Введение
За истекшие 70 лет со времени выхода книги В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» идейные битвы не стали ни менее напряженными, ни менее значимыми для судеб людей, объединенных в те же самые борющиеся партии, что и в начале столетия. Меняются имена и названия, совершенствуется, становясь все более изощренной, стратегия и тактика борьбы, но суть ее остается той же. Вопрос по-прежнему стоит так, как поставил его в 1908 году Ленин: либо последовательный (диалектический) материализм — либо беспомощные плутания в теории, плутания, чреватые печальными, а то и трагическими последствиями. Начинаясь в отвлеченных, казалось бы, сферах, эти плутания рано или поздно заканчиваются на грешной земле.
«Признает ли референт, что философия марксизма есть диалектический материализм?» — настойчиво требовал Ленин прямого ответа от Богданова в один из майских дней 1908 года, решительно подчеркивая два последних — ключевых – слова 1. [6]
Не просто материализм, и не просто диалектика, ибо материализм без диалектики в наши дни остается лишь благим пожеланием и оказывается не столько сражающимся, сколько сражаемым, а диалектика без материализма неизбежно превращается в чисто словесное искусство выворачивания наизнанку общепринятых словечек, терминов, понятий и утверждений, издавна известное под именем софистики, в способ словесного переиначивания наличных представлений. И только материалистическая диалектика (диалектический материализм), только органическое соединение диалектики с материализмом вооружают мышление человека способностью и умением строить объективно-истинный образ окружающего мира, способностью и умением переделывать этот мир в согласии с объективными тенденциями и закономерностями его собственного развития.
В этом и заключалась стержневая мысль всего ленинского понимания философии, которую он последовательно развернул в своей книге.
Значение книги «Материализм и эмпириокритицизм» для интеллектуальной истории нашего столетия отнюдь не исчерпывается тем, что ею был положен конец «одной реакционной философии» и ее претензиям на роль «философии современного естествознания» и всей «современной науки». Гораздо важнее то обстоятельство, что в ходе полемики с нею Ленин четко обрисовал свое, позитивное понимание проблем, поставленных перед философией грандиозными событиями [7] во всех сферах человеческой жизни — и в экономике, и в политике, и в науке, и в технике, и в искусстве, ясно и категорически сформулировав фундаментальные принципы решения этих проблем, обрисовав логику их решения.
На этом приходится настаивать по той причине, что нередко содержание и значение этой острополемической работы интерпретируется слишком узко и однобоко, а стало быть, и неверно. И не только откровенными врагами революционного марксизма, а и иными «друзьями» его.
Так, французский философ-ревизионист Роже Гароди (и не он один, и не он первый) в своей книжке «Ленин» снисходительно признает за «Материализмом и эмпириокритицизмом» заслугу изложения азов материализма вообще, для марксистского материализма совершенно не характерных, и не имеющих никакого отношения к диалектике; это-де «материализм приготовительного класса», и только. Диалектикой же Ленин стал впервые интересоваться якобы лишь позднее — лишь в пору «Философских тетрадей». То же самое утверждал и другой представитель философского ревизионизма — Гайо Петрович из «Праксиса», добавляя к этому, что изучение трудов Гегеля заставило Ленина внести существенные коррективы в характеристику и материализма, и идеализма, и диалектики, серьезно ограничить действие принципа отражения (так он толкует ленинскую фразу «сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его») и т.д. и т.п. А это уже [8] прямая неправда по отношению не только к ленинскому пониманию материализма, но и к ленинскому пониманию диалектики.
По существу, та же неверная интерпретация ленинской позиции лежит и в основе заявлений, согласно которым определение материи, развитое в «Материализме и эмпириокритицизме», оправдано лишь специальными условиями спора с одной из разновидностей субъективного идеализма, и потому-де недостаточно, неполно и неверно за рамками этого спора. Отсюда нередко делаются далеко идущие выводы о необходимости «расширить» и «дополнить» ленинское определение материи и философское понимание материализма (как якобы узкогносеологическое) так называемым «онтологическим аспектом».
Смысл подобных попыток один: изобразить «Материализм и эмпириокритицизм», этот классический труд по философии диалектического материализма, осветивший в общей форме все главные контуры и проблемы этой науки, как книгу, посвященную лишь одной «стороне дела», лишь «гносеологии», лишь тому якобы узкому кругу вопросов, который был навязан Ленину специфическими условиями полемики с одной из второстепенных школок субъективного идеализма. Толкуемый так, «Материализм и эмпириокритицизм» лишается общефилософского значения за рамками этого специального спора, значения книги, до конца разоблачающей всякий идеализм, а не только исключительно субъективный.
