I. Марксизм против махизма
как философии мертвой реакцииЕсли исходить из того упрощенного представления, будто Ленин защищал просто-напросто общие истины всякого материализма (т.е. тезис, согласно которому вне нашей головы, вне нашего мозга, вне нашего сознания существует реальный мир природных и социально-исторических явлений, событий, все то, что на философском языке называется материей, — солнце, звезды, горы, реки, города, фабрики, статуи, столы и стулья и пр. и пр.), то острота разногласий, возникших между Лениным — Плехановым, с одной стороны, и Богдановым — Луначарским — Юшкевичем и другими махистами, с другой, осталась бы и в самом деле странно-непонятной.
Что вне и независимо от нашей головы существует реальный мир чувственно воспринимаемых нами вещей, видимых, осязаемых, слышимых, обоняемых предметов и явлений, связанных между собою в некоторое огромное целое (в реальный мир) – надо ли это специально доказывать? Разве любой здравомыслящий человек, будучи в трезвом состоянии, не думает именно так? [23] Разве он не понимает, что его индивидуальное «Я» с его сознанием и родилось когда-то и что оно рано или поздно исчезнет, а земля и солнце, города и села и живущие под солнцем дети и внуки останутся, хотя тоже, в свою очередь, уступят место другим солнцам и звездам, другим людям или похожим на людей существам?
Неужели этого не понимал А. Богданов? Неужели этого не понимал профессор физики Эрнст Мах, имя которого увековечено в названии единицы скорости, известной ныне каждому пилоту реактивного лайнера? Если так, то вся полемика Ленина с махистами и в самом деле может показаться пустой тратой времени и сил.
Но только наивный, плохо разобравшийся в сути спора человек может подумать, что Ленин в своей книге защищает прописные истины, само собой разумеющиеся утверждения, банальности и тривиальности, понятные каждому и не обучавшемуся в школе человеку. А именно так и стараются ее комментировать авторы вроде Гароди и Петровича в наши дни, а во времена Ленина — не только те, о которых говорил М.Н. Покровский, а и всемирно признанные теоретические лидеры тогдашней социал-демократии, официальные хранители теоретического наследства Маркса и Энгельса. Каутский вообще серьезного значения философским спорам не придавал, а потому печатал в своем журнале — без единой оговорки — всевозможных позитивистов-эмпириокритиков. Плеханов же, прекрасно разглядевший всю ту детскую [24] беспомощность, которую проявили в философии Богданов с Луначарским и их единомышленники, и даже в ряде блестящих памфлетов показавший смехотворность их претензий на новаторство в этой области, все же всей опасности махистской ревизии философских основ марксизма (как и всей глубины корней, ее питавших) так и не увидел.
В его глазах все эти «гносеологические забавы» оставались сравнительно второстепенными (хотя, конечно, и не безвредными) вывихами на периферии марксистского мировоззрения, плодами детского лепета недоучек от философии. Отсюда и тот презрительно-иронический тон, в котором выдержаны его памфлеты, — тон признанного мэтра, которому немного неловко спорить с приготовишками. С людьми, не способными отличить Беркли от Энгельса, а Маркса от Авенариуса. В чисто теоретическом плане эти путаники иного отношения и впрямь не заслуживали: «Буки-аз, буки-аз — счастье в азбуке для вас...» На этом Плеханов и поставил точку в своей полемике с ними.
Ленин посмотрел на ситуацию не только с этой стороны, но и с той, на которую «не обратил внимания Плеханов»: он увидал всю ту опасность, которой был чреват для судеб революции в России — и не только в России — российский вариант позитивистской ревизии философских основ революционного марксизма.
Философия диалектического материализма, материалистическая диалектика, [25] логика развития всего марксистского мировоззрения, логика мышления, силою которой был создан и «Капитал», и основывающаяся на нем стратегия политической борьбы революционного движения международного рабочего класса, — вот против чего была направлена эта ревизия. Так что речь шла вовсе не об отвлеченных «гносеологических изысканиях», а о той «стороне дела», от которой, по существу, зависели все остальные «стороны» марксистского мировоззрения, направление и пути развития всех остальных составных частей его. А такая «сторона дела» и называется на грамотном философском языке сутью дела.
И история очень скоро доказала всю теоретическую дальновидность Ленина. Доказала всем, и прежде всего — революционным рабочим России, точнее, наиболее сознательным и передовым их представителям, составившим ядро большевистской партии, для которых он и написал свою великую книгу. И, во-вторых, тем действительно передовым представителям научно-технической интеллигенции России (а потом и всего мира), на влияние среди которых специально и была рассчитана специфически-позитивистская разновидность идеализма. («Рассчитана» — не значит, что тут был сознательный злокозненный расчет, злонамеренная «калькуляция». Речь идет о том, что если религия, поповщина объективно, независимо от добрых или злых намерений попов в рясе, была, есть и остается «опиумом для народа», то позитивизм XX века — называется ли он «первым», «вторым», [26] «логическим», присоединяет ли он к своему названию приставку «нео» или какую-нибудь иную, а то и вовсе меняет название — остается идеализмом и ведет в конечном счете к той же религии).
Да, речь шла о вещах чрезвычайно серьезных: о том вреде, который нанесли революции прямые и косвенные ученики Маха и Богданова, вольные и невольные последователи этой философии. Люди, не усвоившие главного — материалистической диалектики как логики и теории научного познания, а, стало быть, и умения мыслить научно о современной им действительности и научно же, на уровне подлинной науки XX столетия, решать огромные и трудные проблемы нашего века.
Вот о чем шла речь в книге Ленина. Конечно, в ней отстаиваются и «азы». Ибо без «азов» нельзя понять ничего остального. Но вовсе не только «азы» и даже не столько они.
Что же касается разговоров о том, что Ленин в пору написания «Материализма и эмпириокритицизма» будто бы еще не был знаком всерьез с диалектикой, так это прямая неправда, могущая показаться правдой лишь при определенном (и весьма сомнительном) представлении о самой диалектике.
