Г.В. ЛОБАСТОВ
ИЛЬЕНКОВ КАК ФИЛОСОФ
В разные времена и разные люди приписывали ему те или другие определения – идеалист, гегельянец, марксист... И вряд ли это следует оспаривать. Даже больше – следует категорически согласиться: любое серьезное начало, высвеченное историей философии, принималось им как проблема. И не как собственно историческая проблема, занимающая академический ум, а как реальная сегодняшняя проблема в контексте исторического бытия, требующая своего осмысления. Ведь вышел же он на Спинозу, которого понял многократно глубже, чем профессорская история философии. Спиноза оказался тем собеседником, в общении с которым он обсуждал центральные философские проблемы, в первую очередь проблему мышления и практического его формирования. Почему не спинозист?
Ничто не принималось им до мышления и вне мышления.
Понятие мышления даже в сфере философии трактуется весьма разнообразно, в ильенковской трактовке мышление — это не субъективное движение представлений, это не хаос впечатлений и ассоциаций, не калейдоскоп восприятий и т.д.. Все это мельтешение субъективных образов может стать предметом серьезного исследования в лучшем случае в рамках психологии, но к тому, как этот процесс прорисовывается в истории философии, это не имеет никакого отношения. Мышление обнаруживает себя только в актах объективного сдвига в способах деятельности человека, следовательно, в актах сдвига, изменения в форме самой вещи, в раскрытии в ее составе новых, доселе неизвестных, параметров и характеристик. Поэтому владеть мышлением — это уметь идеально действовать с вещью в логике ее всеобщей формы, соотносящейся с ее особенными проявлениями в условиях бытия. Вещь в мышлении всегда оценивается через форму ее реальных взаимосвязей, причин и условий, но никогда — через субъективные представления, желания, интенции.
261
И если не забывать, что эта способность разворачивается только как способность общественно-исторического человека, как способ бытия, сдвига и изменения в составе человеческой исторической деятельности, то будет понятно, насколько это сложно ничто не принимать без мышления. Тем более, что мышление не есть индивидуальная способность, это способность общественно-историческая, объективная, существующая вне индивида и даже подчиняющая себе каждого отдельного человека. Эти насильственно-принудительные формы мышления становятся и формами субъективной деятельности отдельных индивидов, хотя для каждого по-разному и в разной мере.
Но владеть мышлением, то есть владеть тем, что уже владеет тобой, есть вещь парадоксальная. Быть мыслящим — значит одновременно и принимать заданные формы, и отрицать их, снимать в движении своего собственного размышления. В этом как раз и заключается суть дела: мыслящий человек всегда находится в ситуации противоречия, в ситуации поиска разрешения его — а значит, в постоянном движении освобождения от сложившихся форм, в попытке их изменения, их творческого снятия, результат которого соответствовал бы объективной логике развития самого человека. Разумеется, можно противоречия разрешать и не так, не имея в виду идеалы человеческого бытия, — но тогда и большого сопряжения с историей не будет.
Это позиция Гегеля: предмет таков, каков он в мышлении, а вне мышления он всего лишь субъективное представление. И вот именно это обстоятельство — не принимать ничего вне мышления — в первую очередь и следует отнести к особенностям философии Ильенкова: перед нами мыслитель. Мыслитель, втягивающий в сферу своего мышления весь исторический мыслительный материал, своей мыслью входящий в сопряжение с мышлением самых выдающихся исторических деятелей. Мыслитель, тонко чувствующий материю общественно-исторического бытия и ищущий ответы на те вопросы, которые разворотом современных событий открывались ему. Но легко понять, что это особенность и любой философии.
Поэтому любой серьезный философский принцип мог бы быть определением философии Ильенкова...
262
С первыми статьями войдя в историческое пространство философии, Ильенков сразу обозначил свою позицию, позволявшую ему уверенно анализировать, судить и оценивать. Но не менее верно и то, что он всю свою творческую жизнь эту позицию искал. Эта вполне определенная неопределенность — норма мыслящего человека, не зависающего в догматизме или скептицизме. И, разумеется, ценна ему была не сама по себе эта позиция, а та истина бытия, которая так сложно и трудно открывается сознанию. Поэтому и путь к истине со всеми его труднейшими проблемами становился исследовательской проблемой. Но обвинение его в гносеологизме — столь же абстрактное суждение, как и все прочие попытки приписать ему какое-либо одно определение. И если уж говорить, что он был марксистом, то не надо упускать из виду всю полноту определений марксизма. А кто возьмет на себя груз ответить за марксизм так, как сделал это Ильенков? Поэтому и судить его в этом отношении, судить вполне определенно и конкретно, по сути мог бы только он сам.