Все это и многое другое заставляет вновь [9] возвращаться к анализу ленинской полемики с эмпириокритиками, чтобы лучше понять действительные причины ее возникновения, а тем самым и ее действительный смысл, ее суть и значение для последующей истории идейно-теоретической борьбы в рядах русской и международной социал-демократии, для современных разногласий, споров и идейной борьбы, ибо только в таком широком контексте становятся понятными те «философские тонкости», о которых идет в книге речь.
Начнем с напоминания о некоторых общеизвестных исторических фактах.
Раскроем книгу, изданную в 1908 году. Читаем: «Великая, грозная революция идет в нашей стране. Развертывающаяся борьба уносит колоссальную массу сил и жертв. Этой борьбе отдает всю энергию своей мысли и воли всякий, кто хочет быть на деле гражданином великого народа.
Пролетариат идет в первых рядах революции, он выносит на себе главную ее тяжесть. На партии пролетариата лежит наибольшая историческая ответственность за ход и исход этой борьбы.
В такую эпоху не должен ли каждый, отдавший себя делу пролетариата или хотя бы только делу революции вообще, решительно сказать себе: «теперь не время для философии!» — не должен ли на целые, может быть, годы отложить в сторону и эту книгу?
Такое отношение к философии стало теперь обычным. Оно очень естественно при данных условиях, — это не мешает ему быть и очень ошибочным»... [10]
Это слова участника и очевидца событий, в условиях которых разгорелась полемика Ленина с махизмом. Слова верные и искренние. Их автор — А. Богданов. Тот самый Богданов. Это цитата из его вступительной статьи к русскому изданию книги Эрнста Маха «Анализ ощущений». Того самого Эрнста Маха. К той самой его книге, которая стала библией махизма — той самой философии, которую квалифицировал как реакционнейшую автор «Материализма и эмпириокритицизма». (А в примечании к процитированной нами статье поясняется: «Настоящая статья А. Богданова переведена на немецкий язык и помещена под заглавием «Эрнст Мах и революция» в № 20 от 14 февр. 1908 г. журнала «Die Neue Zeit», как юбилейная статья к 70-летию (18 февр. 1908 г.) со дня рождения Эрнста Маха».)
Мы процитировали почти целую страницу из книги, на обложке которой значится:
«Э. Мах. «Анализ ощущений и отношение физического к психическому». Разрешенный автором перевод с рукописи 5-го дополненного немецкого издания Г. Котляра с предисловием автора к русскому переводу и с вступительной статьей А. Богданова. Издание второе. Издание С. Скирмунта. Москва. 1908».
Издание, рекламируемое именем человека, который в это время был известен как соратник Ленина, как один из борцов против оппортунизма меньшевиков во главе с их теоретическим лидером Г.В. Плехановым... Что поделаешь, случаются и не такие парадоксы. [11]
Разберемся в сути этих парадоксов чуть подробнее, попробуем понять, почему так резко и непримиримо выступил большевик «Вл. Ильин» против большевика «А. Богданова» (настоящее имя его — А.А. Малиновский), открыто заявив при этом, что в области философии он солидаризируется с Г.В. Плехановым, с признанным главой меньшевистской фракции, и что линия водораздела в области философских вопросов проходит совсем не там, где происходит размежевание взглядов по вопросам непосредственно политическим, по проблемам тактики и стратегии революционной борьбы, хотя связь, и связь глубокая, между ними есть, и эту связь нельзя не учитывать, особенно в свете перспектив грядущих событий.
Посчитав совершенно необходимым резко, категорично и срочно выступить в печати против махизма, Ленин полностью учитывал весь тот запутанно-сложный контекст, в котором ему приходилось вступать в «философскую драку». А ситуация была нелегкой и совсем не такой, какою она казалась на литературной поверхности происходившей борьбы.
Одним из немногих марксистов — и не только в рядах русской, а и всей международной социал-демократии, — резко и постоянно выступавшим против философского ревизионизма, считался (и был) Плеханов. Он показывал читателю, что махизм вообще и его российская разновидность в частности, представленная прежде всего Богдановым и Луначарским, есть не что иное, как подновленная, терминологически [12] переряженная архаическая философия, бывшая новинкой в начале XVIII века, – система взглядов епископа Джорджа Беркли и «скептика-вольнодумца» Давида Юма, этих классических представителей субъективного идеализма. Плеханов тонко, едко, иронично разоблачал претензии махизма на роль наисовременнейшей научной философии, тем более на роль философии социальных сил, которые поднимаются на борьбу за социализм, — на роль философии пролетариата.