Ленин 1908 года — не только политический лидер большевиков, но и их теоретический лидер — и знал, и понимал, и применял настоящую диалектику в решении всех животрепещущих проблем, как общетеоретических, так и непосредственно [27] практических, ежедневно и даже ежечасно выраставших перед страной, перед рабочим классом и крестьянством в бурную эпоху грандиозного революционного взрыва 1905 года. Мастерское владение материалистической диалектикой как подлинной логикой революционного мышления характерно для Ленина — лидера большевизма, этой единственной жизнеспособной силы в рядах тогдашней социал-демократии.
Ленин превосходно знал ту высшую историческую форму диалектики, которая и составляла «душу марксизма» — диалектику «Капитала», диалектику как логику мышления Маркса и Энгельса, материалистическую диалектику. Ее, а не «диалектику вообще» защищал он в «Материализме и эмпириокритицизме».
То же самое относится к утверждениям, будто Ленин в эту пору еще не знал гегелевской диалектики и заинтересовался ею лишь позже, лишь в пору создания конспектов, известных под названием «Философские тетради». К специальному критическому исследованию гегелевской диалектики он обратился позднее. Это так. Но в «Философских тетрадях» он ее вовсе не впервые изучал и не впервые с нею знакомился. Гегелевскую «Логику» и «Лекции по истории философии» он читал, уже будучи зрелым марксистом; здесь, в ходе критического их анализа он лишь оттачивал, отшлифовывал, уточнял в деталях формулы своего уже сложившегося и проверенного в огне практики понимания диалектики — материалистического ее понимания, собираясь [28] (как и Маркс в свое время) написать краткий, для каждого грамотного человека понятный очерк диалектического учения.
А суть гегелевской диалектики он прекрасно представлял себе и раньше. Известно, что еще в Шушенском он знакомился с «Феноменологией духа» — с произведением, в тексте которого эта суть проступает гораздо яснее, ярче и конкретнее, чем в текстах «Науки логики» или «Лекций по истории философии». То обстоятельство, что от этого времени не сохранилось конспектов, вовсе, конечно, не довод в пользу версии Гароди и Петровича.
Собираясь написать материалистическую «Науку логики», сохранив все то, что в Гегеле действительно научно и непреходяще, тщательно очистив гегелевскую логику от всего связанного в ней с идеализмом, он штудировал, конспектировал и комментировал гегелевские тексты в то самое время, когда в Европе грохотали пушки первой мировой войны и назревал великий Октябрь. А в 1908 году он защищал правоту диалектики «Капитала», и защищал ее интересы на переднем крае борьбы за нее — на той границе, которая отделяла тогда (и отделяет поныне) материалистическую диалектику Маркса — Энгельса от внешне схожих с нею суррогатов, в том числе и от запоздалого гегельянства. От идеализма вообще. В том числе и от идеалистической версии диалектики.
Тот факт, что махистская диверсия в тылы революционного марксизма представляет собою прямое продолжение атаки на [29] материалистическую диалектику, начатую уже Э. Бернштейном, для Ленина не составляло никакого сомнения, об этом свидетельствует его примечание к статье «Марксизм и ревизионизм», которым завершается раздел этой статьи, посвященный специально философии.
Это место стоит воспроизвести полностью: «В области философии ревизионизм шел в хвосте буржуазной профессорской “науки”. Профессора шли “назад к Канту”, – и ревизионизм тащился за неокантианцами, профессора повторяли тысячу раз сказанные поповские пошлости против философского материализма, — и ревизионисты, снисходительно улыбаясь, бормотали (слово в слово по последнему хандбуху), что материализм давно “опровергнут”; профессора третировали Гегеля, как “мертвую собаку”, и, проповедуя сами идеализм, только в тысячу раз более мелкий и пошлый, чем гегелевский, презрительно пожимали плечами по поводу диалектики, — и ревизионисты лезли за ними в болото философского опошления науки, заменяя “хитрую” (и революционную) диалектику “простой” (и спокойной) “эволюцией”...
Какое действительное классовое значение имели подобные “поправки” к Марксу, об этом не приходится говорить — дело ясно само собой. Мы отметим только, что единственным марксистом в международной социал-демократии, давшим критику тех невероятных пошлостей, которые наговорили здесь ревизионисты, с точки зрения последовательного диалектического [30] материализма, был Плеханов. Это тем более необходимо решительно подчеркнуть, что в наше время делаются глубоко ошибочные попытки провести старый и реакционный философский хлам под флагом критики тактического оппортунизма Плеханова».
И примечание к этому: «См. книгу «Очерки философии марксизма» Богданова, Базарова и др. Здесь не место разбирать эту книгу и я должен ограничиться пока заявлением, что в ближайшем будущем покажу в ряде статей или в особой брошюре, что все сказанное в тексте про неокантианских ревизионистов относится по существу дела и к этим “новым” неоюмистским и необерклианским ревизионистам» 1.
Этой «особой брошюрой» и была книга «Материализм и эмпириокритицизм», которую Ленин писал как раз в это время и в которой он показал, что махизм является врагом № 1 революционного марксизма, «философией мертвой реакции», философским обоснованием всякой реакции — и в социальной жизни, и в науке.
Но тогда возникает еще один вопрос. Почему А. Богданов, в личном отношении безупречный, самоотверженный человек, в то время большевик, не только принял эту философию за подлинную философию «современной науки», а тем самым за философское обоснование путей социалистического обновления мира, за «философию пролетариата», но даже стал страстным пропагандистом этой философии? [31]
Как это могло случиться? Чем могла привлечь эта философия таких людей, как Богданов, Луначарский, Горький?
Книга Ленина вполне могла бы называться и несколько иначе: «Материализм и идеализм». И не только вообще, а с добавлением: «в наши дни». Где проходит четкая граница между ними, та черта, где каждый человек вынужден делать выбор? Что такое философский идеализм и что такое философский материализм? Как распознать, с чем ты имеешь дело, какая из этих двух исходных позиций определит направление всей твоей мысли, о чем бы ты ни размышлял: о больших вещах или о малых, о судьбах мира или о судьбах страны, о проблеме генов или кварков, о квантовой механике или об основаниях математики, о тайне рождения личности или о тайне рождения жизни на землей?
