В.М. МЕЖУЕВ
ЭВАЛЬД ИЛЬЕНКОВ И КОНЕЦ В РОССИИ
КЛАССИЧЕСКОЙ МАРКСИСТСКОЙ ФИЛОСОФИИВ послевоенной советской философии 50-60‑х гг. Э.В. Ильенков – самое крупное и, пожалуй, наиболее популярное имя. На большинство из нас, учившихся в те годы на философском факультете МГУ и начинавших самостоятельную профессиональную жизнь, он оказал решающее влияние, во многом предопределившее выбор нами собственной позиции и места в существовавшем тогда философском сообществе. От него отталкивались и те, кто называл себя потом «ильенковцами», и те, кто в споре с ним искал иные пути своего философского развития. Почти никому в то время, кто хотел как-то заявить о себе в философии, не удалось пройти мимо него.
Нефилософской аудитории, мало знакомой с состоянием философского знания и образования к началу 50‑х гг., сейчас трудно объяснить тот ошеломляющий эффект, которым сопровождались уже первые выступления Ильенкова в печати и на публичных лекциях. Он сразу стал общепризнанным лидером философской «оттепели». Именно ему мое поколение обязано осознанным разрывом с догматикой и схоластикой официальной философии, процветавшей в образовании и пропаганде и сложившейся еще в годы сталинизма. Помимо новизны своего подхода к пониманию предмета и задач философии Эвальд Васильевич увлекал молодежь способностью мыслить независимо и интеллектуально насыщенно, логически доказательно и эстетически выразительно, оставаясь при этом в традиции марксистской философии. Последнее обстоятельство, возможно, особенно воздействовало на наши умы.
Ныне, по истечении времени, место, занимаемое им в нашей отечественной философии, стало более определенным. Он — последний, как мне представляется, оригинальный мыслитель в истории марксистской философии на русской почве. Им
275
завершается философская школа русского марксизма, которую не надо отождествлять с псевдомарксистской философской партийной ортодоксией, закончившей свои дни уже после смерти Ильенкова. А поскольку данная школа в любом случае останется в истории всей русской философии в качестве одной из ее важнейших вех, Ильенкова, несомненно, можно причислить к плеяде выдающихся русских философов XX века.
Для разоблачения философской несостоятельности официальной идеологии Ильенков сделал больше, чем кто-либо другой, сохраняя при этом верность марксизму. Партийные идеологи потому и третировали его больше других. Он как бы объявил им войну на их собственной территории, оспаривал их право на эту территорию, что по тем временам было намного опаснее. В отличие от некоторых оставшихся в живых к тому времени крупных философских имен (например, А.Ф. Лосева), сформировавшихся вне марксизма и поэтому вынужденных в целях личной безопасности мимикрировать под него, демонстрируя тем самым свою идеологическую лояльность, Ильенков нападал на власть в самом важном для нее пункте — в ее претензии на марксистскую непогрешимость. Он как бы говорил ей — именно в марксизме, в его философии ты ничего не смыслишь. А что могло быть болезненней для нее, претендующей на монопольное владение «вечно живым» учением? Ей легче было иметь дело со своими откровенными противниками, чем со своими более свободно мыслящими конкурентами на почве марксизма, ибо подобной конкуренции она в любом случае не выдерживала. С последними она расправлялась с особой яростью и беспощадностью. Участь «механицистов», «меньшевиствующих идеалистов» и прочих марксистских «ересей» хорошо известна.
Этим объясняется удивительный парадокс в отношениях Ильенкова с властью: убежденный философ-марксист, он был ей ненавистен даже больше тех, кого делал объектом своей критики. А таким объектом, как известно, являлся для него позитивизм и формальная логика. Позитивистски ориентированная философия, набиравшая у нас силу в 60‑х гг., встречала у власти более благосклонное отношение, чем ее марксистская (с позиции диалектической логики) критика Ильенковым. Даже в период идеологической цензуры у нас переводились и издавались работы
276
классиков западного неопозитивизма. Те, кто видел в позитивизме последнее слово в развитии методологии научного познания, оценивая диалектику как философскую архаику, пережиток гегельянской «метафизики», делали успешную научную и служебную карьеру. Разумеется, они также демонстрировали свою внешнюю лояльность марксизму, критиковали для видимости «буржуазный позитивизм», что не мешало им, однако, встречать в штыки работы Ильенкова, защищавшего в борьбе с позитивизмом диалектику как логику и теорию познания. Подобная полемика вполне приемлема в рамках философской дискуссии, но поразительно то, что идеологическое начальство в этой схватке было отнюдь не на стороне Ильенкова.
