизм-морганизм, искажая труды Лукреция Кара, который-де был античным предтечей мичуринского учения! Оголтелый латинист-лысенковец призвал «выжечь это змеино-злобствующее гнездо рафинированных эстетов». 1949 г. – борьба с космополитизмом, 1950 г. — провозглашение нового языкознания, почему-то заинтересовавшего «корифея мировой науки», 1952 г. — дискуссии по политэкономии социализма и т.п. Все они проходили по схожим сценариям.
После ухода из жизни Сталина, ликвидации бериевской машины террора (а она весьма активно воздействовала на ход и результаты помянутых выше «научных» кампаний), многое изменилось, и наши надежды на доброжелательную, объективную атмосферу при обсуждении спорных философских проблем были во многом связаны с новой политической обстановкой в стране. Однако традиции сталинистских разоблачений «еретиков», навешивания на них политических ярлыков и обвинений с последующими жесткими оргвыводами всё еще сохранялись, а до очистительного XX съезда партии еще было два года.
Ситуация на факультете тем временем обострялась. Несколько студентов (членов партии) выступили на собрании с замечаниями о плачевном состоянии сельского хозяйства в связи с обсуждением итогов посвященного этим проблемам пленума ЦК КПСС, — это было недопустимым «вольнодумством». Серьезное противоборство началось на кафедре истории русской философии, где преподаватель Г.С. Арефьева, аспиранты Е.Г. Плимак и Ю.Ф. Карякин
219
открыто критиковали профессора И.Я. Щипанова и его сторонников за фальсификацию исторических фактов, за грубую подгонку взглядов русских революционных демократов под марксизм, за убогие, косноязычные лекции.
Наши «тезисы» в тот момент стали желанным документом для обнаружения и изобличения виновников факультетских неурядиц. Тесные связи со студентами (многие из них были всего на три-пять лет моложе нас), их поддержка и симпатии также оценивались как опасные попытки «сбить студентов с толку», привить им неверные взгляды. Была у нас и кличка — «гносеологи», поскольку мы отрицали, что предметом философии является «мир в целом», и считали, опираясь на основополагающие высказывания Маркса — Энгельса — Ленина, что за философией остаётся учение о законах процесса мышления, логика и диалектика. Не буду вдаваться в доказательства и толкования этой непростой проблемы, по которой и поныне идут споры. Отмечу только, что Э.В. Ильенков до конца своей жизни доказывал единство и тождество диалектики, логики и теории познания в марксистской философии, что «диалектика и есть логика и есть теория познания современного материализма» (см. его посмертно изданную работу «Ленинская диалектика и метафизика позитивизма». Москва, 1980, с. 104).
Весной 1955 года за «гносеологов» взялись всерьез. Нам предложили выступить с разъяснениями своих взглядов на Ученом совете факультета. Этому же посвящали специальные собрания. И, наконец, 13 мая был проведён еще один Ученый совет, где нас громили без всяких церемоний. Наступил час церберов от философии, критика шла на уничтожение. У меня сохранились записи этих «прений». Лишь несколько голосов раздалось в нашу защиту. Абсолютное большинство ораторов изощрялись в приписывании нам всех смертных грехов — от зазнайства до антипартийной деятельности. Две тирады двух деканов того года — Гагарина и Молодцова — пожалуй, ярче всего отразили суть этой экзекуции, заодно раскрыв и облик наших философских надзирателей. «Аракчеевщины бояться нечего, наш долг разоблачать», — твердо отпарировал Гагарин чью-то реплику о слишком жестком, разгромном тоне критики.
220
А Молодцов патетически восклицал: «Куда они нас тащат! Нас тащат в область мышления!» Впрочем реакция зала была моментальной: «Не бойтесь, вас туда не затащишь!» – На Ученом совете присутствовали сотни студентов. И многие из них вполне понимали, что за «очистительная» операция проводится на факультете.
Для нас с Ильенковым это были очень тягостные дни, хотя мы ощущали явное сочувствие некоторых преподавателей и особенно студентов. Впрочем, и в их среде были вполне сформировавшиеся церберята — будущая смена Гагариных и Молодцовых. Кое-кто из них преуспел на этом пути в следующие годы, и Эвальд Васильевич до самых последних дней не раз подвергался циничным, наглым нападкам этой публики в Институте философии АН СССР, на страницах печати.