Вот он, этот вопрос: твое мышление, твое сознание о мире и сам мир, многосложный, запутанный и лишь кажущийся простым, мир, который ты видишь вокруг себя, в котором ты живешь и действуешь, делаешь свое дело — все равно, пишешь ли ты философские или физические трактаты, вырубаешь из камня статуи или варишь в доменной печи сталь, — каково отношение между ними?
Тут — развилок путей, и разница в том, выбираешь ты правый или левый путь, ибо среднего здесь нет; средний путь сам в себе содержит те же развилки, только ветвящиеся внутри него все мельче и мельче, все дискретнее и дискретнее. В философии [32] «партия середины» — партия «безголовцев», пытающихся объединить материализм с идеализмом эклектическим путем, путем сглаживания исходных противоположностей, путем запутывания ясных понятий, самых общих (абстрактных, «клеточных»).
Эти понятия — материя и сознание (психика, идеальное, дух, душа, воля и т.д. и т.п.). «Сознание» — примем этот термин, как принимает его Ленин, – самое общее понятие, определить которое можно только через ясное противопоставление его самому общему понятию «материя», причем в качестве вторичного, производного, выводимого. Диалектика в том и состоит, что нельзя определить материю как таковую, ее можно определить лишь через ее противоположность и только тем путем, что одна из противоположностей фиксируется как исходная, а другая — как возникающая из нее.
Различие и противоположность материализма и идеализма, таким образом, очень просты, что со стороны идеалистов любых оттенков и служит основанием для упреков, обращенных в адрес материализма, в «примитивности», «школьности», «неэвристичности», «банальности», «самоочевидности» и т.д. (Такой упрек Ленину был сделан сразу же по выходе книги в свет: «В общем, если даже признать справедливыми материалистические положения г. Ильина о существовании внешнего мира и его познаваемости в наших ощущениях, то все же эти положения не могут быть названы марксистскими, так как и самый [33] отъявленный представитель буржуазии нисколько в них не сомневается», – писал М. Булгаков в своей рецензии на «Материализм и эмпириокритицизм».)
Позиция Ленина тут сформулирована не очень точно. Она заключается не просто в признании «существования внешнего мира и его познаваемости в наших ощущениях», а в другом: материя — объективная реальность, данная нам в ощущении, кладется материализмом в основу теории познания (гносеологии), в то время как идеализм любого сорта кладет в основу гносеологии сознание под тем или другим его псевдонимом (будь то «психическое», «сознательное» или «бессознательное», будь то «система форм коллективно-организованного опыта» или «объективный дух», индивидуальная или коллективная психика, индивидуальное или общественное сознание).
Вопрос об отношении материи и сознания усложняется тем, что индивидуальному сознанию сознание общественное («коллективно-организованный», «гармонизированный», очищенный от противоречий опыт) с самого начала предшествует как нечто заранее данное, существующее до, вне и независимо от индивидуального сознания. Так же как и материя. И даже больше того. Это общественное сознание — разумеется, в его индивидуализированном виде, в виде сознания ближайших воспитателей, а затем и всего того круга людей, которые появляются в поле зрения человека, формирует его сознание в гораздо большей мере, чем «материальный мир». [34]
Но общественное сознание (Богданов и Луначарский как раз его-то и берут за «непосредственно данное», в качестве не подлежащей далее анализу предпосылки и основания своей теории познания), по Марксу, есть не «первичное», а вторичное, производное от общественного же бытия, т.е. системы материальных, экономических отношений людей друг к другу.
Неверно и то, что мир познается в наших ощущениях. В ощущениях внешний мир нам лишь дан, точно так же, как он дан и собаке. Познается он не в ощущениях, а в деятельности мышления, наука о котором и есть логика (она же, по Ленину, и теория познания современного материализма).
Логика как философская теория мышления определяется Лениным, вслед за Марксом и Энгельсом, как наука о тех всеобщих (необходимых, не зависящих ни от воли, ни от сознания человека) закономерностях, которым объективно подчиняется развитие всего совокупного знания человечества. Закономерности эти понимаются как отраженные в сознании человечества и проверенные тысячелетиями человеческой практики объективные законы развития материального мира, и природного, и социально-исторического мира, — объективной реальности вообще. Поэтому логика как наука в пределе, в тенденции, но не в налично данном виде и совпадает с теорией развития. Логика же по Богданову (Берману, Маху и др.) есть собрание «приемов», «способов», «методов», «правил», которым сознательно, отдавая себе в том полный самоотчет, [35] подчиняется мышление каждого индивида. В ее основе (в основе ее теоретического понимания) лежат все те старинные принципы формальной логики, которую преподают в школе, – закон тождества, запрет противоречия и закон исключенного третьего.
Что же такое все-таки мышление? На этот вопрос испокон века искала ответа именно философия (и долго развивавшаяся в ее недрах психология, пытающаяся объяснить, что такое индивидуальная психика, по-старому «душа»).
Если мышление лишь «речь минус звук», как считает Богданов (а это стержневая линия понимания всего позитивизма), «немая речь» или процесс развития языковых систем, то прав позитивизм. И тут — путь в идеализм.
Иная линия идет от Спинозы. Мышление он понимает как свойственную материальному телу, и не всякому, а только мыслящему, способность, с помощью которой оно может строить свои действия в пространственно определенном мире сообразно «форме и расположению» всех других внешних ему тел, как «мыслящих», так и «немыслящих». Поэтому мышление Спиноза числит в категории атрибутов субстанции, как и протяженность. В этом виде оно, по Спинозе, присуще также и животному. Для него и животное обладает «душой», и это отличает Спинозу от Декарта, считавшего, что животное лишь «автомат», очень сложная «машина».
Мышление рождается в процессе и внутри материального действия как его момент, [36] как его сторона и лишь позднее выделяется в специальную (во времени и в пространстве обособленную) деятельность, лишь у человека обретая «знаковую» форму.
Совсем иная картина получается, когда, исходя из индивидуального опыта, именно словесно оформленный мир берут за исходный пункт в теории познания. Поддаться такой иллюзии тем более легко, что в индивидуальном опыте и в самом деле слова (знаки вообще) так же даны чувственному созерцанию, как и солнце, реки и горы, статуи и картины и пр. и пр. Здесь корень идеализма в его «знаково-символическом» варианте. Так что если исходить из индивидуального опыта, делать его исходной точкой и основой теории познания, то идеализм неизбежен. Но он неизбежен и при опоре на «коллективный опыт», если последний трактуется как нечто независимое от бытия, самостоятельно существующее, первичное 2.