Сам себя — значит масштабом истории, доступной его мысли.
Судить себя, однако, человек может только бытием, только в реальном бытии проявляется то, чтó он есть. О себе Ильенков, если и говорил, то в лучшем случае только то, что умеет лишь хорошо излагать давно сделанное другими. И рекомендовал читать Гегеля. Но разве Гегель не то же самое говорил о себе? 18 февраля 1999 года в докладе на Международной конференции «Ильенковские чтения» Коровиков В.И., оценивая творческий и биографический путь Эвальда Васильевича, сравнил его с Гегелем — Гегель XX века! Как и всякое сравнение, эта оценка не может быть без оговорок, но основание для нее есть, как есть основания находить для него параллели в творчестве Вл. Соловьева, стилистике Белинского В.Г., деликатности Добролюбова Н.А. и — снова Запад! — в глубинности Спинозы. Я уж не говорю – в Сократе, хотя о нем-то в первую очередь и следовало бы сказать: это позиция невнимания к любой внешности, но глубокое, абсолютное внимание к мысли, это позиция истины, предательство которой недопустимо ни в каком случае. Это позиция совпадения мысли и дела.
263
Но его теоретические размышления о личности — «это все о нем»: масштаб личностного бытия измеряется делами человека, мерой участия в человечески значимых делах. Именно человечески значимые дела исторического человека больше всего волновали Ильенкова. Тот факт, что в истории массовидно распространена форма жизни, мотивы и смыслы которой не выходят за рамки индивидуально-обыденного существования, – эта форма, массовость ее смыслов, никоим образом не является основанием для определения общечеловеческого идеала, наоборот, становится, как и для всякого мыслителя, проблемой, требующей не только осмысления, но и сугубо практического разрешения. Поэтому в той же мере, в какой им анализируется сущность человека, он исследует и историческую природу идеала, и условия, порождающие отчужденные формы человеческого существования. А попытки понять, а потому и ответить, как и почему так расходятся идеалы и действительность, не могут не вести к марксизму. Философия Маркса потому для него и ценна так, что в ней обнаруживаются принципы, позволяющие осмыслить историческое бытие человечества.
Но никакая философия, никакой особенный философский принцип не был для него априорной позицией.
«...Какую философию ты себе выберешь, зависит от того, какой ты сам. Каждый тянется к философии, соответствующей уже сложившемуся образу своего мышления, и, находит в ней зеркало, в котором в полной мере представлено все то, что ранее присутствовало в виде смутной тенденции, неотчетливо выраженного намека. Философская система вооружает мышление (сознание) индивида самосознанием, т.е. критическим взглядом на себя как бы со стороны, с точки зрения общечеловеческого опыта, опыта истории мышления». Неосведомленный в полноте философских представлений Ильенкова может увидеть здесь и приписать его представлениям нечто им абсолютно несвойственное: исходную определенность человека, на основе которого осуществляется тот или иной его выбор. Ильенков, однако, как никто другой отстаивал и теоретически обосновывал отсутствие каких-либо изначальных, естественно-определенных характеристик человека.
264
Это было исходным принципом его педагогики, это было важнейшим положением его философии. Даже больше: исключить эту позицию — и разрушается все здание его философских представлений. Но именно поэтому эти проблемы являются для него пространством самых серьезных размышлений. Понятие идеального, разработанное им в русле лучших классических образцов истории философии, утрачивает свою чистоту и монистичную завершенность, стоит только допустить элемент врожденности каких-либо человеческих свойств. Идеальное и неврожденность человеческих свойств предполагают друг друга. Проблема идеального, вне сомнения, центральная в философии. Поэтому совершенно не случайно для характеристики тех или иных философских представлений ищут в их составе понимание идеального и через него характеризуют сами эти представления.
