Идея совпадения логики с диалектикой
в немецкой классической философии (Кант и Фихте)Прежде всего следует отметить, что именно в немецкой классической философии был ясно осознан и остро выражен тот факт, что все проблемы философии как особой науки так или иначе вращаются — как планеты вокруг солнца — вокруг одного общего центра, то приближаясь к нему, то удаляясь настолько, что он исчезает из поля зрения, — вокруг вопроса о том, что такое мышление и каковы его взаимоотношения с внешним миром. Это понимание, вызревавшее уже и ранее в системах Декарта и Локка, Спинозы и Лейбница, здесь было превращено в сознательно установленную исходную точку всех исследований, в основной принцип критического переосмысления всех результатов предшествующего развития. Завершая в лице Канта более чем двухсотлетний цикл исследований, философия вступала в принципиально новый этап понимания и решения своих специальных проблем.
Потребность критически оглядеть и проанализировать пройденный путь диктовалась, конечно, не внутренними нуждами самой философии, не стремлением к завершенности и упорядоченности, — хотя самими философами эта потребность и воспринималась именно так, — а властным давлением «внешних обстоятельств» — кризисным, предреволюционным состоянием всей духовной культуры — состоянием, которое Гегель несколько позже [16] назовет миром «отчужденного от самого себя духа». Напряженный конфликт идей во всех сферах духовной жизни, от политики до естествознания, волей-неволей вовлеченного в идеологическую борьбу, все настойчивее побуждал философию докопаться, наконец, до самых корней и истоков происходящего, понять, где таится общая причина взаимной вражды между людьми и идеями, найти и указать людям разумный выход из создавшегося положения...
Кант был первым, кто попытался охватить в рамках единого понимания все основные противоборствующие принципы мышления эпохи, приближавшейся к своему катастрофическому крушению. Пытаясь объединить и примирить эти принципы внутри одной системы, он — помимо своей воли — только яснее обнажает существо проблем, неразрешимых с помощью испытанных, известных философии методов.
Фактическое положение вещей в науке рисуется перед Кантом в образе «войны всех против всех», в образе того «естественного состояния», которое он вслед за Гоббсом (но только уже в применении к науке) характеризует как состояние «бесправия и насилия». В этом состоянии научное мышление («разум») «может придать силу своим утверждениям и запросам, а также обеспечить их не иначе, как посредством войны... В естественном состоянии конец спору полагается победою, которой хвалятся обе партии, и за которой следует большей частью лишь непрочный мир, устанавливаемый вмешавшимся в дело начальством...» 1
Иначе говоря, именно напряженная борьба между противоборствующими принципами, каждый из которых развивается в систему, претендующую на всеобщее значение и признание, как раз и составляет, по Канту, «естественное состояние» человеческого мышления. Этим «естественным», фактическим и очевидным состоянием мышления является как раз диалектика. Кант озабочен вовсе не тем, чтобы раз и навсегда устранить эту диалектику из жизни «разума», — т.е. из науки, понимаемой как некоторое развивающееся целое, — а лишь тем, чтобы найти, наконец, соответственно «разумный» способ разрешения возникающих внутри науки противоречий, дискуссий, споров, конфликтов и антагонизмов. Может ли «разум» сам — без помощи «начальства» – преодолеть боль разлада? Эта ситуация и побуждает, как говорит Кант, «в конце концов искать покоя в какой-либо [17] критике разума и в законодательстве, основывающемся на ней» 2.
Состояние вечного конфликта идей, состояние вражды между теоретиками представляется Канту следствием того обстоятельства, что «республика ученых» до сих пор не имеет единого, систематически разработанного и всеми признанного «законодательства», своего рода Конституции Разума, которая позволила бы искать разрешение конфликтов не на пути войны «на уничтожение», а в форме вежливо-академической дискуссии, в форме «процесса», где каждая партия чтит один и тот же — общий для всех — Кодекс логических основоположений и, признавая в противнике равно правомочную и равно ответственную перед ним сторону, остается не только критичной, но и самокритичной, всегда готовой признать и свои собственные ошибки и прегрешения против логического устава.
Этот идеал взаимоотношений между теоретиками — против него трудно что-либо возразить и поныне — и маячит перед Кантом как цель всех его исследований. Но тем самым в центр его исследовательского внимания попадает прежде всего та область, которая традицией связывается с компетенцией Логики. Совершенно очевидным для Канта был, с другой стороны, и тот факт, что «Логика» в том ее виде, в каком она существовала, ни в коей мере не могла удовлетворить назревших потребностей, не могла послужить орудием анализа создавшейся ситуации.
Само наименование «Логика» к этому времени оказалось настолько дискредитированным, что ни одно из сколько-нибудь значительных исследований в области мышления на протяжении XVI-XVIII вв. не было написано и издано под этим титулом («Правила для руководства ума», «Трактат об очищении интеллекта», «Опыт о человеческом разумении», «Новые опыты о человеческом разуме», «Об уме» и т.д. и т.п. — вплоть до таких эпигонских сочинений, как «Искусство мыслить» Арно и Николя). К традиционной «Логике» — т.е. ко всему теоретическому багажу, связанному с этим названием, — относились в лучшем случае снисходительно, и учебники «Логики» продолжали оставаться на уровне средневековья, — так что Гегель имел полное основание говорить о всеобщем и полном [18] пренебрежении к этой науке, которая «на протяжении веков и тысячелетий... столь же почиталась, сколь она теперь презирается» 3. И только та глубокая реформа, которой логика была подвергнута в трудах классиков немецкой философии, возвратила уважение и достоинство самому названию науки о мышлении.
Кант как раз и оказался первым, кто попытался специально поставить и решить проблему Логики на пути критического анализа ее содержания и ее исторических судеб. Традиционный багаж Логики был поставлен здесь впервые на очную ставку с реальными процессами мышления в естествознании и в области социальных проблем.
Прежде всего Кант задался целью выявить и подытожить те бесспорные, ни у кого не вызывающие сомнений истины, которые были сформулированы в рамках традиционной логики, — хотя бы ими и пренебрегали за их банальность. Кант попытался, иными словами, в составе логики выявить те «инварианты», которые остались незатронутыми в ходе всех дискуссий о природе мышления, длившихся на протяжении столетий и даже тысячелетий, — те положения, которые не ставил под сомнение никто: ни Декарт, ни Беркли, ни Спиноза, ни Лейбниц, ни Ньютон, ни Гюйгенс — ни один теоретически мыслящий индивид. Выделив в логике этот «остаток», Кант убедился, что остается не так уж много — ряд совершенно общих положений, сформулированных, по существу, уже Аристотелем и его комментаторами. Отсюда и его вывод, согласно которому Логика со времен Аристотеля «не принуждена была сделать ни одного шага назад, если не принимать в расчет исключение некоторых ненужных тонкостей и более ясное изложение, так как эти улучшения ведут скорее к изяществу, чем к упрочению научности. Замечательно, что логика до сих пор не могла также сделать ни одного шага вперед и, по-видимому, имеет совершенно замкнутый, законченный характер» 4.
С той точки зрения, с которой Кант рассматривал историю логики, иного вывода сделать было и нельзя: разумеется, если искать в логике лишь такие положения, с которыми одинаково согласны все — и Спиноза, и Беркли, и Гольбах и Папа Римский — и рационалист-естествоиспытатель, и теологизирующий поп, — а все их разногласия выносить за скобки, то внутри этих скобок ничего иного и не останется. А именно — ничего, кроме тех совершенно общих представлений о [19] мышлении, которые казались бесспорными для всех людей, мысливших в определенной традиции. Это, таким образом, чисто эмпирическое обобщение, гласящее, собственно, лишь то, что до сих пор ни один из теоретиков, занимавшихся мышлением, не оспаривал ряда утверждений. Верны ли, однако, эти положения сами по себе, – или они суть лишь общераспространенные и общепринятые иллюзии, — этого из данных утверждений не вычитаешь. Да, все теоретики до сих пор мыслили (или хотя бы только старались мыслить) в согласии с рядом «правил». Этим и ограничивается мораль, которую отсюда можно извлечь; Кант, однако, превращает чисто эмпирическое обобщение в теоретическое (т.е. во всеобщее и необходимое) суждение о предмете Логики вообще, о законных границах этого предмета: «Границы логики совершенно точно определяются тем, что она есть наука, обстоятельно излагающая и строго доказывающая исключительно лишь формальные правила всякого мышления» 5.