Вот и получается, что вопрос об отношении сознания и материи совсем не так тривиален, как это пытаются представить некоторые критики Ленина. Правда, это справедливо только при том условии, что основной вопрос философии понимается в его действительном содержании, а не как вопрос об отношении сознания к мозгу. А то, что такая «редакция» основного вопроса [37] философии нередко возникала в прошлом и имеет место в наши дни, факт несомненный.
Между тем вовсе не об отношении сознания к мозгу идет речь и у Энгельса, и у Ленина, а об отношении сознания к природе, к внешнему миру, к объективной реальности, данной нам в ощущении. Вопрос об отношении сознания к мозгу — это вопрос, который решается вполне конкретно и научно вовсе не в философии, а только совместными усилиями психологии, физиологии мозга.
И совсем не этот вопрос разделял философов на материалистов и идеалистов. Что человек мыслит именно с помощью мозга, а не печени, было ясно одинаково и Фейербаху, и Гегелю, и Фихте, и Спинозе, и Декарту, и Аристотелю, и Платону. Декарт даже «точное место» в мозгу указал, в котором находится сознание, — шишковидная железа, а Фихте тщательнейшим образом исследовал те особенности тела человека, благодаря которым оно становится органом сознания и воли.
В том, что человек мыслит с помощью мозга, а не другой части тела, никто из идеалистов-классиков не сомневался. Поэтому у них и не было такой проблемы, такого вопроса. Это только у махистов такой вопрос возник и даже превратился в неразрешимую для их философии проблему.
Так что когда Ленин требует от махистов прямого ответа на вопрос, мыслит ли человек при помощи мозга, то вопрос этот чисто риторический: это все равно, что припереть человека к стенке, вынудив его [38] отвечать прямо, — согласен ты, что ходишь с помощью ног, а не ушей? Если «да», то обрушатся все заумные построения махистов. Если ты настаиваешь на них, ты вынужден сказать «нет», т.е. сказать очевидную для всех (и для тебя самого) нелепость.
Ибо не отношение сознания к мозгу, а отношение сознания к внешнему миру составляет тот вопрос, вокруг которого махисты сами затеяли спор. Отношение же сознания к мозгу — это тоже важный вопрос, но решается он конкретными нейропсихологическими исследованиями, психофизиологией.
Ленин и говорит: все, что происходит внутри тела человека и его мозга, его нервной системы и органов чувств, — это монополия естествоиспытателей. Но им иногда начинает представляться, что решение вопроса об отношении сознания к мозгу и телу человека в целом и есть решение основного вопроса философии, вопроса об отношении всего сознания ко всему внешнему (по отношению к сознанию) миру.
Философия и исследует этот вопрос. В ней речь идет, шла и будет идти именно о том, в каком отношении находится сознание и вне мыслящего мозга существующий, материальный, объективный мир природных и социально-исторических явлений. Вот на этот-то вопрос никакая сколь угодно изощренная психофизиология не ответит. По той простой причине, что она никогда этого вопроса не изучала.
При этом в философии речь идет вовсе не только (и даже не столько) об [39] отношении индивидуального сознания «ко всему остальному», а главным образом об отношении общественного (совместно и последовательно исторически осуществляемого миллионами мыслящих мозгов) сознания — сознания вообще — к миру вне его.
Всю бесконечную совокупность существующих в природе и истории вещей, событий, процессов и называют в философии объективной (вне субъекта и независимо от него существующей) реальностью или, более кратко, материей, материальным миром.
Этот-то материальный мир и противостоит равно как индивидуальному мыслящему мозгу, так и коллективному «мыслящему мозгу человечества», т.е. «мышлению вообще», «сознанию вообще», «психике вообще», «духу вообще». В плане решения основного вопроса философии сознание, психика, мышление, дух — все это просто-напросто синонимы.
И общественное сознание, развивающееся от поколения к поколению, принципиально отличается от «единичного сознания». Нельзя представлять себе коллективное сознание людей (т.е. то, что философия имеет в виду под словом «сознание») по образу и подобию отдельной «молекулы» этого сознания, как многократно повторенную и потому просто увеличившуюся в размерах «молярную единицу» (единичную психику, единичное сознание). Исторически развивающееся целое — вся духовная культура человечества — вот что прежде всего интересует философа, вот что и означает в [40] философии термин «сознание», а не просто сознание отдельных индивидов, из диалектически-противоречивого взаимодействия множества которых образуется духовная культура. Из одинаковых индивидуальных «психик» может развиться в итоге два не только разных, но и прямо противоположных психических образования.
Это обстоятельство прекрасно понял уже Гегель, хотя и выразил его по-своему. Коллективная — развивающаяся от века к веку — психика людей (а не психика отдельного индивида с его мозгом), психика человечества, сознание человечества, мышление человечества у него и выступает под псевдонимом «абсолютный дух». А отдельная (индивидуальная) психика именуется «душой». Ее он и трактует как «частичку духа».
Эта принятая в его век «номенклатура» заключает в себе много правды. Но с ней же связаны и грандиозные иллюзии. Коллективная психика человечества (дух), развивающаяся уже тысячи лет, действительно первична по отношению к каждой отдельной «психической молекуле», к каждому индивидуальному сознанию (к душе). Отдельная душа рождается и умирает (идею бессмертия души Гегель едко и иронично высмеивал, в отличие от Канта), а совокупный — «тотальный» — дух человечества живет и развивается уже тысячи лет, порождая из себя все новые и новые отдельные души и вновь поглощая их в себя и тем самым сохраняя их в составе духовной культуры, в составе духа. В составе сегодня живущего духа живут души и [41] Сократа, и Ньютона, и Моцарта, и Рафаэля — вот в чем смысл и суть гегелевского — диалектического – толкования бессмертия духа при смертности души. Одно осуществляется через другое. Через свою противоположность.