Удержать глубину и полноту проблемы идеального, оставаясь на материалистических позициях, дело не только вдвойне трудное, но и единственно возможное. Ведь идеализм – даже в классической его форме — идеальное ни в коей мере не объясняет, он его постулирует. Постулирует в качестве принципа, предварительно обнаружив его существование в объективной действительности жизненного человеческого бытия. Даже больше – он его не умеет объяснить, и эта неспособность обнажает себя в некритическом описании самого феномена идеального, обнаруживается в факте полагания его как необъясненного феномена в качестве объясняющего принципа. Но предел объяснения вообще лежит в противоположном. Поэтому началом идеального может быть только материальное.
А переход, переход в противоположное тем более, доступен только диалектике, диалектическому мышлению. А что это такое — вряд ли можно понять без философской классики. Диалектика вообще появляется как форма выявления противоположных принципов и тенденций и их разрешения в составе новой идеи, принципа. Именно такую форму и приобретает мышление со времен античности — форму исторической борьбы идей. Заклинанием диалектика становится только в рамках догматизма, т.е. там, где мышления вообще нет, где есть только «абстрактные истины». История же
265
классической философии обнажает логические пределы мыслящей способности — как в составе своих представлений, так и в борьбе различных течений внутри нее. Только здесь и отрабатывается теоретическое мышление. Ильенков это великолепно понимал, потому и призывал — делом и словом — к изучению философского наследия как действительного основания серьезного размышления над любой человеческой проблемой, как способа втягивания (снятия) истории в процесс настоящего бытия.
А вне контекста истории не может быть понята целостность человека, понять его можно лишь в этой исторической диалектике, несущей в себе всю полноту развивающихся в истории человеческих определений. Факт, мягко скажем, немаловажный для понимания процесса сознательного формирования человека в условиях любой образовательной системы.
Поэтому столь внимателен был Ильенков в деле формирования личности слепоглухих, где теоретические определения философии одновременно служили активным средством педагогического действия и — тут же! — определялись на истинность. Без излишней метафоричности можно сказать, что вся мировая философия здесь апробировала себя, в лице Ильенкова она ставила вопросы и искала ответы. В этом узелочке для Ильенкова переплелись вселенские масштабы бытия и, казалось бы, повседневное дело миллионов людей — дело воспитания, дело формирования личности. Личности — уникальной, вбирающей в себя всю полноту определений мира, точечности бытия. «Абстрактные» определения философии заговорили живым языком самого великого человеческого дела. Педагогике Ильенков придавал величайшее значение — неслучаен его теснейший контакт с Мещеряковым А.И. и Давыдовым В.В. Давыдовская школа развивающего обучения вырастает из ильенковского понимания диалектики становления мыслящей способности; талантливая же работа Мещерякова по воспитанию личности слепоглухих обнажила перед Ильенковым всю полноту категориальных определений идеального — от Ideell до Ideal — и его значения для любой сколь-либо продуманной концепции педагогической
266
деятельности.
«...Ильенков, вслед за Достоевским, “верил” в то, что Россия несомненно “выстрадала” более достойное для всей своей истории и своего духовного потенциала будущее. Однажды он высказал, на первый взгляд парадоксально-странную, а на деле очень глубокую мысль о том, что это будущее зависит от успехов двух фундаментальных наук, причем это не математика, не химия, не кибернетика и даже не ядерная физика. Это политическая экономия, во-первых, и педагогика, во-вторых... Подлинный парадокс заключается в том, что если иметь ввиду содержание дела, то они-то обе как раз и являются наиболее запущенными сферами знания» (А.Г. Новохатько. Об Э.В. Ильенкове // Э.В. Ильенков. Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении. М., 1997, с. 7-8).
Но потому же и понятие личности становится центральным в творчестве Ильенкова.