«Формальные» означает здесь — совершенно независимые от того, как именно понимается мышление, его происхождение и цели, его отношения к другим способностям человека и к внешнему миру, и т.д. и т.п., — т.е. независимо от того, как решается вопрос о «внешних» условиях, внутри которых осуществляется мышление «по правилам», — от «метафизических», «психологических», «антропологических» и прочих соображений. Кант объявляет их абсолютно верными и всеобщеобязательными для мышления вообще, «независимо от того, имеет ли оно априорный или эмпирический характер, независимо от его происхождения или объекта, а также от того, встречает ли оно случайные или естественные препятствия в нашем духе» 6.
Очертив таким образом границы Логики («своими успехами логика обязана только ограниченности своей задачи, которая дает ей право и даже обязывает ее отвлечься от всех объектов знания и различий между ними»), Кант тщательно исследует ее принципиальные возможности. Компетенция ее оказывается весьма узкой. В силу указанной формальности — т.е абсолютного безразличия к знанию по его «содержанию» и «происхождению» — она по необходимости оставляет без внимания различия сталкивающихся в дискуссии представлений и остается абсолютно нейтральной не только, скажем, в споре Лейбница с Юмом, но и в споре умного человека с дураком — если [20] этот дурак «правильно» излагает невесть откуда и как попавшее в его голову представление, пусть самое несуразное и нелепое. Ее правила таковы, что она обязана любой нелепице вынести логическое оправдание — только бы эта нелепица была согласна «самой себе» – не противоречила бы самой себе. Согласная с самой собою глупость должна свободно проходить сквозь фильтры общей логики.
Кант специально подчеркивает, что «общая логика не содержит и не может содержать никаких предписаний для способности суждения» – как «способности подводить под правила, т.е. различать — подходит ли нечто под данное правило или нет». Поэтому самое твердое знание правил вообще (в том числе и правил общей логики) вовсе не гарантирует еще безошибочности применения этих правил... Поскольку же «недостаток способности суждения есть собственно то, что называют глупостью», и поскольку «от этого недостатка нет лекарства» 7, постольку общая логика не может выступать не только в качестве «органона» (т.е. орудия, инструмента) действительного познания, но даже и в качестве «канона» его — т.е. в качестве критерия проверки готового знания.
Для чего же она в таком случае нужна вообще? — Исключительно для проверки на «правильность» так называемых «аналитических суждений», т.е., в конце концов, актов словесного изложения готовых, уже имеющихся в голове представлений, какими бы нелепыми и глупыми сами по себе эти представления ни были, — констатирует Кант в полном согласии с Бэконом, Декартом и Лейбницем.
Противоречие между «понятием» (т.е. строго определенным представлением) и «опытом», «фактами» (их определениями) представляет собою ситуацию, по поводу которой «общая логика» высказываться не имеет права, ибо тут речь идет уже об акте «подведения фактов под определения понятия», а не о раскрытии того смысла, который заранее в понятии заключен.
(Например, если я убежден, что «все лебеди белы», то, увидев птицу, по всем признакам, кроме цвета, тождественную моему представлению о лебеде, я оказываюсь перед трудностью, разрешить которую [21] «общая логика» мне помочь не может уже ничем. Ясно одно, — что под мое понятие «лебедь» эта птица не подводится без противоречия, и я обязан сказать: эта птица не лебедь. Если же я ее признаю «лебедем», то противоречие между «понятием» и «фактом» превратится уже в противоречие между определениями понятия, т.е. «субъект суждения» («лебедь») будет определен через два взаимоисключающих предиката — «белый» и «не‑белый». А это уже недопустимо и равносильно признанию, что мое исходное понятие было определено неправильно, что его надо изменить, дабы устранить противоречие.)
Так что всякий раз, когда возникает ситуация подобного рода, – где возникает вопрос: подводится данный факт под данное понятие или нет? — появление противоречия вовсе не может рассматриваться как показатель верности или неверности суждения. Суждение при этом может оказаться верным именно потому, что противоречие в данном случае разрушает исходное понятие, обнаруживает его противоречивость, а значит, и ложность...
Поэтому-то и нельзя бездумно применять критерии общей логики там, где речь идет об «опытных суждениях» — об актах подведения фактов под определения понятия, об актах конкретизации исходного понятия через данные опыта. Ибо в таких суждениях исходное понятие не просто разъясняется, а пополняется новыми определениями. Тут происходит «синтез» — то бишь присоединение — определений, а не анализ, т.е. разъединение уже имеющегося определения на подробности.
Суждения опыта, все без исключения, имеют синтетический характер. Поэтому появление «противоречия» в составе такого суждения — это есть естественный и неизбежный феномен в процессе «уточнения» понятий в согласии с данными опыта.
Здесь решающий голос остается за той самой «способностью суждения», для которой «общая логика» не имеет права давать никаких рекомендаций. Здесь то и дело под определения понятия подводятся такие факты, которые этим определениям противоречат, и это заставляет исправлять исходные — неточные — понятия. [22]
Если же мышление будет обращать внимание только на такие факты, которые лишь подтверждают исходные понятия, а на противоречащие факты будет смотреть как на не относящиеся к делу, то оно будет обречено на догматический застой, на слепоту в отношении фактов опыта и на параноическое упрямство в отношении наличных — в том числе самых глупых — понятий. В этом случае человек будет упорно искать в мире эмпирических фактов лишь те факты, которые подтверждают его априорные понятия, и отворачиваться от тех, которые его понятия опровергают. Последние он будет расценивать как «не относящиеся к делу», как факты, принадлежащие к сфере «других понятий».
Увидев черного лебедя, он откажет ему в праве называться «лебедем» на том основании, что «все лебеди белы», а «не‑белая» птица — это птица какого-то другого вида.
Иначе говоря, для «способности суждения» общая логика не имеет права давать рекомендаций — ибо сия способность вправе «подводить» под определения понятия такие факты, которые этим определениям прямо и непосредственно противоречат.
Любое «эмпирическое» понятие всегда находится поэтому под угрозой опровержения со стороны опыта — со стороны первого же попавшегося на глаза факта. Поэтому суждение чисто эмпирического характера, т.е. суждение, где субъектом выступает эмпирически-данный, чувственно-созерцаемый предмет или объект (например, то же суждение о «лебедях»), верно и правильно лишь с обязательной оговоркой: «белы все лебеди, до сих пор побывавшие в поле нашего опыта». В этом случае такое суждение бесспорно, ибо оно и не претендует на отношение к тем единичным вещам того же самого «рода», которых мы еще не успели повидать. Поэтому дальнейший опыт вправе корректировать наши определения, менять «предикаты суждения».
Это, действительно, трудность, с которой постоянно сталкивается и всегда будет сталкиваться наше теоретическое познание: в самом деле, каждый раз, встретив новый факт, который «не лезет в наши понятия», мы оказываемся перед вопросом: то ли это просто новое [23] свойство известного нам объекта, не замеченное нами ранее, то ли — новый объект, относящийся к компетенции совсем другого понятия, и не имеющий поэтому никакого отношения к наличной системе понятий?
Так физик, увидев на фотографии неожиданно-необычную траекторию, прочерченную невидимой частицей, оказывается перед дилеммой: то ли это вынырнула из мрака непознанного принципиально новая частица, то ли это — неожиданное поведение старой, уже известной частицы, вызванное такими ее свойствами, которых мы до сих пор за ней не числили? Как тут быть — то ли оповещать мир об открытии новой частицы, то ли заявить: об уже известных частицах мы имели до сих пор неверное суждение, знание? То ли исправить прежние понятия о старых частицах, то ли, оставив их в покое, строить гипотетическое представление о «новой», о «другой» частице? Вырабатывать новое понятие или исправлять старое?
Кант оставляет тут вопрос открытым. Решить его могут (если вообще могут) только новые эксперименты и их анализ, проверка и перепроверка старых понятий в свете новых данных, нового «опыта» относительно объекта. И тут он совершенно прав: однозначного «правила» для мышления в подобных ситуациях задать нельзя.
Но если так — значит наука развивается только через постоянное сопоставление «понятий» — с фактами, через постоянный и никогда не завершающийся процесс разрешения вновь и вновь возникающего конфликта, — то сразу же остро встает проблема научно-теоретического понятия.
Отличается ли научно-теоретическое обобщение («понятие»), претендующее на всеобщность и необходимость, от любого эмпирически-индуктивного «обобщения»?