При всем том Гегель остается все же внутри сферы духа, в пределах отношения души и духа, а все, что находится вне этой сферы и существует совершенно независимо от нее — материальный мир вообще, его интересует столь же мало, сколь и Маха, сколь и любого идеалиста. Но его идеализм куда умнее, шире, а потому и диалектичнее, нежели мелкий, пошлый, узкий идеализм Маха. Ибо у него речь идет о сознании в его действительном объеме, а у Маха — лишь об индивидуальном сознании. Об общественном сознании (а наука как раз и относится к нему) Мах даже не думает. Поэтому вопрос о науке — что она такое, откуда и зачем она возникает и по каким законам развивается — вообще остается вне поля его зрения. Как и политика, право, искусство, мораль. Законов развития этих всеобщих форм сознания Мах никогда не изучал.
Его интересует в философии лишь отношение индивидуального сознания к мозгу и органам чувств. Поэтому он постоянно апеллирует исключительно к психическому опыту отдельного человека. Отсюда и мнимая «убедительность» его аргументов.
Само собой разумеется, что действительное мышление физика и любого другого, тем более крупного, ученого и тот самоотчет, [42] который он себе о нем дает, существенно различаются между собой. Так и получается, что мышление того же Маха в том виде, как оно фактически осуществляется, совсем не похоже на описание этого мышления Махом-философом, претендующим на создание общей теории сознания.
Поэтому Ленин и имел полное основание назвать Маха, крупного ученого в области физики, мелким и реакционным философом, т.е. лжеспециалистом в той области, которая исследует сознание (психику, мышление, духовную культуру человечества) и законы его возникновения и развития.
Если бы в своей области Мах занимал такие же позиции, как в науке о мышлении, он в таком случае обязан был бы смотреть свысока и на Ньютона, и на Фарадея, и на Максвелла, как он в области науки о мышлении смотрит на Гегеля, на Маркса, на Энгельса. И в физике он опирался бы только на собственный опыт, взятый им за эталон «опыта всякого физика», а не на историю и опыт физики как науки.
Все это Ленин и доказывает. Хорошо мыслить в своей узкой области – в физике — это еще не значит так же хорошо мыслить в области науки о мышлении, о сознании, о психике. Тут и факты надо знать не только по собственному опыту, а по опыту всего человечества, и историю их исследования надо знать тоже не по собственному опыту (точнее, не только по собственному опыту), а по главнейшим вехам развития общечеловеческого опыта, т.е. по истории этой науки. [43]
И человек, позволяющий себе судить о сознании, не потрудившись изучить то, что люди изучают уже тысячи лет, то, что им в этой области уже достаточно хорошо известно и понятно, не изучив ни Спинозы, ни Канта, ни Гегеля, ни Маркса, ни Энгельса, — такой человек вполне заслуживает той оценки, которую и дал Маху-философу Ленин.
Физик вовсе не обязан профессионально заниматься философией. Эйнштейн, например, был и оставался физиком и на созидание философских концепций, а тем более на публикацию «философских трактатов», не претендовал. Ибо понимал — и не раз публично о том говорил, — что проблема сознания для него в тысячу раз более трудна, чем все его собственные проблемы, и поэтому не берется тут судить. Об этом он ясно заявил однажды психологу Жану Пиаже, когда познакомился с проблематикой, которой тот занимался. Эйнштейн смог это понять, a Max — нет. Таким он и вошел в историю философии. Таким, каким его увидел Ленин.
Поэтому Ленин и был возмущен, когда Богданов, Базаров, Луначарский, вступив при этом в блок с меньшевиками Валентиновым, Юшкевичем и пр., начали призывать российскую социал-демократию учиться мыслить у Маха и по Маху, да еще в области социальных наук. Т.е. именно там, где философия Маха полностью обнаружила свою явную пустоту и реакционность.
Вот почему Ленин столь решительно и резко (и по сути, и по тону) выступил [44] против махизма. Ведь речь шла о судьбе новой волны революции в России. 1905 год не решил ни одной из тех фундаментальных проблем, перед которыми оказалась страна. Победит новая революция, или она опять будет утоплена в море крови — вот о чем на деле шел спор.
Ленин ясно понимал, что если большевики будут мыслить по Марксу, т.е. материалистически и диалектически, то они смогут привести пролетариат России к решительной победе, к действительному разрешению основных противоречий развития страны.
Отсюда понятно, что не просто философский материализм вообще защищал в своей книге Ленин. Он защищал научную (т.е. материалистическую) диалектику. Диалектику как логику и теорию познания современного материализма. Люди, не понимающие этого, не знают, по-видимому, некоторых достоверных фактов, касающихся сути идейной борьбы тех дней, когда Ленин писал свою книгу. Эти факты и придется вспомнить.
Приведем довольно пространную (что поделаешь!) выдержку из книги, вышедшей на год раньше «Материализма и эмпириокритицизма»: «К числу тех устаревших частей стройного здания, воздвигнутого усилиями гениального автора «Капитала», которые, несомненно, требуют ремонта, и ремонта капитального, относится, по нашему глубокому убеждению, прежде всего и главнее всего философское основание марксизма и, в частности, знаменитая диалектика». [45]
Прервем выдержку кратким комментарием. Цитируемый тут автор — «тоже» марксист и тоже одно время примыкал к большевикам, как и А. Богданов. После Октябрьской революции признал правоту Ленина, вступил в ряды РКП и даже преподавал до конца своих дней философию, став профессором Коммунистического университета им. Я.М. Свердлова. Это — Я. Берман, автор книги «Диалектика в свете современной теории познания» (Москва, 1908). Участвовал он как соавтор и в той самой книге «Очерки по философии марксизма», которую Ленин навсегда переименовал в «Очерки против философии марксизма».
Продолжим цитату — она очень хорошо освещает ситуацию в философии тех дней, ибо позволяет понять, чем же привлек Мах и его, и Богданова, и Луначарского. «...Потребность разобраться в основных принципах доктрины, потребность согласовать исходные пункты марксовой философии с новейшими научными завоеваниями» — вот как объясняет сам Берман мотив своей работы в философии. Что ж, мотив сам по себе достойный. Но почему же, действуя в духе этого благородного мотива, Берман вдруг начинает атаку на диалектику? В чем она виновата в его глазах?