Любой редактор, работавший в то время в философском журнале или издательстве, может подтвердить, что легче было напечатать статью и книгу по формальной логике или с изложением той или иной позитивистской концепции, чем оригинальный труд по марксистской философии. В этом случае цензура была особенно тщательной. Пишите о чем угодно, только не трогайте марксизм, не покушайтесь на его официальную версию — таков был негласный принцип политики в области философии. Оставаться творчески мыслящим марксистом в период нахождения «марксистов» у власти было намного труднее, чем пропагандировать Карнапа, Айера и прочие неопозитивистские авторитеты. Власть как бы во вред себе вынуждала способных молодых философов искать поле приложения своих сил за пределами марксизма, что и привело, в конце концов, к его истощению и обескровливанию, сделало прибежищем бездарности и пустословия. Ильенков был последним, кто всерьез и с талантом пытался вдохнуть в философию марксизма новую жизнь, повысить его конкурентоспособность в борьбе идей. Но и он, как можно теперь констатировать, потерпел поражение. К концу жизни его влияние на молодежь начало падать, число учеников сокращаться и, как мне кажется, он все более остро ощущал свое философское одиночество. Это, возможно, и стало главной причиной его личной трагедии.
Кто знает, может, Ильенков уже тогда предчувствовал неизбежный конец марксизма в стране, а значит, и крах смысла всей своей жизни. Я не могу представить его вне марксизма,
277
то есть в ситуации нашего времени. Доживи он до наших дней, его, конечно, не было бы с теми, кто предал марксистскую философию анафеме. Скорее, подобно своему постоянному оппоненту А.А. Зиновьеву, он усмотрел бы в поражении марксизма не столько доказательство его теоретической ущербности, сколько свидетельство происшедшей в России исторической катастрофы. И здесь самое время поговорить не только о марксистских, но и о русских, отечественных корнях ильенковской философии.
О влиянии немецкой философии на русскую хорошо известно. Ильенков вполне вписывается в эту традицию. Но при всей своей любви к Гегелю и Марксу (в музыке — к Вагнеру) он по складу характера и сознания, по способу изложения своих воззрений — русский мыслитель. В этом он также близок своему антиподу Александру Зиновьеву. При всей полярности их позиций (один — диалектик и марксист, другой — формальный логик и претендующий на научную беспристрастность социолог), оба они озабочены одним и тем же — Россией, болеют за нее душой, с тревогой всматриваются в ее будущее. На поверхности спор между ними — это спор о том, как, какими методами, в каком направлении следует развивать науку. В действительности наука, за которую они ратуют, — это наука, отвечающая на самые больные вопросы русской истории. У Зиновьева это очевиднее только потому, что он намного пережил Ильенкова.
Сам Ильенков вряд ли стал бы делить философию по национальному признаку. То, что называется русской философией, он либо не знал, либо считал для себя малоинтересным. Будучи материалистом и диалектиком, он, несомненно, вписывал себя в соответствующую этим воззрениям общеевропейскую линию философской мысли, считая своими противниками всех тех, кто противостоял ей как в Европе, так и в России. Философы делились для него не по национальной принадлежности, а по своим мировоззренческим установкам. И, тем не менее, его философия, питавшаяся, казалось бы, из европейских источников, могла произрасти только на российской почве, несла на себе явственный отпечаток тех проблем, которые постоянно волновали русский ум — даже когда марксизм еще никому не был известен в России.
278
Что именно делало гегельянца и марксиста Ильенкова русским философом (не только по крови, но и по духу), я поясню на примере Блока. Известно, что Блок поначалу принял и приветствовал большевистскую революцию, призывал интеллигенцию слушать ее «музыку». Что же заставило Блока разочароваться в ней? Отнюдь не только и не столько террор большевиков, как принято думать (Блок даже воспел его в «Двенадцати»). Но еще в 1918 году революционная Россия, пусть во многом варварская, азиатская, «скифская», была для Блока культурной антитезой цивилизованному, но умирающему и загнивающему Западу. Еще до выхода в свет книги Шпенглера «Закат Европы» Блок сформулировал понятие культуры, во всем противоположное цивилизации. И до Блока русская культура отличалась ярко выраженной антибуржуазностью, неприятием бездуховной и утилитарной западной цивилизации. Носителем же культуры, как утверждал Блок, является не интеллигенция, а народ. Революция есть восстание, бунт народной стихии против цивилизации во имя спасения мистических и творческих основ культуры, «духа музыки». «Варварские массы, — писал он, — оказываются хранителями культуры, не владея ничем, кроме духа музыки, в те эпохи, когда обескрылившая и отзвучавшая цивилизация становится врагом культуры».