Поскольку же наиболее талантливыми, яркими и влиятельными оппонентами Плеханова выступали в данном случае именно Богданов и Луначарский, у читателя создавалось впечатление, будто их философия и есть «философия большевизма». И Плеханов, конечно же, не упускал возможности подтвердить такое впечатление, стремясь изобразить большевизм как течение, имеющее своим истоком не диалектический материализм Маркса и Энгельса, а путаную философию Маха — Богданова — Луначарского.
Уже к началу 1908 года Ленин окончательно понял: дальше молчать нельзя. Дальнейшее молчание в области философии пошло бы только на пользу меньшевикам и их тактической линии в революции, да еще в ситуации той перегруппировки сил, которая уже началась в партии (как и во всей стране) в результате спада революционной волны и начавшейся политической и идейной реакции, в результате крушения надежд на, казалось бы, близкое революционно-демократическое разрешение давно и болезненно назревавшего в стране кризиса. [13]
Необходимо было четко, ясно, недвусмысленно сказать и партии, и стране, и всему международному рабочему движению: именно большевизм как стратегическая и тактическая линия в революции имеет своим теоретическим основанием философию Маркса и Энгельса, и поэтому большевизм, а не фракция Плеханова является прямым продолжением дела основоположников марксизма и в области политики, и в области политической экономии, и в области философии. И прежде всего в философии, ибо здесь, как в семени, как в генах, затаены еще не развернувшиеся, но достаточно четкие контуры и схемы будущих позиций (и разногласий) по конкретным животрепещущим проблемам, как сегодняшним, уже оформившимся, так и завтрашним, едва начинающим обрисовываться.
Задача была невероятно трудной. Необходимо было не только до конца разоблачить суть махистско-богдановской ревизии философских взглядов Маркса и Энгельса (отчасти это сделал Плеханов), но и противопоставить ей ясное и цельное изложение этих взглядов, развернуть действительно марксистское решение тех фундаментальных проблем, на трудности решения которых «свихнулись в идеализм» Богданов, Луначарский, Базаров — талантливые литераторы, сумевшие увлечь за собой даже такого человека и художника, каким был Максим Горький...
Для этого Ленину пришлось перерыть горы литературы, посвященной вопросам, [14] которыми он до того не занимался, и прежде всего литературы по «новой физике», из которой махисты черпали аргументы в пользу своей «новой философии». И Ленин эту труднейшую задачу решил, притом в очень короткие сроки — в феврале – октябре 1908 года. (Нельзя не учесть, что параллельно с «Материализмом и эмпириокритицизмом» Ленин создал еще и такие шедевры публицистики, как «Марксизм и ревизионизм», «К оценке русской революции», «Аграрный вопрос в России к концу XIX века», «Аграрная программа социал-демократии в русской революции» и «Лев Толстой, как зеркало русской революции», не упоминая уже о массе других дел, связанных с его ролью и долгом теоретика и руководителя большевистской фракции РСДРП.)
Объяснить это можно только одним: Ленин писал свою книгу не только в эти месяцы, но и всю предшествующую жизнь. К тому дню, когда он взялся за перо, она была уже выношена, выстрадана им. Долгие зимние месяцы в Шушенском, где он, по воспоминаниям Н.К. Крупской, штудировал классиков мировой философии, включая Гегеля с его «Феноменологией духа», продолжительные беседы с Плехановым, переписка с Ленгником и Богдановым, в ходе которой ленинские (увы, утраченные) письма разрастались в «целые длинные трактаты по философии», размером до «трех тетрадок»... И, наконец, последняя встреча с Богдановым и его друзьями на Капри в апреле 1908 года, которая [15] еще раз убедила его в срочной, безотлагательной необходимости дать махизму открытый, последний, решительный бой.
И еще то состояние «бешенства», в которое в конце концов привела его день ото дня ширившаяся пропаганда позитивизма в рядах РСДРП и которое было продиктовано отчетливым пониманием того вреда, которым для партии и для судеб революции чреват махизм. И понимая, что наступление — лучший вид обороны, Ленин объявил махизму войну.
Максим Горький тщетно пытался помирить Ленина с Богдановым, уговорил приехать издалека на Капри. Ленин приехал, поиграл с Богдановым в шахматы, долго с ним спарил и уехал еще более посуровевший. Примирение не состоялось, опечаленный Горький недоуменно развел руками и не мог ничего понять. Особенно — накала ленинской непримиримости.