Не только в том, что она «не согласуется» с новейшими научными достижениями (а в его время это были достижения Маха, Эйнштейна, Оствальда, Пуанкаре и других не менее выдающихся естествоиспытателей), но и потому, что (так казалось Берману и его единомышленникам) именно [46] диалектика виновата в тех бедах, которые начали происходить в рядах социал-демократии после смерти Энгельса. В том числе и в неудачах, а стало быть, и в жертвах революции 1905 года, в тех просчетах теоретического порядка, которые к этим неудачам привели.
Во всем этом виноват Гегель, его зловредное влияние на Маркса и на Энгельса, передавшееся затем, как инфекция, и их ученикам — Каутскому, Плеханову, Мерингу. И Берман искренне недоумевает, зачем революционеру «побрякушки гегелевского пустословия», когда есть такое ясное, «подлинно научное» мышление, как мышление Эрнста Маха? У него, у Маха, и должен излечиваться революционер от хвори гегелевской диалектики, от бледной немощи диалектических категорий. «Что бы ни говорили гг. Плеханов, Меринг и др., как бы горячо ни уверяли нас, что все необходимые для разрешения наших сомнений в области философской мысли данные мы найдем в произведениях Гегеля, Маркса и Энгельса, что, далее, все, что было сделано в этой области после них, есть эклектическая белиберда или, в лучшем случае, лишь более или менее удачный перифраз философских идей Гегеля, мы не можем и не должны отгораживаться китайской стеной от всех попыток осветить основные проблемы мысли иначе, чем это сделали Маркс и Энгельс» 3. [47]
Надо равняться в области научного мышления на тот способ мышления, который применяет в своей области (в физике), и популярно разъясняет (это уже в качестве философа) Эрнст Мах. Таков вывод и таково искреннее убеждение и Бермана, и Богданова, и Луначарского. «Философия Маха выражает собою наиболее прогрессивные тенденции в одной из двух основных областей научного познания — в области естественных наук. Философия Маха — это философия современного естествознания», — пишет А. Богданов во вступительной статье к книге «Анализ ощущений» Э. Маха. К такому же выводу приходят и меньшевики, вопреки мнению своего лидера Плеханова, тоже зараженного устаревшей «гегельянщиной». Поэтому в области философии с ними целесообразно немедленно заключать союз. Можно и нужно вместе с ними — с Валентиновым, с Юшкевичем и другими — писать коллективный труд «по философии марксизма». Можно и нужно основной задачей этого коллективного труда сделать дискредитацию диалектики, мешающей людям усваивать «революционнейший» способ мышления Эрнста Маха и Рихарда Авенариуса. Они, а не Маркс и Энгельс должны стать классиками философии революционной социал-демократии, революционного марксизма.
Таковы основной пафос и основная идея «коллективного труда» — книги «Очерки по философии марксизма», основная мысль, сплотившая этот печальной памяти авторский коллектив. Объективная реальность [48] «внешнего мира» и для Богданова, и для Бермана, и для Луначарского — это дело десятое, малоинтересное и маловажное. В крайнем случае «во имя интересов социал-демократии и современной науки» можно вообще не обращать на нее внимания, отмахнуться от нее. Разве об «объективной реальности» речь? Разве спор о том, существуют ли на самом деле солнце и звезды? Речь идет о куда более важном деле — о том, какой способ мышления будет впредь исповедовать революционная демократия России, — марксов, производный от «гегельянского», или «научный», производный от Маха?
А существуют ли на самом деле солнце и звезды, тем более такие, какими мы их видим, — как светящиеся точки на черном куполе неба, какая в конце концов разница? Можно даже согласиться, что звезды, какими мы их видим, — это лишь комплексы наших зрительных ощущений, проецируемые воображением на экран небесного пространства. Видеть-то мы их все равно будем по-прежнему. Зато мыслить о них будем наконец «научно». И не только о них, т.е. в естествознании, а и в области социальных наук, в области политэкономии, права, политики.
Такова была логика, которая привела русских эмпириокритиков Богданова, Базарова, Луначарского, Бермана, как и Валентинова, Юшкевича, на те позиции, которые они, как совместную философскую платформу, и изложили в виде «Очерков по философии марксизма». [49]
И все это в условиях, когда особенно была важна ясная и четкая ориентация теоретического мышления, которую дает материалистическая диалектика Маркса и Энгельса. Ленин умело пользовался ею, прекрасно понимая, что единственно научная — диалектическая — логика теоретического мышления требует прежде всего совершенно точного и строгого анализа назревших в стране противоречий. Во всей их объективности. А затем выработки умелого способа их разрешения, способа совершенно конкретного.
А Мах и махисты учили людей рассматривать все противоречия (как и все остальные категории, связанные с противоречием, и в первую очередь отрицание) как лишь дискомфортное конфликтное состояние организма (или мозга), как состояние лишь субъективное, от которого организм хочет поскорее избавиться, чтобы обрести физическое и душевное «равновесие».
Можно ли было изобрести что-либо более противоположное марксистской диалектике и более враждебное ей, чем такое понимание противоречия? А ведь именно такому его пониманию и учили и Мах с Авенариусом, и Богданов с Берманом.
Вот как толковал проблему противоречия Берман. В процессе приспособления организма к среде внутри организма подчас возникают стремления, направленные в противоположные стороны; возникает конфликт между двумя представлениями, а стало быть, и между выражающими их высказываниями. Противоречие и есть, по [50] Берману, ситуация столкновения речи с речью, речь против речи, и ничего другого. Эта ситуация имеет место только внутри речи, а всякое другое понимание противоречия есть-де чистейшей воды антропоморфизм или «онтологизация» сугубо лингвистического явления. «Несомненно... — пишет Берман, — и “тождество”, и “противоречие”, и “отрицание” обозначают лишь процессы, имеющие место только в области идей, отвлечения, мышления, а никак не в вещах...» 4
Конфликтное отношение между двумя психофизиологическими состояниями организма, выраженное в речи, — вот что такое противоречие у Бермана. И это общая позиция всех махистов. Для них было совершенно неприемлемо положение материалистической диалектики об объективности противоречия, как тождестве противоположностей, как точке схождения крайностей, в которой эти противоположности друг в друга переходят. Все эти моменты марксовой логики им казались зловредным словесным мусором «гегельянщины» – и ничем более. Логику современного научного мышления нужно решительно очистить от подобного «словесного мусора», для чего прежде всего доказать «ненаучность» принципа тождества противоположностей, чем русские махисты усердно и занимались.