Майские экзекуции привели меня к твёрдому решению уйти из философии. Тем более что с факультета меня вскоре уволили, а партбюро завело персональное дело и на своем заседании исключило меня из партии — ретивые функционеры по хорошо известным образцам недавнего прошлого спешили обрядить еретика на этап. Изгнали из МГУ еще нескольких молодых преподавателей (в том числе Г.С. Арефьеву) и аспирантов. Были специально распределены подальше от Москвы студенты — выпускники 1955 года, которые разделяли наши взгляды, занимались проблемами гносеологии, диалектической логики. На факультете на долгие годы установилась спокойная атмосфера, угроза оказаться в «сфере мышления» миновала, а в провинции лекторы еще долгое время спустя сообщали, что «в Москве разоблачена опасная антимарксистская группа».
К счастью для нашей настоящей философии, Э.В. Ильенков, лишенный возможности преподавать в МГУ, в это время уже был сотрудником Института философии АН СССР и, несмотря на все препоны, воздвигаемые догматиками и начетчиками от марксизма, смог продолжать свою подвижническую творческую работу. Надо подчеркнуть, что в Институте философии были зрелые, дальновидные философы (Б.М. Кедров, М.М. Розенталь, П.В. Копнин), которые распознали и высоко оценили талант молодого ученого, помогали ему отбиваться от
221
ревнителей «чистоты» идеологии. Да я думаю, что он никогда не смог бы уйти от своего призвания, редкого умения «мыслить о мыслях», раскрывать в своих исследованиях, лекциях, диспутах логику, ход теоретического мышления, анализировать эту чудодейственную способность человечества. В этом он абсолютный антипод псевдофилософов, для которых «сфера мышления» совершенно недоступна.
Шел 1955 год, оттепель чувствовалась всё сильнее, приближался XX съезд партии. Майский погром на факультете уже всё более выглядел как рецидив страшного прошлого, а не как очередная победа над всякого рода «гносеологами» и другими злоумышленниками. Пришли отклики на наши «тезисы» из-за границы, от весьма авторитетных людей. Пальмиро Тольятти и Тодор Павлов высказали своё недоумение в связи с обвинениями и преследованиями молодых преподавателей в МГУ, ибо в целом разделяли подобный же подход к предмету философии. Мы, в свою очередь, обратились с несколькими письмами в ЦК КПСС, где объяснили свои взгляды и требовали оградить нас от несправедливых гонений и обвинений. К осени наше дело постепенно, как говорится, «спускалось на тормозах». Не поднимался уже вопрос о моем персональном деле, решение партбюро об исключении из партии было позабыто. Но своё слово уйти из философии я сдержал, и уже треть века работаю в газетах.
Наша дружба с Эвальдом продолжалась. Не раз он убеждал меня, что надо вернуться в науку. Но я остался эскапистом, ибо видел, сколь тяжка доля самого Ильенкова, когда годами не печатают, корёжат рукописи. За одну и ту же работу и награждают медалью Академии, и объявляют «извратителем марксизма». И вместе с тем я искренно восхищался его целеустремленностью и трудолюбием, его мужеством, его самоотверженным служением истине, идеям марксизма и гуманизма, которым он был глубоко привержен.
Большие и малые погромы отнимали у Эвальда Васильевича много сил, времени, творческой энергии, порой доводили до отчаяния. Он мог бы сделать для нашей духовной жизни, философской мысли значительно больше, если бы не постоянные притеснения, обвинения бдительных идеологических охранников.
222
И десять лет назад наступила трагическая развязка. Он ушел из жизни в самый разгар общественного застоя, безвременья, когда преуспевали карьеристы, хапуги и всевозможные прохиндеи. Подобная антидуховная, циничная, стяжательская атмосфера была для него смертельна...
* * *
Несколько месяцев назад я вернулся из Индии, где прожил семь лет. Много раз приходилось слышать от индийцев, интересующихся философией, небезосновательные сетования на скудость серьезных работ по марксистской теории познания, по теории диалектики. И в то же время те, кто был знаком с английскими переводами книг Ильенкова по этим проблемам, высоко оценивали их, отмечали оригинальность и глубину мыслей автора, его ёмкий, образный язык.
За несколько дней до отъезда из Дели я зашёл в большой магазин на главной торговой площади столицы. На полке увидел «Диалектическую логику» моего друга.
– Спрос на эту книгу не прекращается, — ответил на мой вопрос продавец, – ее охотно покупают. А памфлет «Об идолах и идеалах» разошелся за несколько дней...
В московских магазинах книг Ильенкова не найдёшь. А они, думаю, очень и очень нужны, ибо учат мыслить, мыслить творчески, диалектически, учат отличать идолов от идеалов. Это крайне необходимо всем нам сегодня, может быть, даже больше, чем когда-либо в прошлом.
Вопросы философии,
2, 1990223