Центральным это понятие, собственно говоря, является для любой серьезной философии. Определение «серьезный» здесь надо понимать как противоположность случайному, фрагментарному анализу, как противоположность размышлениям на «злобу дня», которые уходят со сцены вместе с этой «злобой», вместе с этим фрагментом и когда становится ясной случайность самого случайного. Вот тогда-то и обнаруживается несерьезность самой напыщенной серьезности. Серьезность — это не привязка к здравому смыслу, это не экивоки в сторону внешних ограничений и принуждений, это не «египетские горшки с мясом», на которые намекал Мих. Лифшиц, видя в них серьезную мотивировку случайного «мышления». Серьезная философия — это философия свободная в себе, сама себя определяющая. И это никоим образом не означает ее самозамыкания, «оторванности от жизни» и тому подобного. По своей самой сокровенной сути она есть как раз выражение полноты предельных оснований этой жизни, ее теоретическое самосознание – и поэтому она зависит от внутренне-необходимых форм движения самой действительности, т.е. не внешних, видимых ее проявлений, а глубинных сущностных определений. И чем ближе она к сути,
267
чем плотнее выходит на необходимые связи действительности, тем свободнее она — свободнее как раз от внешних проявлений бытия. Поэтому, правда, она кажется удаленнее от него, кажется оторванной — но только для того сознания, которое не видит связи явлений с сущностью и серьезность которого – это здравый смысл эмпирических определений.
Против плоского характера эмпирического мышления, получившего свое наибольшее выражение в позитивизме, Ильенков борется с самого начала своей творческой деятельности, борется, иначе говоря, за теоретический подход к вещам, именно в теоретическом мышлении видя способность выразить вещи такими, каковы они есть.
И снова скажу — уже рефреном, — что и этот момент, действенность теоретического мышления, в философии должен быть обоснован, и Ильенков не просто противопоставляет теоретическое эмпирическому — он глубоко анализирует существо теоретического взгляда на вещи. Надо сказать, что именно этой проблеме посвящена его первая книга, с самого начала и навсегда сделавшая ему имя, — «Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении».
Со своим мышлением человек работает далеко не только в актах теоретической рефлексии, он работает с ним практически. Во-первых, изменяя формы своей реальной деятельности (ибо мышление есть идеальная форма реальной деятельности) и, во-вторых, формируя мышление в условиях образовательной практики. Саморефлексия сознания — это, кстати, акт вторичный, точно так же как, впрочем, вторичной является и образовательная практика. Исходная форма рефлексии — лишь в актах погружения мышления в жизненную материю бытия, через которую оно и обнаруживает свою истину.
Понимая идеальное как всеобщую исторически выработанную форму деятельности общественного человека, Ильенков именно в актах изменения вещи видит акт изменения идеального, поскольку здесь раскрывается сущность вещи: развитие истины есть развитие форм идеального. Идеальное поэтому непосредственно связано с истиной. Практическая деятельность с вещью, однако, не есть деятельность с ее образом, ее идеей, с ее законом. Наоборот, эта деятельность
268
как раз и ориентирована знанием идеи вещи. Но что эта деятельность, изменяя вещь, изменяет также и идею, т.е. знание закона вещи, это тоже факт. Эмпирическое содержание знания отражает именно этот факт, наличное положение вещей. Это знание по своему объективному статусу выступает лишь фиксирующим факты. Но теоретическая деятельность работает с самими идеями. Она исследует логику развития сущности вещи, тем самым она включает содержание фактов в себя, объясняет их через сущность. Этим она сознательно, целесообразно и целенаправленно изменяет идею вещи, выражая через нее сущностные определения бытия и тем самым его возможные формы. Поэтому идеальная деятельность как деятельность мышления изменяет образы вещей, производит сдвиг в составе самих идей — и через эти идеи определяет характер последующей практической деятельности. Изменение вещей и изменение их образов — это две противоположные, но предполагающие друг друга формы деятельности, имеющие за собой, в своем основании, форму их непосредственного единства, тождества.
Отсюда и пафос защиты теории. Теория дает разумную канву практического изменения действительности, подчиняет стихию разуму. И здесь, в полном соответствии с анализом и достижениями немецкого классического идеализма, Ильенков проводит строгое различение рассудка и разума. Рассудок не исключает стихии, стихия даже может быть им «переполнена». И лишь разум может быть действительным реальным основанием истинного бытия, удерживающим его целостность. Разумеется, не сложно было получить ярлык идеалиста...