Блок разочаровался в революции и большевиках, когда ему стало ясно, что цивилизация в ходе революции (как бы она ни называлась — модернизацией, индустриализацией, вестернизацией и пр.) все же победила культуру. Ранее других он почувствовал «буржуазный дух» революции, считавшей себя пролетарской и социалистической. Сегодня этот «дух», освободившийся от былых идеологических клише — марксистских и коммунистических, обнаружил себя в полной мере, заявил о себе как главной движущей силе русской истории XX века. Его победа в нынешней России и есть суммирующий итог русской революции, ее подспудный смысл, который так напугал и отвратил от нее Блока. При всем антикоммунизме наших реформаторов они находятся в прямом родстве со своими предшественниками — как по целям, так и по средствам. Те хотели цивилизовать Россию под прикрытием коммунистических лозунгов (а в действительности — чисто варварскими методами), эти хотят того же, но без оных,
279
– вот и вся разница. Но для поэта и философа главным все-таки остается вопрос — в каком отношении чаемая политиками и экономистами цивилизация находится к культуре?
Тема несовместимости идеалов культуры с идолами буржуазной цивилизации — центральная в русской философии и... в философии Ильенкова. У последнего она получает форму критики позитивизма и формальной логики — этих двух разновидностей «буржуазного рассудка». Кому-то, возможно, и покажется, что в работах Ильенкова речь идет лишь о чисто гносеологических проблемах, об определенной — диалектико-материалистической – концепции теории познания. В действительности речь шла о двух разных типах мировоззрения, содержащих в себе принципиально несходные онтологические установки, взаимоисключающие трактовки общественного бытия человека. Не знаю, читал ли Ильенков книгу Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма», но для него этот «дух» представал не в протестантском (религиозном), а в позитивистском (логико-теоретическом) обличии. Он исследовал не этическую, а как бы логическую природу капитализма. Все написанное им можно было бы назвать «Позитивистская логика и дух капитализма» с тем лишь отличием от Вебера, что сам Ильенков — не апологет, а непримиримый противник этого «духа». Работу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», философски слабую даже по марксистским критериям, он поднял на щит потому, что она также содержала в себе критику позитивизма в лице Маха и Авенариуса. Позитивизм для Ильенкова — своеобразное философское выражение «мещанского», антигуманного «духа» буржуазной цивилизации, а в его войне с этим «духом» нельзя не увидеть отголосок той борьбы, которую русская философия — под разными идейными знаменами — ведет уже на протяжении двух столетий.
Свою борьбу с «духом капитализма», с буржуазной цивилизацией Ильенков переносит из экономики и политики в область сознания, в сферу идеального. Ибо разрушительные последствия действия этого «духа» нигде не дают знать о себе с такой силой, как именно в этой сфере (равно как и в сфере природы). Идеальное для Ильенкова – не только область психического, продукт исключительно мыслительной активности
280
индивида, но вещественно закрепленные в предметном теле культуры всеобщие формы человеческой деятельности. Усматривать идеальное в материальном, т.е. практически созданном мире — и, значит, относиться к нему как к миру культуры, т.е. вступать с ним в подлинно человеческое отношение. Осмысливая природу идеального, Ильенков, как никто до него, почувствовал и выразил культуроцентристский пафос философии марксизма. В этом смысле «дух капитализма» и в своей теоретической (позитивизм), и в своей практической (утилитаризм и прагматизм) ипостаси абсолютно безидеален (если угодно, бескультурен), не способен увидеть в мире вещей ничего, кроме их голой пользы — потребительской или меновой. Одерживая внушительные победы в области научно-технического и даже социально-экономического развития, знаменуя несомненный прогресс на пути формирования материальных основ современного производства и человеческой жизни, этот «дух» почему-то сопровождается одновременно подрывом природных и духовных оснований человеческой жизни, обесценением всего натурального и идеального, именуемого ныне экологическим и культурным кризисом.
Орудием своей борьбы Ильенков сделал диалектическую логику. Диалектика для него — не просто логика и теория любого познания, но такого, предметом которого является мир как явление и произведение культуры. В этом смысле она во всем противоположна абстрактному, рассудочному мышлению частных индивидов, живущих в условиях цивилизации, отчуждающей их друг от друга и от общего результата их деятельности. Диалектика – это способ бытия самой культуры и вместе с тем логическая форма ее познания, что и отличает ее от формально-рассудочного (формально-рационального, как сказал бы Вебер) мышления и поведения человека в современной капиталистической цивилизации. Диалектично мыслит тот, кто живет по законам культуры, обладает развитой и свободной индивидуальностью, короче, является личностью.
Такую личность и защищал Ильенков в борьбе с «некритическим позитивизмом» буржуазной цивилизации. Еще раз повторю: если диалектика для Ильенкова логический эквивалент подлинной культурности и духовности, то позитивизм — синоним безидеальной, бездуховной «буржуазности», хотя и
281
сохраняющей все внешние признаки цивилизованности. Ильенков, разумеется, — не враг цивилизации, но отказывается видеть в ней последнюю истину человеческого существования в мире. Глубинный пафос его философии — защита культуры, человеческого духа перед лицом обезличивающей и обездуховляющей силы современной цивилизации. Именно в этом качестве он является не просто марксистом, но и типично русским философом.