Для них это — принцип софистического выворачивания наизнанку научных понятий. Научные же понятия, пока они [51] остаются научными, строжайшим образом подчиняются принципу тождества: А = А. «Провозглашение противоречия основным принципом мышления, столь же законным, как и противоположный ему принцип, равняется поэтому акту духовного самоубийства, отказу от мышления...» 5, – резюмирует Берман свои рассуждения по этому поводу.
Такова махистская ориентация — запретить осмысливать объективные противоречия. И этот запрет — от имени «современной науки» — налагается на мышление как раз в тот момент, когда такое осмысление особенно необходимо. Материалистическая диалектика ориентировала научное мышление на конкретный анализ классовых противоречий в стране во всей их объективности. А махистское понимание научного мышления фактически, пусть и помимо воли некоторых его адептов, приводило к отказу от осмысления этих противоречий. Таково неизбежное следствие резко отрицательного отношения махистов к диалектике.
Но для обоснования собственного понимания мышления им требовался соответствующий философский базис. Материализм и неразрывно с ним связанная диалектика их никак не устраивали. Под «научный метод» необходимо было подвести другой базис – эмпириокритицизм.
Наука (научное понимание действительности), согласно этой философии, есть [52] система высказываний, связывающих в один непротиворечивый комплекс элементы «нашего опыта», ощущения. Непротиворечивый комплекс символов, связанных между собою в согласии с требованиями и запретами формальной логики. Эти требования и запреты, по мнению махистов, ничего в объективной реальности не отражают. Они просто-напросто требования и нормы работы с символами, а логика — совокупность приемов этой работы. Логика поэтому есть наука, которая ничего в объективной действительности не отражает, а дает только сумму правил, регламентирующих работу с символикой всякого рода.
Работа с символикой. Во имя чего? Какую цель преследует эта работа? Откуда берутся ее нормы? На это у махистов тоже готов ответ. «Если нормы права имеют своей целью поддержание и сохранение известного общественно-экономического строя, то нормы мышления своей конечной целью должны считать приспособление организма к окружающей его среде» 6.
Из потребности организма (т.е. из потребностей вполне биологически толкуемого человека) махисты и выводят свое понимание мышления. Из потребности в равновесии, из врожденной ему якобы потребности в устранении всех и всяческих противоречий. «Конечно, мышление, совершенно свободное от противоречий, есть только идеал, к которому мы должны по возможности [53] приближаться; но из того, что мы очень далеки от него, как в прошлом мысли, так и в настоящем, отнюдь не следует, что мы должны отказаться от борьбы с противоречием...» 7
Мышление, как и все остальные психические функции человека, тут прямо толкуется как деятельность, направленная — как на свою имманентно заложенную в организме индивида цель — на сохранение (или же на восстановление нарушенного) равновесия.
«Всякий организм есть динамическая система физико-химических процессов, т.е. такая система, в которой отдельные процессы поддерживают друг друга в состоянии равновесия» 2. Равновесие, понимаемое как отсутствие каких бы то ни было конфликтных состояний внутри организма, и оказывается тут высшим принципом мышления, логики как системы правил, соблюдение которых обеспечивает достижение этой цели, т.е. такого состояния, когда организм не испытывает никаких потребностей, а пребывает в уравновешенном покое и неподвижности.
Легко увидеть, насколько непригодна для мышления революционера логика, вытекающая из такого понимания мышления. Эта логика делала подчинившийся ей ум принципиально слепым по отношению к противоречиям противостоящей ему [54] действительности, к противоречиям в составе самих реальных фактов, в сфере материальных (экономических) отношений между классами. Она делала его слепым по отношению к самой сути того революционного кризиса, который назрел в стране, в системе отношений между людьми.
На анализ этих противоречивых отношений нацеливала мышление революционера материалистическая диалектика Маркса. От такого анализа прямо отвращала его взор идеалистическая метафизика Маха.
Ленин ясно увидел, что революционер, принявший такую логику мышления, неизбежно превращается из революционера в некое капризное существо, игнорирующее реальные противоречия жизни и пытающееся навязать ей свой произвол. И стал терпеливо разъяснять и Богданову, и Луначарскому, и всем их единомышленникам, в плен какой философии они попали, какая страшная инфекция проникла в их мозг. Объяснить это надо было не только им самим, но и всей партии, всем тем рабочим-революционерам, которые имели неосторожность довериться научному авторитету Богданова, Базарова, Бермана и Луначарского, чтобы решительно избавить их от этой заразы, помешать дальнейшему распространению махистской инфекции и заодно пресечь клевету меньшевиков, будто махизм принят большевиками в качестве своей философской идеологии, будто махизм и есть логика большевизма, а стало быть и корень его расхождений с традициями II Интернационала, с Плехановым. [55]
Ленин заявил твердо и ясно: философским знаменем большевизма была и остается материалистическая (именно материалистическая, а не гегелевская!) диалектика — диалектика Маркса и Энгельса.
Схема мышления Маха — это схема (логика) мышления принципиального эмпирика, пытающегося превратить особенности исторически ограниченного способа мышления во всеобщее определение мышления вообще. Эта схема как нельзя более соответствует умонастроениям растревоженного революцией мелкобуржуазного обывателя, озабоченного одним — как бы сохранить равновесие внутри своего маленького мирка или восстановить это равновесие, если оно поколеблено, реставрировать свой утраченный комфорт, как материальный, так и душевный, устранив из него все противоречащие элементы. Любой ценой, любыми средствами.
Беда, если схема этого мышления проникнет в голову революционера и начнет руководить им. Обыватель, вконец потерявший равновесие, превращается тогда во взбесившегося мелкого буржуа, в «левака», а уподобившийся ему революционер – в предводителя таких «леваков». Или, потеряв равновесие, он начинает искать выхода не в «р-р-революционном» бешенстве, а в тихом помешательстве религиозных исканий, в поисках доброго боженьки.