(Ситуацию, возникающую здесь, остроумно обрисовал столетием позже Б. Рассел в виде забавной притчи: живет в курятнике курица; каждый день приходит хозяин — приносит ей зернышек поклевать; курица, несомненно, сделает отсюда вывод: появление хозяина связано с появлением зернышек; в один прекрасный день хозяин явится в курятник не с зернышками, а с ножом, чем убедительно и докажет курице, что ей не [24] мешало бы иметь более тонкое представление о путях научного обобщения...)
Иначе говоря, возможны ли такие «обобщения», которые — хотя и сделаны на основе лишь протекшего, стало быть, фрагментарного «опыта» относительно данного объекта, –тем не менее могут претендовать на роль понятий, обеспечивающих научное предвидение, т.е. могут быть с гарантией «экстраполированы» и на будущий опыт относительно того же самого объекта (учитывая, разумеется, влияние всех разнообразных условий, внутри которых он может в будущем наблюдаться)?
Возможны ли, иными словами, понятия, выражающие в своих определениях не только и не просто более или менее случайные «общие» признаки, могущие в другом месте и в другое время и отсутствовать, — а самое «существо», самую «природу» данного рода объектов, закон их существования? Такие определения, при отсутствии коих отсутствует (невозможен и немыслим) и сам объект данного понятия, а имеется уже другой объект, который именно поэтому не правомочен ни подтверждать, ни опровергать определения данного понятия?
(Как, например, рассмотрение квадратов или треугольников не имеет никакого отношения к нашему пониманию свойств окружности или эллипса. К рассмотрению свойства окружности имеют отношение только те фигуры, которые «подводятся» под определение окружности. Но именно поэтому в определении понятия «окружности» входят только такие «предикаты», которые строго описывают границы данного рода фигур — границы, которые нельзя переступать, не переходя в другой род.)
Понятие, стало быть, предполагает такие «предикаты», устранить которые (без устранения самого объекта данного понятия) не может никакой будущий («всякий возможный», по терминологии Канта) опыт. Опыт может, конечно, устранить объект данного понятия, но если этот объект дан, то вместе с ним даны и все определения его «понятия».
С этим и связано у Канта понимание различий между чисто эмпирическими и научно-теоретическими обобщениями. Определения «понятий» должны характеризоваться всеобщностью и необходимостью, [25] то есть должны быть заданы так, чтобы их не мог опровергнуть никакой будущий опыт, никакие возможные условия, внутри которых вообще может быть дан наблюдению данный (заданный определениями) объект.
А отсюда и главная трудность «определения понятия»: в составе протекшего «опыта» надо выявить и зафиксировать лишь такие «определения», которые никак не зависят от влияния «внешних условий», внутри которых этот опыт протекал. Тогда «объект» выступит лишь в тех своих определениях, которые инвариантны по отношению к любым условиям «всякого возможного опыта» — в том числе и будущего.
Поэтому научно-теоретические обобщения и суждения — в отличие от чисто эмпирических — претендуют, во всяком случае, на всеобщность и необходимость (как бы ни объяснять «метафизические», «психологические» или «антропологические» основания этого факта), — на то, что они могут быть подтверждены опытом всех людей, находящихся в здравом уме, и не могут быть этим опытом опровергнуты. Иначе вся наука имела бы не больше цены, чем восклицания дурака из интернациональной притчи, который кстати и некстати произносит сентенции, уместные и оправданные лишь в строго оговоренных обстоятельствах («таскать вам — не перетаскать» и т.п.), т.е. бездумно выдает суждение, применимое лишь к сугубо частному случаю, за абсолютно-всеобщее, верное в любом случае, в любых условиях места и времени...
Научно-теоретическое обобщение (и суждение, связующее два или более обобщения) обязано, к тому же, четко оговаривать те условия, внутри которых данное обобщение верно, — причем всю полноту этих условий. Это и значит, что в нем должно быть указано не только определение «понятия», но и вся полнота условий его «применимости» — его всеобщности и необходимости.
Но тут-то и вся трудность. Можем ли мы категорически установить, что перечислили весь ряд необходимых условий, или нет? Можем ли мы быть уверены, что включили в этот ряд только действительно необходимые условия? А может быть, мы включили в него лишние, не безусловно необходимые? Ведь в противном случае мы не найдем [26] объекта там, где это случайное условие его возможности будет отсутствовать без какого бы то ни было ущерба для существования самого объекта...
Кант и этот вопрос оставляет открытым. И он прав, поскольку тут всегда таится возможность ошибки: в самом деле, сколько раз наука принимала «частное» за «всеобщее». Во всяком случае — независимо от того, как решает трудность сам Кант, — трудность тут вполне реальная и понятная. Ясно и то, что «общая», т.е. чисто формальная, логика и тут не имеет права формулировать «правило», позволяющее отличить просто-общее от всеобщего; то, что наблюдалось до сих пор, – от того, что будет наблюдаться и впредь, как бы долго ни продолжался наш опыт и какие бы широкие области фактов он ни охватил. Для правил общей логики суждения типа «все лебеди белы» ровно ничем не отличаются от суждений типа «все тела природы протяженны», — ибо разница здесь заключается не в «форме», а исключительно в содержании и происхождении понятий, входящих в состав суждений. Первое — эмпирично и сохраняет полную силу лишь по отношению к уже протекшему опыту (по терминологии Канта, оно верно лишь «апостериори»), второе же претендует на большее — на справедливость и по отношению к будущему, ко «всякому возможному» опыту относительно тел природы (в той же терминологии, оно верно «априори», заранее, до проверки опытом).
Мы почему-то убеждены (а наука придает этому нашему убеждению характер аподиктического утверждения), что, сколько бы мы ни носились в просторах космоса и как глубоко в недра материи ни забрались, мы никогда и нигде не встретим «тела природы», опровергающего это наше убеждение, — «непротяженного тела природы».
Почему? Потому, что таких тел в природе быть не может? — Отвечать так, говорит Кант, было бы неосмотрительно. Все, что мы можем сказать тут, так это следующее: если даже в составе бесконечного универсума такие удивительные тела и существуют, то они, во всяком случае, в поле нашего зрения, в поле нашего опыта попасть никогда не смогут. А если [27] и смогут, то и они будут восприняты нами как протяженные — или вообще никак не будут восприняты. Так уж устроены наши органы восприятия, что способны воспринимать вещи только под формой «пространства», только как «протяженные» и «продолжающиеся» (т.е. под формой времени).
Может статься, что они и «сами по себе» (an sich) таковы, — этого Кант не считает возможным отрицать, так же как и утверждать. Но «для нас» они таковы и иными быть не могут, ибо в противном случае они вообще не могут быть включены в наш «опыт», сделаться «объектами опыта», а потому и послужить основанием для научных суждений и положений — для математики, для физики, химии и т.п. дисциплин.
Пространственно-временные определения вещей (т.е. способы их математического описания) тем самым и выводятся из-под угрозы опровержения со стороны «всякого возможного опыта», ибо они как раз и верны при условии (или «под условием») возможности самого этого опыта.
Как таковые, все теоретические положения (т.е. все суждения, связующие два и более определения) обретают всеобщий и необходимый характер и уже не нуждаются в подтверждении со стороны опыта. Поэтому-то все теоретические положения Кант и определяет как «априорно-синтетические суждения». Именно в силу такого их характера мы и можем быть вполне уверены, что не только на нашей грешной земле, а и на любой другой планете 2×2 будет равно 4, а не 5 или 6, диагональ квадрата будет так же несоизмерима с его стороной, а в любом уголке Вселенной будут так же, как и в исследованном нами, соблюдаться законы Галилея, Ньютона и Кеплера... Ибо в составе таких положений «связуются» («синтезируются») только и исключительно всеобщие и необходимые (в выше разъясненном смысле слова) определения – предикаты понятия.
Но если так, если главной проблемой, с которой сталкивается наука, оказываются вовсе не «аналитические», а как раз «синтетические» суждения — «общая логика» же правомочна судить лишь [28] «аналитическую правильность», — то неизбежным становится вывод, что кроме «общей логики» должна существовать и специальная Логика, имеющая дело лишь с теоретическим применением интеллекта, с правилами производства теоретических (по терминологии Канта, «априорно-синтетических») суждений — суждений, которые мы вправе расценивать как «всеобщие», «необходимые» и потому — также и как «объективные».
«...Если мы имеем причины считать известное суждение за необходимо-всеобщее, то мы должны признавать его и объективным, т.е. выражающим не простое отношение восприятия к субъекту, а свойство предмета; ибо на каком основании должны были бы суждения других необходимо согласоваться с моим, если бы не было единства в предмете, к которому все они относятся, которому они должны соответствовать, а потому согласоваться также согласоваться и между собой» 8.