Неужто из-за философских словечек? «Субстанция», «материя», «комплексы элементов»... Ну что же это вы, добрые господа-товарищи, неужели же из-за этого стоит дружбу рвать? Да и богоискательство это... Ведь Анатолий Васильевич разве старого бога строит? Он ведь его на манер Бенедикта Спинозы понимает — словечко только. Словечком же этим он не церковный авторитет именует. Высокий нравственный идеал нового человека ищет и строит, хочет революцию высокими нравственными ценностями облагородить, чтоб лишних глупостей и жестокостей не наделала... А словечки эти – вроде бога — нашему [16] русскому мужичку да пролетарию из мужичков и понятней, и ближе... Не Спинозу же ему читать. Полезно бы, конечно, да только когда ему! Напрасно, напрасно, Владимир Ильич. Да и некстати...
А Ленин действительно уехал с Капри не только крайне раздосадованный (ведь знал же, что глупо зря трепать нервы, напрасно тратить время на бесполезные разговоры с этими «мыслителями»!), но и полный решимости разделаться со всей этой историей раз и навсегда, по-своему. Хватит. Прошло время тетрадок и разговоров. Нет ничего вреднее миндальничания теперь! Война неизбежна. Эта война быстро доучит тех, кто еще «не разобрался».
– Какое же тут «примирение» может быть, милый Алексей Максимыч? Помилуйте, об этом смешно и заикаться. Бой абсолютно неизбежен...
Ведь это же беда, это трагедия, если даже вы, огромный художник, умница, до сих пор не поняли, в какое болото лезут сами — и людей за собой тянут – все эти богостроители, эмпириокритики, эмпириомонисты, эмпириосимволисты! Неужели так трудно уразуметь, что за всем нагромождением их высокопарных фраз на деле стоит, и стоит во весь рост, страшная фигура международного мещанства с его «комплексом идей», порожденным тупой придавленностью человека и внешней природой и классовым гнетом? Неужели не ясно, что, какими красивыми словами ни выражай этот «комплекс идей», он был и остается невыразимейшей мерзостью, гнусным [17] идейным труположством, самой опасной мерзостью, самой гнусной «заразой»?!
И вы хотите уговорить меня сотрудничать с людьми, подобные вещи проповедующими. Я скорее себя дам четвертовать.
...Еще летом 1906 г., проштудировав богдановский «Эмпириомонизм», Ленин «озлился и взбесился необычайно». Пытался по-дружески, сдерживая злость, втолковывать ему — и устно, и письменно, — куда, почему и как заносит его в сторону от магистральных путей революционного марксизма его доморощенная «эмпириомонистическая» логика. Тщетно. Закусил удила упрямый Александр Александрович. А потом — одно за другим — «Очерки по философии марксизма», нелепые книжки Бермана и Шулятикова, богдановские статьи о Махе, черт знает что... Целый потоп.
Читая «Очерки» статью за статьей, Ленин, по его словам, «прямо бесновался от негодования». Это уже не безобидные литературные забавы, это куда хуже, гораздо хуже... Теперь на Капри целую литературную фабрику организовали, да еще с откровенной претензией на роль мозгового центра всей революционной социал-демократии, на роль философско-теоретического штаба большевистской фракции! 2
И это как раз тогда, когда [18] первоочередной задачей каждого мыслящего революционера-марксиста сделалось осмысление всех тех глубоких — во многом еще не ясных, еще не окончившихся — сдвигов, которые произошли и продолжают происходить в социальном организме страны, в системе противоречивых отношений между классами и их фракциями, между основными социальными силами и представляющими их интересы партиями в результате трагически завершившегося катаклизма 1905‑1907 годов. Как раз тогда, когда вся страна мучительно пытается понять: что же произошло, почему захлебнулась в море крови долгожданная революция, в силу каких причин ей не удалось сокрушить насквозь прогнившие устои тупой монархии Романовых – Дубасовых, почему та оказалась сильнее всех многомиллионных демократических сил страны-гиганта? Ведь прежде чем решать, что делать партии дальше, необходимо до конца проанализировать свершившиеся события и их результаты, извлечь все уроки из драматического опыта проигранного сражения, поставить четкий марксистский диагноз, учесть сложность новой обстановки, расстановки классовых сил, помочь революционным силам изжить все те политические иллюзии, предрассудки и утопические надежды, которые принесли столько вреда, внесли разнобой в действия и лозунги.