Богданов, например, был (и очень искренне) человеком неукротимой революционной воли и непреклонности, непримиримости. Но эта энергия всегда искала себе [56] выхода попрямей, попрямолинейней, никаких «обходных путей» к цели он признавать не хотел и не умел их искать. Увидев в схемах мышления Маха «философское подтверждение» правоты таких позиций, он стал еще убежденнее и последовательнее мыслить и действовать в их духе. И это скоро увело его в сторону от Ленина, от большевизма, от сознательно применяемой материалистической диалектики.
Другой полюс внутри русского махизма — Луначарский. Этот высокообразованный интеллигент-гуманист, обладавший характером гораздо более мягким и волей не столь железной, как Богданов, склонялся, скорее, к декламациям нравственно-эстетического плана, к конструированию идеалов и обрел в махизме философское оправдание как раз этой своей слабости. Стал усердно искать и строить «земной революционный эквивалент бога». Но поиски бога на земле ничуть не более плодотворны, чем поиски его в небе, и это пытался разъяснить Ленин.
Матушка-история, эта справедливая мать и философских, и политических, и всех прочих идей, подтвердила правоту Ленина и показала неправоту его оппонентов. И продолжает подтверждать.
История, как говаривал еще Гегель, есть подлинный страшный суд. Суд, который в конце концов не ошибается, в отличие от многих других судов и судилищ. Но тут она уже вынесла свой приговор — окончательный и обжалованию не подлежащий. Прав оказался Ленин, а Богданов, Базаров, [57] Луначарский и Берман – не правы. После книги Ленина уже никто в рядах большевиков открыто заявлять и защищать свои махистские умонастроения не отваживался.
Были, правда, и такие, которые и Маху и Богданову сочувствовали, но теперь им пришлось делать это молчком. А Богданов, не умея и не желая теоретически разбираться в переплетении материальных (экономических) противоречий в стране (в переплетении к тому же очень динамичном), вконец запутался и в политике.
Убедившись в конце концов, что он в политике беспомощен, Богданов взялся за свое дело, в котором он понимал, — за дело биолога, медика, врача. И умер в 1928 г., делая рискованные медицинские эксперименты над собственной кровью. О нем был напечатан большой некролог с портретом в журнале «Под знаменем марксизма», как о кристально чистом человеке, как о герое медицины.
Но его ученики, принявшие его взгляды за «подлинно научную философию», обратились к экспериментам совсем не медицинским. Это и причуды Пролеткульта в искусстве. Это — и рискованные эксперименты в экономике страны в двадцатые годы, основанные на механистической «теории равновесия», ведущей свое прямое происхождение от Авенариуса и Маха.
Всего этого во всей конкретности Ленин тогда, конечно, не предвидел и предвидеть не мог. Но что большие беды затаены в махизме для революционеров и самой революции, он видел ясно. [58]
Могут возразить: а не значит ли это некоторой идеалистической переоценки силы и могущества философии вообще, а не только махистской?
Конечно, мышление людей формируется прежде всего не учителями-философами, а реальными условиями их жизни.
Как говорил Фихте, какую философию ты себе выберешь, зависит от того, какой ты сам. Каждый тянется к философии, соответствующей уже сложившемуся образу своего мышления, и находит в ней зеркало, в котором в полной мере представлено все то, что ранее присутствовало в виде смутной тенденции, неотчетливо выраженного намека. Философская система вооружает мышление (сознание) индивида самосознанием, т.е. критическим взглядом на себя как бы со стороны, с точки зрения общечеловеческого опыта, опыта истории мышления.
В рамках же опыта, которым обладали Богданов и его единомышленники, не умещался такой предмет, как страна, втянутая в процесс капиталистического развития, в процесс, наложивший свои, новые и специфические, противоречия развития на старые, известные и по-прежнему не решенные. Ум, сформировавшийся на анализе частных научно-технических задач и нацеленный на решение таких задач, перед столь сложной, очень дифференцированной и тем не менее единой картиной пасовал, терялся.
Особенно явно это обнаружилось там, где на повестку дня стал вопрос об извлечении уроков из поражения революции 1905 1907 годов. Чтобы извлечь из поражения [59] уроки верные, — а только такие могли оказаться полезными для будущего — прежде всего требовался самый строгий теоретический анализ хода революции, начиная от тех причин, которые ее вызвали, и кончая анализом сил и слабостей тех классов, которые в этой революции столкнулись. Анализ требовался совершенно трезвый, совершенно объективный и притом производимый ради интересов революции. Материалистическая диалектика Маркса и Энгельса нацеливала именно на такой анализ, требовала его безусловно и вооружала мышление соответствующей логикой.
Головы же будущих махистов были к решению такой задачи не подготовлены. И они начали подыскивать какой-либо инструмент попроще да «поэффективней». Махизм как раз и подходил для таких целей.
Когда захлебнулась в крови революция, сильно вырос и спрос на махистскую философию. Конечно, не на нее только. И на откровенную мистику, и на порнографию. Времена реакции очень тяжелы для духовного здоровья. Разочарование в революционных надеждах — это страшная вещь.
Надежды на прогресс, на демократические преобразования начинают казаться несбыточными иллюзиями, заманчивыми, но неисполнимыми на земле идеалами, а герои 1905 года, пытавшиеся их осуществить «здесь и теперь», — наивными утопистами или, еще хуже, самонадеянными авантюристами...
И вот, осмысливая будущее, Богданов пишет фантастический роман, в котором речь идет о социализме. [60]
1 Ленин. В.И. Полное собрание сочинений, т. 17, с. 19-20.
2 Вкратце изложенное здесь понимание мышления Э.В. Ильенков развивал во многих своих трудах. И чтобы читатель мог яснее понять позицию, отстаиваемую в этой книге, мы рекомендуем ему следующую работу: Ильенков Э.В. Диалектическая логика. Очерки истории и теории (Москва, 1974), особенно очерки второй, седьмой и восьмой. — Ред.
3 Берман Я. Диалектика в свете современной теории познания. Москва, 1908, с. 5‑6.
4 Там же, с. 135-136.
5 Там же, с. 164.
6 Там же, с. 137.
7 Там же, с. 165.