Мы, правда, еще ничего не знаем при этом, таков ли этот предмет и сам по себе, т.е. вне «опыта всех людей вообще», — но что в «опыте» всех настоящих и будущих людей, организованных так же, как и мы, он будет обязательно выглядеть точно так же (а потому любой человек может проверить справедливость нашего суждения) – за это теоретическое суждение обязано поручиться. Иначе наука ровно ничем не отличалась бы от восклицаний дурака из известной сказки.
Отсюда Кант и делает вывод, что должна существовать Логика (или, точнее, раздел Логики), специально трактующая о принципах и правилах теоретического применения мышления, или об условиях применения правил «общей логики» к решению специально-теоретических задач — к актам производства всеобщих, необходимых и тем самым «объективных» суждений. Эта Логика уже не имеет права — в отличие от «общей» — игнорировать разницу между знаниями (представлениями) по их «содержанию и происхождению». Эта Логика уже может и должна служить достаточным «каноном» (если и не «органоном») для мышления, претендующего на всеобщность и необходимость своих выводов, обобщений и положений. Кант присваивает ей название «трансцендентальной логики», или «логики истины».
В центр внимания этого раздела Логики, естественно, попадала проблема так называемых «синтетических» действий интеллекта, то есть [29] действий, посредством которых достигается новое знание, а не просто разъясняется уже имеющееся в голове представление.
Понимая под «синтезом» вообще «акт присоединения различных представлений друг к другу и понимания их многообразия в едином знании» 9, Кант уже тем самым придавал этому синтезу роль и значение фундаментальной операции мышления, по существу и по времени предшествующей всякому анализу. Если «анализ» сводится к процессу «разложения» готовых представлений и понятий, то «синтез» как раз и выступает в качестве акта производства новых понятий. К этому акту — и вообще к первоначальным, исходным формам работы мышления — правила общей логики тем самым обретают весьма условное отношение.
«В самом деле, — говорит Кант, — где рассудок ничего раньше не соединил, там ему нечего также и разлагать» 10, и поэтому «раньше всякого анализа представления должны быть уже даны, и ни одно понятие по содержанию не может возникнуть аналитически» 11.
Значит, первоначальными, фундаментальными логическими формами оказываются не принципы общей логики, не основоположения «аналитических суждений» (т.е. не «закон тождества» и «запрет противоречия»), а только всеобщие формы, схемы и способы соединения различных представлений в составе некоторого нового представления — различные схемы единства в многообразии, способы отождествления различного, объединения разнородного.
То есть, несмотря на формальный порядок своего изложения и вопреки ему, Кант по существу утверждает, что подлинно-всеобщими — т.е. изначальными и фундаментальными — логическими формами являются вовсе не те формы, которые считались таковыми традиционной формальной логикой... Он утверждает тем самым, что скорее «общая логика» является «вторым этажом» логической науки, и что, стало быть, ее положения — производны, вторичны и верны лишь постольку, поскольку они согласуются с более всеобщими и важными — с положениями, касающимися синтеза определений в составе понятия и суждения...
И несмотря на то, что «первоначально это знание может быть еще грубым и спутанным, а потому нуждается в анализе, но тем [30] не менее именно синтез есть то, что собственно собирает элементы в форму знаний и объединяет их в известном содержании» 12. А это уже полный переворот во взглядах на предмет Логики как науки о мышлении. На этот пункт в изложениях кантовской теории мышления обычно не обращают достаточного внимания, хотя именно здесь он и оказывается подлинным родоначальником принципиально нового этапа в развитии Логики как науки — ее диалектического этапа.
Этот поворот совершается тем, что Кант впервые начинает видеть главные логические формы мышления в категориях, — включая тем самым в состав предмета Логики то, что вся предшествующая традиция относила к компетенции «онтологии», «метафизики» и ни в коем случае не «логики». Но если Логика претендует на роль науки о мышлении, то она ни в коем случае не может отмахнуться от исследования категорий.
«Соединение представлений в сознании есть суждение. Следовательно, мышление есть то же, что суждение, или отнесение представления к суждениям вообще. Поэтому суждения или только субъективны — когда представления относятся к сознанию одного только субъекта и в нем соединяются; или же они объективны, когда представления соединяются в сознании вообще, т.е. необходимо. Логические моменты всех суждений суть различные способы соединять представления в сознании. Если же они служат как понятия, то это понятия необходимого соединения представлений в сознании, или принципы суждений с объективными значениями» 13.
Категории — это и есть «принципы суждений с объективным значением». Именно потому, что прежняя логика отворачивала свой нос от исследования этих фундаментальных логических форм мышления, она и не могла не только помочь своими рекомендациями движению научно-теоретического знания, но не могла и внутри своей собственной теории свести концы с концами.
«Я никогда не удовлетворялся объяснением суждения вообще, даваемым теми учеными, которые говорят, что суждение есть представление отношения между двумя понятиями... Не вступая здесь в споры по поводу недостатка этого объяснения (хотя из него вытекают многие тяжелые последствия для логики)... я замечу только, что в этом определении не указано, в чем состоит это отношение» 14.
Нельзя, конечно, сказать, что прежняя логика не имела дела с категориями, – она постоянно не только пользуется ими, но и [31] вводит их определения в свои объяснения. В самом деле, что она стала бы делать без таких понятий, как «общее», «единичное», «частное», «свойство», «существование» и т.п.? — Стоит заглянуть в любой трактат по «логике», чтобы в этом убедиться. Однако все дело в том, что эта логика даже не пыталась самостоятельно проанализировать эти свои собственные понятия, а просто-напросто рабски и некритически заимствовала их у своей столь же несамокритичной соседки — «онтологии», «метафизики».
Кант же четко поставил перед Логикой задачу понимания категорий как «логических» единиц, вскрыть их логические функции в процессе производства и обращения знания. Правда, как мы увидим ниже, к определениям категорий, заимствованным «логикой» у «онтологии», он тоже не проявил почти никакого критического отношения. Однако задача была поставлена — категориальные определения были поняты как логические (т.е. всеобщие и необходимые) схемы или принципы связывания представлений в составе объективных суждений:
«Словечко есть в суждении, выражающее отношение, имеет целью именно отличить объективное единство данных представлений от субъективного. Согласно законам ассоциации я мог бы только сказать: если я несу тело, я чувствую давление тяжести, — но не мог бы сказать: оно, тело, есть нечто тяжелое, — следовательно утверждать, что эти два представления связаны в объекте, т.е. без различия состояний субъекта, а не сосуществуют только (как бы часто это ни повторялось) в восприятии...» 15
Категории как раз и представляют те всеобщие формы (схемы) деятельности субъекта, посредством которых вообще становится возможным связный опыт, т.е. разрозненные восприятия фиксируются в виде знания:
«Так как опыт есть познание посредством связанных между собой восприятий, – продолжает Кант, — то категории суть условия возможности опыта, и потому они имеют значение также для всех предметов опыта» 16. Поэтому любое суждение, претендующее на всеобщее значение, всегда заключает в себе — в явном или неявном виде — категорию: «Мы не можем мыслить ни одного предмета иначе как с помощью категорий» 17. [32]
Поэтому категории и суть подлинно-всеобщие формы той способности, которую мы называем «мышлением». И если Логика претендует на роль науки о мышлении, то она должна развиваться именно как учение о категориях, как связная система категориальных определений мышления. Иначе она просто не имеет права называться наукой о мышлении. Т.е. именно Кант (а не Гегель, как часто думают и говорят) увидел основное содержание Логики в категориальных определениях знания, стал понимать логику прежде всего как систематическое изложение категорий — всеобщих и необходимых понятий, характеризующих «объект вообще», — тех самых понятий, которые по традиции считались монопольным предметом исследования «метафизики». Одновременно, — что связано с самим существом кантовской концепции, — категории суть не что иное, как универсальные формы (схемы) познавательной деятельности субъекта, чисто «логические» формы, формы мышления, понимаемого не как индивидуально-психический акт, а как «родовая» деятельность человека, как безличный процесс развития Науки, как процесс откристаллизовывания всеобще-научного знания в индивидуальном сознании.