Это и пытался объяснить Ленин Богданову, Луначарскому и их друзьям на Капри в апреле 1908 года. «...Я предложил им тогда употребить общие средства и силы на [19] большевистскую историю революции, в противовес меньшевистски-ликвидаторской истории революции, но каприйцы отвергли мое предложение, пожелав заняться не общебольшевистским делом, а пропагандой своих особых философских взглядов...» – вспоминал Ленин год спустя (письмо к ученикам каприйской партийной школы от 30 августа 1909 года) 3.
И дело было, конечно, не только и не столько в том, что это увлечение философией отвлекало группу несомненно талантливых литераторов-пропагандистов от дела первоочередной важности. Мало ли в это тяжелое время было людей, уходивших в сторону и от большевизма и от революции вообще. На такого сорта людей разумнее было с грустью махнуть рукой и забыть о них.
Тут дело было в ином. Ленин ясно понимал, что те «особые философские взгляды», которые с такой настойчивостью и чем дальше, тем активнее старались навязать партии Богданов, Базаров, Луначарский, Суворов и их единомышленники, делают головы доверившихся им людей абсолютно непригодными именно для самого важного, «общебольшевистского дела» — для научного марксистского осмысления уроков потерпевшей поражение революции. Речь шла не о пустяках, не о деталях понимания, не о частных тактических разногласиях — о самых глубоких основах марксистского мышления, о логике анализа действительности. [20]
«Газету я забрасываю из-за своего философского запоя: сегодня прочту одного эмпириокритика и ругаюсь площадными словами, завтра — другого и матерными. А Иннокентий ругает, и за дело, за небрежение к «Пролетарию». Недружно идет. Ну, да иначе нельзя» 4.
«Я бы не поднял шуму, если бы не убедился безусловно (и в этом убеждаюсь с каждым днем больше по мере ознакомления с первоисточниками мудрости Базарова, Богданова и К°), что книга их — нелепая, вредная, филистерская, поповская вся, от начала до конца, от ветвей до корня, до Маха и Авенариуса. Плеханов всецело прав против них по существу, только не умеет или не хочет или ленится сказать это конкретно, обстоятельно, просто, без излишнего запугивания публики философскими тонкостями. И я во что бы то ни стало скажу это по-своему» 5.
Вернувшись с Капри, Ленин с головой ушел в философию, отодвинув в сторону все другие, казалось бы куда более важные, дела. «Я еще никогда так не неглижировал своей газетой: читаю по целым дням распроклятых махистов, а статьи в газету пишу неимоверно наскоро» 6.
Этот «философский запой» у многих вызвал недоумение, притом среди людей, составлявших ближайшее окружение Ленина. Позднее, уже после смерти Владимира Ильича, М.Н. Покровский вспоминал: [21] «Когда начался спор Ильича с Богдановым по поводу эмпириомонизма, мы руками разводили... Момент критический. Революция идет на убыль. Стоит вопрос о какой-то крутой перемене тактики, а в это время Ильич погрузился в Национальную библиотеку, сидит там целыми днями и в результате пишет философскую книгу... В конце концов Ильич оказался прав» 7.
В чем и почему он оказался прав, чего и почему не понимали не только Богданов с Луначарским и Базаровым, но и все тогдашние признанные теоретики социал-демократии во главе с Каутским (и что отчасти понимал лишь один Плеханов), в этом мы и попробуем разобраться, тоже не стараясь запугивать читателя «философскими тонкостями». Тонкости становятся понятными, когда понято главное, решающее, определяющее.
Что же такое этот таинственный эмпириомонизм (махизм, эмпириокритицизм, новейший позитивизм и т.д. — у него было множество самоназваний), вызвавший у Ленина такую «бешеную» реакцию?
О чем в действительности шел спор? [22]
1 Ленин В.И. Полное собрание сочинений, т. 18, с. 5.
2 Этот монолог Ленина — всего лишь соединенные вместе высказывания из его писем, особенно к А.М. Горькому от 25 февраля, 16 марта, 16 и 19 апреля 1908 года и к А.И. Любимову от сентября 1909 года (см.: Полное собрание сочинений, т. 47, с. 141‑145, 148, 155‑156, 156‑157, 203‑204).
3 Там же, с. 198.
4 Там же, с. 148.
5 Там же, с. 151.
6 Там же, с. 154.
7 Под знаменем марксизма, 2 (1924), с. 69.