Но здесь же, в практическом бытии человечества, содержатся и исторические идеалы. Коммунизм как идеал — «это общество умных людей». И, разумеется, ум не мыслится им как рассудочная способность, сколь бы отточенной она ни была. Рассудок есть обнаружение отчужденной формы, поэтому и сам он легко может обособляться и отчуждаться; разум же претендует на выражение целостности и единства бытия, на выражение его внутренних тенденций и интенций, поэтому момент тождества мышления и бытия не есть только гносеологическая форма, а онтологический момент,
269
представленный в деятельности исторического субъекта. И как объективно-всеобщая форма разум предполагает адекватное развитие своих собственных форм в точке бытия каждого индивида, независимо от конкретного содержания и формы этого бытия. Но сопряженное с внутренними определениями действительности движение человечества есть бесконечный процесс самоопределения. Здесь, конечно, объективно существует момент, дающий основание для обвинения в социальном солипсизме, но Ильенков далек как от философии «Праксиса», так и от попыток противопоставления молодого и позднего Маркса. Исторический процесс самоопределения человечества как развитие свободы не может осуществляться иначе как только в направлении Истины, Добра и Красоты. И хотя исторические формы этих измерений человеческого бытия представлены в диапазоне их внутренних противоположных форм (истина и заблуждение, добро и зло, красота и безобразие), противоречия эти — момент, необходимо присущий самому бытию. Но здесь, следуя Спинозе, надо не плакать, не смеяться, а понимать. И именно эта понимающая способность, способность понятия, способность разрешения, снятия противоречий (Гегель) и является истинным, адекватным условием осуществления бытия в истинно человеческих формах. Так что «идеализм» Ильенкова — это всего лишь момент глубоко понимаемой диалектики идеального и реального.
Истинно человеческие формы — тоже не заклинание: это образ жизни, вырастающий из разрешения сущностных общественно-исторических противоречий. В этом суть человеческих идеалов, исторические коллизии которых отражают коллизии самого исторического бытия. Центральным моментом, скрытым за каждым историческим движением, является проблема свободы, ядром своим имеющая независимость человека от человека, или, говоря философским языком, независимость человека от самого себя. Исторически это связано с проблемой собственности. Истинная свобода начинается с момента снятия отчуждения, с овладения своими собственными силами. А «родовые» силы человека есть силы общественные, и представлены они в составе общественных отношений. Природа этих отношений и их историческое развитие поэтому
270
и никак не могут быть обойденными, если хотят разобраться в существе наличных человеческих проблем.
Именно поэтому центральная загадка мировой истории заключается в формах разделения труда.
«Коммунизм, — считает Ильенков, — становится реальностью ровно в той мере, в какой каждый индивид превращается в тотально развитую личность». А потому мир частной собственности никогда не будет сознательно формировать такую всесторонне и универсально развитую личность — это значило бы разрушить свои собственные основания. Такой мир нуждается, а потому и порождает частичного человека с его непременным диалектическим дополнением — богом, ибо «нет божества без убожества», потому что действительное основание своего собственного общественного бытия не выступает предметом его сознательного действия — а потому и не осознается как основание. Иллюзии здесь — непременное условие целостности.
Поэтому и педагогика Ильенкова затрагивает не только методики образовательной деятельности, а исходит из понимания фундаментального значения формы отношения человека к человеку. Капиталистический способ разделения труда превращает каждого человека в «частичного индивида», в «профессионального кретина» (К. Маркс). Эта односторонность — и следствие, и условие буржуазной формы человеческого бытия. «Поэтому профессиональный кретинизм и превращается здесь не только в факт, но и в добродетель, в норму, даже в своеобразный идеал, в принцип образования личности, соответствовать коему старается каждый, чтобы не погрузиться на самое дно общества, не стать простой, неквалифицированной рабочей силой».
Опора на Маркса здесь для Ильенкова есть опора на действительное развитие истории. Именно в марксовом анализе действительности проблема идеала предстала не как априорный принцип развития, а как следствие, вывод из исследования буржуазной формы разделения труда между индивидами в процессе производства ими их материальной и духовной жизни. Коммунизм есть необходимое следствие развития частной собственности, коммунистический идеал — единственная
271
альтернатива, единственное условие, разрешающее противоречия капиталистического разделения труда, — и только потому как цель, как идеал общественного развития. И если Ильенков здесь идет вслед за Марксом, то только потому, что к этому его приводит диалектика истории. Коммунизм Ильенкова — не эмпирическое обобщение форм известного исторического периода, а принцип бытия, вырастающий из его собственных противоречий.