Основоположником такого понимания Логики Кант не без основания считает Аристотеля, — того самого Аристотеля, которого средневековая традиция сделала ответственным за узко-формальное, на самом деле вовсе не принадлежащее ему, понимание границ и компетенции Логики. Кант, однако, упрекает Аристотеля в том, что тот не дал никакой «дедукции» (т.е. педантически-профессорского выведения и доказательства) своей «таблицы категорий», а лишь просто выявил и подытожил те категории, которые уже функционировали в наличном сознании его эпохи. Поэтому, де, аристотелевский перечень категорий страдает, по Канту, «эмпиричностью». К тому же, — и этот упрек в устах Канта звучит еще более строго — Аристотель, не удовольствовавшись выяснением «логической функции» категорий, приписал им еще и «метафизическое значение», т.е. объявил их не только «логическими», т.е. теоретико-познавательными, схемами деятельности ума, но и всеобщими формами «бытия», [33] всеобщими определениями «мира вещей самих по себе», то бишь «гипостазировал» чистейшие логические схемы в виде «метафизики», в виде универсальной теории «объективности как таковой».
Основной грех Аристотеля, таким образом, Кант видит в том, что тот принял «формы мышления» — за «формы бытия» и, таким образом, превратил Логику в «Метафизику», в «онтологию». Отсюда и задача: чтобы исправить ошибку Аристотеля, надо «превратить Метафизику — в Логику». Иными словами, сквозь перевертывающую призму своих исходных установок Кант все же рассмотрел действительное значение Аристотеля как «отца логики», понял, что «отцом Логики» Аристотель является именно в качестве автора «Метафизики». Тем самым Кант окончательно и навсегда обрубил корни той средневековой интерпретации и Аристотеля, и Логики, которая видела «логическое учение» Стагирита в текстах «Органона». Это противоестественное обособление Логики от «метафизики», принадлежащее на самом деле вовсе не Аристотелю, а стоикам и схоластикам, в средние века приобрело силу предрассудка, этой идеей Канта было снято, преодолено.
В «Критике чистого разума» Кант не дает своей системы категорий, а только ставит в общем виде задачу создания таковой, заботясь тут «не о полноте системы, а только о полноте принципов для системы» 18. Здесь он и излагает не «Логику», а только самые общие принципы и контуры предмета Логики в новом ее понимании, самые общие ее категории («количества», «качества», «отношения» и «модальности», каждая из которых далее конкретизируется в трех производных). Кант считает, что дальнейшая разработка Системы Логики в духе выявленных принципов уже не составляет особого труда: «...полный словарь этих понятий со всеми необходимыми пояснениями не только возможен, но и легко осуществим» 19. Кант считает, эту задачу можно удовлетворительно выполнить, «если взять какой-нибудь учебник онтологии и присоединить, например, к категории причинности предикабилии силы, действия, страдания, к категории общения — предикабилии присутствия и противодействия, к категории модальности — предикабилии возникновения, исчезновения, изменения и т.п.» 20.
Здесь опять, как и в случае с «общей логикой», Кант [34] обнаруживает абсолютную некритичность по отношению к теоретическому багажу прежней «метафизики», к разработанным ею определениям «логических» категорий. И это не замедлило сказаться сразу же, как только его последователи попытались проанализировать этот багаж с целью его «логического» переосмысления. Тут же то мысль как раз и уперлась в антиномии унаследованной «метафизики». В самом деле, какой именно «учебник онтологии» взять в качестве руководства, какую школу в «метафизике» предпочесть? Школу Спинозы? Школу Лейбница? Сам Кант считал, что и тут задачу можно решить, ориентируясь на те «онтологические определения», которые оставались «общими» для всех школ, — те «инварианты», с которыми одинаково согласятся и последователи Спинозы, и последователи Лейбница, и последователи новейших «онтологических» систем. Поскольку на такую профессорско-систематизаторскую роль, на роль непротиворечивого «итога» всего предшествующего развития, претендовала именно школа Лейбница – Вольфа, постольку Кант и указал на труды педанта-вольфианца Баумгартена как на лучший и «наиболее полный» перечень «онтологических определений»...
Таким образом, задача создания новой Логики сводилась Кантом к весьма некритическому переосмыслению, к чисто формальному преобразованию прежней «метафизики» («онтологии») — в Логику. На практике это оборачивалось подчас лишь переименованием «онтологических понятий» в «логические». Но самое выполнение поставленной Кантом задачи очень быстро привело к уразумению, что дело выполнить не так-то просто, что тут требуется не формальное, а весьма серьезное и доходящее до корней преобразование всей системы философии. Для самого же Канта это обстоятельство выступало еще неясно и неполно; диалектические противоречия прежней «метафизики» выступили перед ним лишь частично, лишь в виде знаменитых четырех «антиномий чистого разума». Дело, однако, было начато.
Согласно Канту, категории — чисто логические формы, схемы деятельности интеллекта, связующего данные чувственного опыта [35] (восприятий) в форме понятия, в форме теоретического (объективного) суждения, формы или схемы «синтеза» этих восприятий в суждениях «опыта». Этим и ограничивается их функция; «сами по себе» категории пусты, — попытка использовать их как-то иначе, не в качестве логических форм обобщения эмпирических данных, ведет лишь к пустословию, к чисто вербальным словопрениям. Это, конечно, справедливо, однако Кант выражает это на свой манер, утверждая, что категории потому и не выражают ничего, кроме «чистых схем» мышления, обрабатывающего материал впечатлений; их ни в коем случае нельзя понимать как абстрактные определения «вещей самих по себе», вещей, как они существуют вне сознания людей, за пределами «опыта вообще». Они всеобщим (абстрактно-всеобщим) образом характеризуют лишь «мыслимый предмет», т.е. внешний мир, как и каким он предстает в сознании после преломления его через призму наших органов чувств и форм мышления. Они относятся к вещи, какой она предстает перед нами «в опыте» – «во всяком возможном опыте». Посему «трансцендентальная логика» — логика истины – и есть Логика, и только Логика, только учение «о мышлении». Ее понятия (категории) абсолютно ничего не говорят нам о том, как обстоят дела в «мире вне опыта»: есть ли там, в этом мире (в области «трансцендентного», внеопытного) причинность, необходимость и случай, качественные и количественные различия, разница вероятности и неизбежности наступления событий, и т.д. и т.п. Этот вопрос Кант не считает возможным решить. Однако в том мире, какой дан нам в «опыте», дело обстоит именно так, как рисует «Логика», и этого науке вполне достаточно. Поэтому она везде и всегда обязана выяснять «причины», «законы», различать вероятное от абсолютно неизбежного, выяснять и выражать числом степень вероятности события, и т.д. и т.п. В мире, которым занимается наука, не должны присутствовать, даже в качестве гипотетически предположенных факторов, «непротяженные» или «вечные» (т.е. выведенные из-под власти категорий пространства и времени) факторы, «бестелесные силы», абсолютно неизменные «сущности» и тому подобные аксессуары прежней [35a] «метафизики». Место старой «онтологии» должна заступить отныне не какая-то одна, пусть принципиально новая, просветленная «критикой» наука, а только вся совокупность реальных, «опытных» наук — математики, механики, оптики, физики, химии, небесной механики (т.е. астрономии), геологии, антропологии, физиологии и т.д. и т.п.
Только все эти (и могущие возникнуть в будущем) науки вместе, сообща, объединенными усилиями, обобщая данные опыта с помощью категорий «трансцендентальной логики», в состоянии решать ту задачу, которую монопольно брала на себя прежняя, «докритическая», онтология.
Решать, подчеркивает, однако, Кант, — но ни в коем случае не решить. Решить эту задачу не могут и они, она неразрешима по самому существу дела вовеки и навек. И вовсе не потому, что «опыт», на который опиралась бы такая «картина-система мира в целом», никогда не закончен, не потому, что наука, развиваясь во времени, будет каждый день открывать все новые и новые области фактов и корректировать свои положения, никогда тем самым не достигая абсолютной законченности своей конструкции мира в понятиях. Если бы Кант утверждал только это, он был бы абсолютно прав.
У Канта, однако, эта совершенно верная мысль приобретает несколько иную форму выражения и в этой форме превращается в тезис агностицизма — в утверждение, что невозможно вообще построить даже относительно удовлетворительную для данного момента времени единую научно обоснованную картину-схему «мира в целом», подлежащую далее уточнению и конкретизации в свете новых фактов и открытий.
Дело в том, что любая попытка построить единое «мировоззрение» на основе «обобщения» (т.е. сведения воедино) всех важнейших выводов и положений «всех наук» неизбежно рушится в самый момент ее осуществления: ее тотчас же раскалывают трещины антиномий, имманентных противоречий — в дело тотчас же вступают разрушительные силы диалектики. Такая картина невозможна [36] потому, что она неизбежно будет внутри себя противоречива. А это для Канта одно и то же, что ложна.