Теперь понятно, почему власть, декларировавшая на словах свою приверженность марксизму и социализму, была столь неблагосклонной к Ильенкову. Она сама была позитивистской, «буржуазной» по своему менталитету, ориентированной на чисто внешние и абстрактные цели технического и индустриального прогресса, причем преимущественно в военной сфере, но никак не на цели культуры — свободного развития и самовыражения человеческой личности. Человек для нее — орудие в руках государства, эффективный работник или во вторую очередь потребитель, но не духовно самостоятельное существо. Это еще не буржуазная цивилизация в ее чистом виде, отмеченном предельной рационализацией технико-экономической и политической сфер жизни, но нечто, приближающееся к ней. Ильенков остро чувствовал антигуманную, бездуховно-утилитарную сущность системы, ее, если угодно, механическую природу, равнодушную к каким-либо проявлениям человечности, но объяснял это не ее социалистичностью, а, наоборот, ее разрывом с социалистическими целями и идеалами, нарастающими в ней элементами «буржуазности». Живи он при капитализме, он чувствовал бы то же самое и, может быть, еще резче. И сегодня, будь он с нами, расхождение между нынешними рыночными реформаторами и прежними номенклатурными партократами воспринималось бы им как менее значимый факт, чем чуждость тех и других целям культуры и духовного развития. По исповедуемой им логике между ними в плане противостояния цивилизации и культуры больше общего, чем различий.
В моем изображении Эвальд Васильевич предстает, похоже, как последний марксист-романтик, рыцарски отстаивающий высокие и гуманные идеалы культуры в мире, где все большую силу набирают идолы цивилизации. Таким, как мне кажется, он
282
и был в действительности. И как русским философам не удалось сдержать напор этой цивилизации или хотя бы как-то облагородить ее посредством христианских ценностей (в русской революции, которая смела их, цивилизация предстала в своей самой грубой, варварской, языческой форме), так и Ильенков не смог с помощью диалектической логики предотвратить победу буржуазного рассудка в теории и на практике.
У Ильенкова было много последователей в Институте философии. Где они сегодня – его соратники? Иных уж нет, другие соревнуются на ниве изобличения и поношения марксизма, третьи давно сменили диалектического журавля на позитивистскую синицу и прилагают все силы для утверждения «буржуазного духа» в общественном сознании.
Эпоха возвышенного гегельянски-марксистского донкихотства закончилась, началась эпоха, где главным героем является меркантильно расчетливый, буржуазно рассудительный Санчо Панса. Этому уж точно никакая диалектика не нужна. Ведь со времен Гегеля и Маркса диалектика была не просто частным методом познания, способным приносить «полезные», технически или экономически утилизуемые результаты, а прежде всего способом философского, универсально-исторического видения мира, преодолевающего горизонт эмпирически и статически мыслящей «позитивной» науки — естественной и социальной. В стране, исповедующей в лице политической и интеллектуальной элиты «дух капитализма», марксизм (как и любая близкая ему по смыслу философия), утверждающий приоритет разума над рассудком, личного над частным, культуры над цивилизацией, заведомо обречен. Он либо вырождается в пошлую и вульгарную официальную идеологию, либо замыкается в целях самозащиты в «чистом творчестве» своих отдельных преданных ему приверженцев. Таким, собственно, и был Ильенков. К сожалению, такое творчество оказывается часто далеким от реальной жизни, теряет с ней связь, обретает налет сектантства. Ильенков и производил впечатление человека «не от мира сего». Он был подвижником учения, не просто вышедшего из моды, но оказавшегося преждевременным в исторических обстоятельствах нашей страны. Можно видеть в нем человека, отставшего от времени,
283
я же вижу в нем того, кто разошелся со своим временем, пытался слишком далеко заглянуть в будущее и потому оказался в непримиримом конфликте с настоящим.
Своей жизнью и творчеством Ильенков как бы знаменует конец марксизма в России. Конец, но не смерть. России марксизм сегодня, действительно, ни к чему — не те цели она ставит перед собой, не те задачи решает. Спекуляции на почве марксизма, скрывающие его действительную суть, можно наблюдать и сегодня, но они не имеют ничего общего с тем, что искал и ценил в марксизме Ильенков. Когда-нибудь этот поиск, если России суждено выжить, несомненно, будет продолжен в новых условиях и обстоятельствах, пусть и в видоизмененной форме. Рано или поздно людям все же придется задуматься о культурных и человеческих последствиях той цивилизации, к которой они сегодня так стремятся. И тогда они вернутся к тому, что сделал Ильенков в философии, не только затем, чтобы помянуть его имя добрыми словами, но и чтобы вместе с ним решить, наконец, те проблемы, которые он поставил.
284