Поэтому личность и находится в центре его внимания. Гуманизм его философии поэтому-то внутренне и сопряжен с коммунистическим идеалом как содержащим в себе разрешение загадки мировой истории: снятие разделения труда, всестороннее и гармоничное развитие человека. Именно человек есть исходный и конечный пункт в осмыслении любой проблемы. Это основание никуда не исчезает независимо оттого, идет ли речь о, казалось бы, абсолютно отвлеченных вещах типа самой способности отвлечения (абстрагирования) или непосредственно о личности. Любая реальность рассматривается как форма полагания человеком своей развившейся в общественной истории способности, даже если речь идет о «звездном небе над головой» и «нравственном законе внутри меня» (Кант). В ильенковской философии и эти реалии связаны, они были связаны уже в его раннем очерке-фантасмагории «Космология духа», посвященной месту и роли разума во Вселенной, дух которой не может быть адекватно воспринят вне всего контекста размышлений Эвальда Васильевича Ильенкова.
Есть принципиальная разница: жить в сопряжении с тенденцией бытия, держать в мышлении его определяющие проблемы и жить в философии. Даже если это серьезная и глубокая философия. Именно в первом случае мы имеем дело с мыслителем, а в последнем — в лучшем случае перед нами хороший профессор философии. Поэтому и измерить масштаб мыслителя может только время, только история, ибо он им (времени и истории) принадлежит имманентно, потому что непосредственно вплетен в контекст исторического бытия, является соразмерным ему. Речь не идет о полноте захвата исторического содержания в его фактическом многообразии: соразмерность — это координата бытия, масштаб соотнесения,
272
способность удержания всеобщих оснований истории как исходной посылки любого суждения. Поэтому мыслитель не просто «принадлежит своему времени» — и в основаниях, и в следствиях он далеко выходит за рамки его. Потому-то и судить его может только история, т.е. движение человеческого бытия во времени, объективно ставящее во взаимосвязь каждодневно и эпохально отрабатываемые принципы, движение, обращающее в полное тождество различенные в настоящем три временные определения — прошлое, настоящее и будущее. Только тогда, когда будущее превратится в прошлое, т.е. из формы осознаваемой тенденции бытия превратится в объективно-устойчивую форму свершившегося факта, — только этими фактами исторического существования можно измерить действительную величину личностного бытия любого участника исторического процесса.
Мы, современники мыслителя, если и не несем такой способности исторического суждения, однако этих суждений все равно не избегаем. Во всяком случае, чувствуем, с кем и с чем имеем дело. В этом чувстве содержится мысль, заставляющая адекватно относиться к себе и в этом самосознании сохранять масштаб отношения к бытию – элементарное суждение нравственности, признающее авторитет того, что не доступно в своей природе, но внятно говорит о себе в явленных результатах. Поэтому мы бессознательно чувствуем значимость и ценность культурно-исторических образований. Это и служит гарантией того, что ничто не пропадает, что история еще востребует и воскресит порожденное в недрах ее содержание — если только это содержание соразмерно историческому бытию. Может быть, именно в этом и состоит «закон сохранения мысли» (Мих. Лифшиц).
Ильенков — это далеко не только классическая определенность собственно философских проблем. От него идут глубокие линии в различные пласты культуры — в науку, искусство, экономику, психологию, педагогику, эстетику, этику. Даже в политику. Там, где знание, культурно-творческая деятельность сталкиваются с классикой, там действительность сталкивается с Ильенковым. Но его обходят и позитивизм, и модернизм — в любых их проявлениях. И немудрено: ведь,
273
например, почти вся современная эстетика обошла Мих. Лифшица. Разум, не прикасаясь к нему, можно легко оставить позади себя. Ильенков замечал, что есть люди, которых идеальное и не коснулось. Распад действительности не может не обернуться разорванным сознанием: модернистское сознание во всех сферах культуры, в том числе и в философии, находит для себя обильную питательную среду в самой действительности. Но этим же распадением порождается и проблема единства. Неслучайно кинулись «искать идею»...
Тридцать лет назад, когда философская общественность отмечала пятидесятилетие Эвальда Ильенкова, Владислав Лекторский сказал точные слова: «Вся наша философия делится на два периода — до Ильенкова и после Ильенкова». Да, после Ильенкова думать ниже его и помимо его — это обнаруживать в лучшем случае невежество. В худшем — прятать голову в песок.
Вопросы философии, 2000, № 2
(с купюрами)274