Почему это происходит? Ответом на этот вопрос и является основной раздел «Критики чистого разума» — анализ логической структуры «разума» как высшей «синтетической» функции человеческого интеллекта.
Дело в том, что требования как «общей», так и «трансцендентальной» логики рассматриваются Кантом в качестве схемы и нормативов «научного», то бишь «опытного», познания. Логические категории — это формы (схемы) объединения («синтеза») восприятий и представлений в составе понятия, принципы научного (по Канту, «априорного») синтеза опытных — эмпирических — данных, схемы производства опытных суждений «с объективным значением».
Однако что за пределами компетенции как «общей», так и «трансцендентальной» логики остается еще одна задача, еще одна проблема, перед которой постоянно оказывается научное познание. Это проблема теоретического синтеза всех отдельных «опытных» суждений в составе единой теории, развитой из единого общего принципа.
«Общая» и «трансцендентальная» логика задает «правила», по которым должны протекать акты «синтеза» фактических, эмпирических данных в составе «опытных суждений», — речь тут идет о формах (или схемах) единства или, точнее, объединения, чувственно-созерцаемых явлений в рамке понятия, в форме рассудка, в виде рассудочного обобщения.
Здесь же возникает совсем иная задача. Здесь предстоит «обобщать», т.е. объединять, связывать, уже не чувственно-созерцаемые, эмпирические факты, данные в живом созерцании, чтобы получить «понятия», а сами эти «понятия» — продукты теоретического синтеза опытных данных.
Речь идет здесь уже не о схемах единства чувственных данных в рассудке, а о единстве самого «рассудка» и продуктов его деятельности в составе теории, в составе системы понятий и суждений. Конечно, это разные операции: одно дело «обобщать» фактические [37] данные с помощью понятия, а другое дело — обобщать понятия с помощью теории, с помощью «идеи» или всеобщего руководящего принципа. И «правила» тут должны быть иные.
В силу этого в Логике Канта возникает еще один этаж — своего рода «металогика истины», ставящая под свой критический контроль и надзор уже не отдельные акты «рассудочной деятельности», а весь рассудок в целом — так сказать, Мышление с большой буквы, Мышление в его высших синтетических функциях, а не отдельные и частные операциональные схемы «синтеза».
Стремление Мышления к созданию единой, целостной теории — системы всех понятий и суждений — естественно и неискоренимо. Мышление не может и не хочет удовлетвориться простым агрегатом, простым нагромождением частных «обобщений», оно всегда старается свести их воедино, увязать друг с другом с помощью общих принципов. Это законное стремление, поскольку оно реализуется в действии и выступает тем самым как особая способность, Кант и называет, в отличие от «рассудка», «разумом». Разум — это тот же «рассудок», только взявшийся за решение специальной задачи – за выяснение абсолютного единства во многообразии, за «синтез» всех своих схем и результатов их применения к «опыту». Естественно, что «рассудок» и тут действует в согласии со своими правилами.
Но тут-то и оказывается, что мышление, в точности соблюдающее все без исключения правила и нормы Логики (как общей, так и трансцендентальной), и ни в одном пункте этих правил не нарушая, все же с трагической неизбежностью приходит к противоречию — к саморазрушению. Кант тщательно показывает, что это происходит вовсе не вследствие неряшливости или недобросовестности тех или иных мыслящих индивидов, а как раз потому, что эти индивиды неукоснительно руководствуются правилами и нормами Логики там, где эти правила и нормы бессильны, неправомочны. Вступая в область «разума», мышление вторгается в страну, где эти законы не действуют.
Прежняя «метафизика» потому и билась целые тысячелетия в [38] безвыходных противоречиях и распрях, что упрямо старалась разрешить свою задачу с недостаточными – с негодными — средствами. И этими негодными средствами оказываются тут те самые «законы» и «основоположения», совокупность коих составляет «общую» и «трансцендентальную» логику. Правила, уместные и законные при решении определенных задач (при создании «частных обобщений»), оказываются беспомощными тотчас, как только на основе их – и только их — пытаются решить задачу полного синтеза всех частных теоретических обобщений (всех «априорных синтетических суждений»), — как только их начинают применять за границами их применимости, строго оговоренными в общей и трансцендентальной логике.
Способность (на деле оказывающаяся у Канта неспособностью) мышления организовать воедино, в составе целостной теоретической схемы, все отдельные обобщения и суждения «опыта», так же свойственна «мышлению», как и все его остальные способности, и Кант ставит своей задачей выявить и сформулировать ее специальные «правила» — установить законодательство «разума». Разум, как высшая синтетическая функция интеллекта, «стремится довести синтетическое единство, мыслимое в категориях, вплоть до абсолютно безусловного» 21. В этой своей функции мышление стремится к полному выяснению тех условий, при которых каждое частное обобщение рассудка (каждое понятие и суждение) может считаться справедливым уже без дальнейших оговорок, — тех условий, внутри коих оно будет уже «безусловным». Ведь только в этом случае обобщение будет полностью застраховано от опровержения новым «опытом», т.е. от противоречия с другими столь же правильными обобщениями опыта.
Претензия на абсолютно полный — безусловный — синтез (перечень, ряд) определений понятия, а тем самым и условий, внутри которых эти определения безоговорочно верны, как раз и равносильна [39] претензии на познание «вещи самой по себе». В самом деле, если я рискую утверждать, что предмет А определяется предикатом Б в абсолютно полном своем объеме, а не только в той его части, которая побывала или хотя бы может побывать в сфере нашего «опыта», то я снимаю со «суждения» то самое ограничение, которое установила «трансцендентальная логика» для всех «опытных суждений». А именно — я не оговариваю уже, что оно верно только под условием, налагаемым нашими собственными «формами опыта», — нашим собственным устройством, способами восприятия, схемами обобщения и т.д. Забыв об этом, я начинаю думать, что суждение, приписывающее «объекту А» — «предикат Б», верно уже не только в условиях опыта, а и за его пределами, — что оно относится не только к предмету А, как к предмету «всякого возможного опыта», а и безотносительно к этому опыту, к «самому по себе предмету А»... Тогда оно справедливо по отношению к предмету А в том его виде, в каком он существовал и существует до и независимо от его «преломления» через призму нашей собственной чувственности и рассудка.
Поэтому претензия на «абсолютный и безусловный синтез» всех частных обобщений, определений понятия и условий его применимости, и равносильна претензии познать «вещи сами по себе». Это значит — снять с обобщения все обусловливающие его ограничения, в том числе и условия, налагаемые «опытом». Но «все условия» снять нельзя — «так как абсолютная целостность условий есть понятие, неприменимое в опыте, потому что никакой опыт не бывает безусловным» 22. Посему претензия на такой безусловно-объективный синтез равносильна агрессии рассудка в недозволенную ему критикой область — в область познания вещей самих по себе. Этот незаконный демарш мышления Кант именовал «трансцендентным применением рассудка», т.е. попыткой утверждать, что вещи и сами по себе таковы, какими они предстают в научном мышлении, — что те свойства и «предикаты», которые мы за ними числим как за предметами «всякого возможного опыта», [40] принадлежат им и тогда, когда они существуют сами по себе и не превращаются в объекты чьего-либо «опыта» (восприятия, суждения и теоретизирования).
За «трансцендентное применение» рассудок и наказывается казнью противоречия, антиномии. Возникает логическое противоречие внутри самого «рассудка» – внутри его конструкций, — разрушающее этот рассудок и все его построения, раскалывающее саму «форму мышления вообще»... Появление логического противоречия и является для мышления индикатором, показывающим ему, что оно взялось за решение задачи, для него вообще непосильной. Противоречие напоминает мышлению, что «нельзя объять необъятное».
В состояние логического противоречия (антиномии) рассудок попадает здесь не только и даже не столько потому, что опыт всегда незавершен, не потому, что он на основе части опыта хочет сделать обобщение, справедливое и для опыта в целом — для всего будущего бесконечного опыта. Это-то как раз рассудок может и должен делать. Иначе была бы невозможна никакая наука. Дело совсем в ином: при попытке произвести полный синтез всех теоретических понятий и суждений, сделанных на базе протекшего опыта, сразу же обнаруживается, что и сам уже протекший опыт был внутри себя антиномичен, «логически противоречив», — если только, конечно, брать его в целом, а не только тот или иной произвольно ограниченный его аспект или фрагмент, где, конечно, противоречия избежать можно... И антиномичен этот протекший опыт уже потому, что он заключает в себе обобщения и суждения, «синтезированные» по схемам не только разных, но и прямо противоположных категорий, логических принципов.
В этом все дело. В арсенале «рассудка», как показала «трансцендентальная логика», имеются пары взаимно-противоположных категорий, т.е. взаимно-противонаправленных схем действий мышления в ходе обобщения опытных данных. Например, в инструментарии рассудочной деятельности имеется не только категория «тождества», нацеливающая интеллект на отыскание одинаковых, [41] инвариантных определений в разных объектах, но и полярная ей категория «различия», нацеливающая как раз на обратную операцию – на отыскание различий и вариантов в объектах, по видимости тождественных... Рядом с понятием «необходимости» имеется понятие «случая», и т.д. и т.п. Каждая категория имеет парную себе — противоположную, т.е. несоединимую с нею без нарушения запрета противоречия. Ведь ясно, что «различие» не есть «тождество», или есть не‑тождество, а «причина» не есть «следствие» (есть не‑следствие). Правда, чисто формально и «причина», и «следствие» подводятся под одну и ту же категорию — «взаимодействие», но это значит только, что высшая, обнимающая их категория сама подчиняется закону «тождества», т.е. игнорирует «различия» между ними.
В силу этого любое явление, данное в непосредственном опыте, всегда можно осмыслить как под одной, так и под другой — прямо противоположной ей – категориальной схемой суждения. Если, например, я рассматриваю такой-то факт под логическим понятием «следствия», то мой поиск пойдет в бесконечный ряд предшествующих этому факту явлений и обстоятельств, ибо за спиной каждого факта находится вся история Вселенной. Если же, наоборот, я захочу понять данный факт как «причину», то я вынужден буду идти по цепочке следующих за ним во времени явлений и фактов — уходить от него все дальше и дальше вперед во времени, без надежды когда-нибудь к нему опять возвратиться... Тут два взаимно несовместимых и никогда не совпадающих друг с другом направления поиска, два пути исследования одного и того же факта. И им никогда не сойтись, ибо время в оба конца бесконечно, и «причинное объяснение» будет все дальше и дальше уходить от взаимно удаляющегося от него в обратном направлении поиска «следствий».
В итоге любое явление (и сколь угодно широкий, неограниченный круг явлений) может быть осмыслено как в одной, так и в другой, противоположной ей схеме рассудка, а потому и даст всегда в логическом выражении два противоположных, друг с другом без логического [42] противоречия несовместимых «опытных суждения».
В пределе же это значит, что относительно любого предмета или объекта во Вселенной всегда могут быть высказаны две взаимоисключающие точки зрения, намечены два несходящихся пути исследования, а потому и развиты две теории, две концепции, каждая из которых создана в абсолютном согласии со всеми требованиями Логики, как и со всеми относящимися к делу фактами, данными непосредственного опыта, и которые тем не менее или, вернее, именно благодаря этому не могут быть связаны воедино в составе одной теории или концепции без того, чтобы внутри этой концепции не сохранилось и не воспроизвелось то же самое логическое противоречие. И трагедия «рассудка» в том, что он сам, взятый в целом, имманентно противоречив: он состоит из категорий, каждая из коих столь же правомерна, сколь и другая, и сфера ее применимости в рамках опыта не ограничена ничем, т.е. столь же широка, как и сам «опыт». Поэтому всегда — и раньше, и теперь, и впредь – по поводу любого объекта неизбежно должны возникать и развиваться две (в пределе, конечно) взаимно-противоположных теории, каждая из коих высказывает вполне логичную претензию на роль всеобщей теории, на справедливость по отношению ко всему опыту в целом.
Но осуществить доказательство каждой из этих двух теорий до конца, однако, тоже нельзя. Ибо, например, теория, имеющая особый интерес к категориям «следствия» — желающая все эмпирические явления объяснить как «следствия» (а не как «причины»), — по необходимости вынуждена претендовать, что она докопалась до истока всех времен, до «первопричины» всех «следствий». Точно так же дело обстоит и с противоположным направлением мысли — с теорией, которая хочет отыскать абсолютно-конечный, окончательный и завершенный итог («следствие») всего бесконечного стечения действующих в мире «причин». Это было бы претензией на познание абсолютной цели мира. Так и остаются навек две теории по поводу одного и того же «объекта», принципиально [43] несоединимые в рамках одного непротиворечивого «синтеза» – внутри одной метафизической схемы, которая могла бы окончательно и бесповоротно победить свою соперницу и единолично занять трон «всеобщей и необходимой» метафизической теории.
Эту неизбежность антиномий можно было бы ликвидировать, преодолеть только единственным путем: выбросив из Логики ровно половину ее законных категориальных схем «синтеза», — в каждой паре одну категорию объявить законной и правильной, а другую запретить для пользования в арсенале науки. Тогда пришлось бы? например, «необходимость» объявить объективной категорией, а «случайность» — чисто субъективной схемой связывания фактов в суждении, — синонимом незнания, невежества, произвола и прочих ненаучных и донаучных поползновений. Или наоборот, случайность объявить объективным понятием, а «необходимость» — субъективной иллюзией. То же самое пришлось сделать и со всеми другими парами: с «количеством» и «качеством», с «дискретностью» и «неделимостью», с «сущностью» и «явлением» и т.д. и т.п.
Прежняя «метафизика» так и делала. Она, например, объявляла «случайность» чисто субъективным понятием, характеристикой лишь незнания нами «причин», и тем самым превращала «необходимость» в единственно объективную категориальную схему суждения, а тем самым понятие необходимости — в понятие фатальной неизбежности любого, даже мельчайшего и нелепого факта и фактика. Точно так же она поступала во всех других случаях — например, объявляла «количество» (т.е. математическое выражение явлений) единственно научной характеристикой мира явлений вне человека, а «качество» — лишь иллюзией субъективной чувственности (знаменитое членение на «первичные» и «вторичные» качества; «первичные качества» — это название для чисто количественных определений: размера, величины, скорости, геометрической формы и пр.).
Это и было методом разрешения «противоречий», связанных с наличием полярно противоположных схем суждения (категорий), [44] характерным для всей прежней «метафизики».
Именно поэтому-то Гегель несколько позднее и назвал указанный метод мышления «метафизическим». Это действительно был метод прежней — докантовской – «метафизики», избавлявшей себя от внутренних противоречий за счет простого игнорирования ровно половины всех законных категорий мышления, половины «схем суждения с объективным значением». Но при этом методе сразу же вырастает и требует решения роковой вопрос: а какую именно категорию из полярной пары предпочесть и сохранить и какую — выбросить на свалку, объявить «субъективной иллюзией»? Здесь, показывает Кант, никакого объективного основания для выбора нет и быть не может. Решает чистый произвол, чистая индивидуальная склонность. И потому обе «метафизические системы» равно оправданны (и та и другая проводит равно универсальный принцип) и равно «субъективны», так как каждая из них отрицает противоположный ей объективный принцип...
Прежняя «метафизика» упрямо старалась организовать сферу «разума» – т.е. построить единую систему, обобщающую частные выводы всех наук, осуществить «безусловно полный синтез», — именно на этом пути, на основе закона тождества и запрета противоречия в определениях. Иными словами, она упрямо применяла эти «высшие основоположения» всякого аналитического знания при решении задачи синтеза всех категорий, стараясь охватить все категории в единой непротиворечивой системе. А это принципиально невыполнимо. Ибо если категории рассматриваются как необходимо присущие некоторому «субъекту» всеобщие «предикаты», то этим «субъектом» должна быть «вещь сама по себе». Но категории, рассматриваемые как «предикаты» одного и того же «субъекта суждения», оказываются противоречащими друг другу, и создается парадоксальная ситуация. И тогда суждение подпадает под запрет противоречия, который в кантовской редакции звучит так: [45] «Ни одной вещи не принадлежит предикат, противоречащий ей» 23.
Стало быть, если я определяю «вещь самое по себе» (an sich) через одну категорию, то я уже не имею права, не нарушая запрета, приписывать ей определения противоположной категории...
Вывод Канта таков: достаточно строгий анализ любой теории, претендующей на «безусловно полный синтез» всех определений (всех «предикатов» одной и той же «вещи самой по себе») — на безусловную справедливость своих утверждений, – всегда обнаружит в ее составе более или менее искусно замаскированные антиномии.
Рассудок, просветленный критикой, т.е. сознающий свои законные права и не пытающийся залететь в запретные для него сферы «трансцендентного», всегда будет стремиться к безусловно полному синтезу как к высшему идеалу научного знания, но никогда не позволит себе утверждать, что он такого синтеза уже достиг, что он наконец определил «вещь самое по себе» через полный ряд ее всеобщих и необходимых предикатов, т.е. дал полный перечень условий истинности ее понятия.
Поэтому исконные теоретические противники, вместо того, чтобы вести нескончаемую войну на уничтожение, должны учредить между собой нечто вроде мирного сосуществования, признавая равные права каждого на относительную истину, на относительно верный синтез. Они должны понять, что по отношению к предмету «самому по себе» они одинаково неправы, что каждый из них, поскольку он не нарушает запрета противоречия, обладает лишь «половиной» истины, оставляя другую половину этой истины противнику. С другой же стороны, оба они правы в том смысле, что рассудок в целом (т.е. «разум») всегда имеет внутри себя не только разные, но и противоположные интересы, одинаково законные и равноправные. Одну теорию, например, занимают «тождественные» характеристики известного круга явлений, а другую — их «различия» (скажем, научные определения человека и животного, человека и машины, растения и животного и т.д. и т.п.). Каждая из теорий преследует вполне законный, но частный интерес «рассудка», [46] и потому ни одна из них, взятая порознь, не раскрывает объективной картины вещи, как она существует вне и до сознания, независимо от каждого из указанных «интересов разума». И соединить эти две теории в одну нельзя, не превращая антиномическое отношение между двумя теориями — в антиномическое отношение между понятиями внутри одной теории, не разрушая дедуктивно-аналитической схемы ее понятий.
(Конечно, всегда находились и найдутся эклектики, которые мыслят по принципу: не нужно ударяться в односторонность, надо учитывать, что вещь имеет как те, так и другие «признаки», как признак «А», так и признак «не‑А». Но такое мышление науку удовлетворить не может и представляет собой лишь издевательство над логикой.)
Что же должна дать научному познанию «Критика разума»? Вовсе не способ раз и навсегда устранить диалектику из познания. Это невозможно и невыполнимо, – диалектические злоключения рассудка проистекают из коренных свойств самого рассудка. Познание в целом всегда остается диалектичным, т.е. осуществляется через полемику, через борьбу противоположных принципов и интересов. И дело не в том, чтобы этот факт отрицать или пытаться от него избавиться. Дело может состоять только в том, чтобы борющиеся партии в науке были в полной мере самокритичными, чтобы законное стремление провести неукоснительно свой принцип в исследовании фактов не превращалось бы в параноическое упрямство, в догматическую слепоту, мешающую всегда усматривать «рациональное зерно» в суждениях теоретического противника. Тогда критика противника превращается в средство совершенствования теории, помогает более строго и четко оговаривать условия справедливости своих суждений и т.д. и т.п.
Таким образом, «критика разума» с его неизбежной диалектикой превращается у Канта в важнейший раздел Логики, поскольку здесь формулируются предписания, могущие избавить мышление от косного догматизма, в который неизбежно впадает рассудок, предоставленный самому себе (т.е. мышление, знающее и соблюдающее правила общей и [47] трансцендентальной логики и не подозревающее о коварных ямах и западнях «диалектики»), а также от естественно дополняющего такой догматизм скепсиса.
Таким образом, структура Логики как науки о мышлении была очерчена в результате исследований Канта так:
1) Общая логика, компетенция которой ограничивается лишь аналитическими суждениями и потому крайне узка; по своему объему она совпадает с традиционной «логикой», тщательно очищенной от всех дополнений психологического, антропологического, «метафизического» («онтологического») характера. Эту часть Кант изложил в своем учебнике «Логика».
2) Логика истины («трансцендентальная логика» или «аналитика»), излагающая «принципы суждений с объективным значением» — категориальные (т.е. универсальные) схемы «синтеза» данных созерцания и представления в форму понятия. Это — логика производства понятий; она выглядит как система (полный перечень, таблица) категорий.
3) «Трансцендентальная диалектика», осуществляющаяся как критика неправомерных претензий рассудка, т.е. мышления, совершенно безупречного с точки зрения двух первых разделов логики, но старающегося превысить свои законные права, перешагнуть границу законной применимости своих правил — пытающегося осуществить «безусловно полный синтез» или, что одно и то же, познать «вещь самое по себе», дать полный и безусловный перечень научных определений («предикатов») предмета, очерченного понятием»; этот раздел Логики и определяется Кантом как учение о всеобщих принципах и правилах применения (употребления) рассудка вообще, т.е. Мышления с большой буквы.
После такого расширения предмета Логики — после включения в ее состав категориальных схем мышления и принципов построения теории (синтеза всех понятий) и, в связи с этим, конструктивной и «регулятивной» роли и функции идей в движении познания, — эта наука впервые обрела законное право быть и называться наукой о мышлении, наукой о всеобщих и необходимых формах и закономерностях действительного мышления, обрабатывающего данные [48] «опыта», данные созерцания и представления. Вместе с этим в состав Логики — притом в качестве важнейшего, увенчивающего всю Логику раздела — была введена диалектика. Та самая диалектика, которая до Канта казалась либо «ошибкой», лишь болезненным состоянием интеллекта, либо результатом софистической недобросовестности или неряшливости отдельных лиц в процессе обращения с понятиями. Анализ Канта раз и навсегда показал, что диалектика — это необходимая форма интеллектуальной деятельности, характерная как раз для мышления, занятого решением высших синтетических задач — построением теории, претендующей на всеобщезначимость и тем самым (по Канту) на объективность. Кант, тем самым, по выражению Гегеля, отнял у диалектики ее кажущуюся произвольность, показал ее абсолютную необходимость, показал как форму мышления, характеризующую «высшую ступень знания для реализации основных синтетических задач» познания 24.
Поскольку же именно эти задачи выдвигались на первый план в науке данного периода, постольку проблема противоречия (диалектика определений понятия) и оказалась центральной проблемой Логики как науки. И поскольку сам Кант посчитал диалектическую форму мышления за симптом тщетности стремлений ученых понять (т.е. выразить в строгой системе научных понятий) положение вещей вне их собственного «я», вне сознания человека, постольку эта проблема скоро приобрела и непосредственно идеологическое значение. Конфликты между теориями, идеями и концепциями становились все напряженнее во всех сферах. Кантовская же «диалектика», собственно, не указывала никакого выхода, никакого пути разрешения этих идейных конфликтов. Она просто констатировала в общем виде, что конфликт идей — это естественное состояние науки, и посоветовала идейным противникам всюду искать ту или иную форму компромисса, по правилу — живи и жить давай другим, держись за свою правоту, но уважай [49] и правоту другого, ибо вы оба в конце концов находитесь в плену субъективных интересов, и объективная — общая для всех — истина вам все равно недоступна...
Примириться с этим пессимистическим выводом и советом не захотела все-таки ни одна из действительно воинствующих теорий того времени, — ортодоксия во всех сферах становилась все ожесточеннее по мере приближения революционной грозы, и когда эта гроза грянула и на деле, решение Канта перестало удовлетворять как ортодоксов, так и революционеров во всех сферах духовной жизни. Этот поворот настроений отразился и в Логике в виде критического отношения к «непоследовательности», «недоговоренности», «половинчатости» кантовского решения.
Ярче всех эти настроения выразились в личности Фихте. Через нее «монистические» устремления эпохи к созданию единой теории, единого правосознания, единой системы всех основных понятий о жизни и мире ворвались и в сферу Логики, в сферу понимания универсальных форм и закономерностей развивающегося мышления. [50]
1 Критика чистого разума, с. 417.
2 Там же.
3 Гегель Г.В.Ф. Сочинения, т. 10, с. 305.
4 Критика чистого разума, с. 9.
5 Там же.
6 Там же, с. 10.
7 См. там же, с. 116-117.
8 Кант И. Пролегомены. М.: Соцэкгиз, 1934, с. 172.
9 См.: Критика чистого разума, с. 73.
10 Там же, с. 88.
11 Там же, с. 73.
12 Там же, с. 74.
13 Кант И. Пролегомены, с. 181.
14 Критика чистого разума, с. 102.
15 Там же, с. 102.
16 Там же, с. 112.
17 Там же, с. 114.
18 Там же, с. 76.
19 Там же.
20 Там же.
21 Там же, с. 215.
22 Там же, с. 215.
23 Там же, с. 123.
24 См.: Асмус В.Ф. Диалектика Канта. М., 1930, с. 127.
