Индекс ~ Биография ~ Тексты ~ Фотогалерея ~ Библиография ~ Ссылки ~ Проект

А.А. ХАМИДОВ Алматы ИЗ ПАМЯТИ ОБ Э.В.ИЛЬЕНКОВЕ Когда читаешь неординарные тексты, невольно стремишься представить себе их автора. Так случилось, что до знакомства с Эвальдом Васильевичем мне не попадались его фотографии. И в моем воображении вырисовывался облик благообразного старца с широким открытым лицом, ясными голубыми глазами и белыми-белыми волосами, зачесанными назад. В общем, таким, каким иногда изображают Саваофа. Это уже потом, особенно после его кончины, читая его работы, я слышал и его голос... * * * Впервые я не познакомился с ним, а только увидел его в январе 1973 года. Я приехал из Красноярска в Москву по приглашению Г.С. Батищева, с которым у нас установилась переписка в связи с посланной ему моей (так до сих пор и не публиковавшейся) статьей, посвященной интерпретации кантовского априоризма с позиций категории предметной деятельности. Я нашел Институт философии (он тогда весь находился на 5‑м этаже) и в нерешительности остановился перед дверью, на которой стояли две таблички: «Сектор диалектического материализма» и «Сектор логики». У сотрудников этих секторов присутственные дни были разными. Я пришел в тот день, когда работал Сектор диалектического материализма. Я постучал в дверь, открыл. В комнате находился всего один человек. Он сидел за столом и что-то вертел в руках. Он был худой, узколицый, с синевато-седыми волосами. — Разрешите? Здравствуйте! Человек поднял голову и на меня глянули огромные, как у врубелевского Демона, отстранённо-пронизывающие глаза. Он кивнул.

172

– Извините, Генриха Степановича нет? — задал я вопрос, понимая уже, что его нет. – Еще не пришел. Подождите. Я вышел. Я уже знал, что это — Эвальд Васильевич Ильенков. * * * В 1974 г. меня зачислили в аспирантуру Института философии АН СССР. Определили в Сектор диалектического материализма («Сектор Лекторского», как его называли неофициально), а научным руководителем назначили Э.В. Ильенкова. Я, вообще-то говоря, поначалу хотел, чтобы руководителем стал Г.С. Батищев. У него с В.А. Лекторским (заведующим Сектором) и была договоренность, что руководителем официально будет считаться Эвальд Васильевич, а реальным руководителем – Генрих Степанович. Когда началась моя аспирантская жизнь, Эвальд Васильевич был болен и в Секторе некоторое время не появлялся. Однажды — не помню дату (скорее всего это был конец ноября) — я зашел в Сектор и застал Эвальда Васильевича, разговаривавшего по телефону. Помню, что он в телефонную трубку жаловался кому-то на сердце. В этот же день Владислав Александрович подвёл Эвальда Васильевича ко мне (я стоял у двери) и сказал: – Эвальд, вот твой новый аспирант. Помню, как болезненно перекосилось лицо Эвальда Васильевича. Он ответил примерно следующее: – Не хочу! Не нужны мне аспиранты... Не помню, что в ответ сказал Лекторский. Но в дальнейшем дело обстояло так. Аспирантам в плане их подготовки к сдаче экзаменов по кандидатскому минимуму сотрудниками Института и некоторыми специалистами со стороны (помню, в частности, И.С. Нарского и А.С. Богомолова) читались лекции и проводились семинарские занятия. Одно из семинарских занятий по теме «Идеальное» проводил Эвальд Васильевич. Мне не нужно было присутствовать на этом семинаре и тем более участвовать

173

в нем, но Г.С. Батищев посоветовал мне выступить, дабы произвести должное впечатление. Я так и поступил. Эвальд Васильевич несколько смягчился по отношению ко мне... * * * Когда значимого для тебя человека видишь или вступаешь с ним в какое-то общение один или всего несколько раз, то это, как правило, запоминается очень ярко и во всех подробностях. Но если с этим человеком приходится сталкиваться на протяжении длительного времени, то — независимо от твоего отношения к нему — запоминается не столь уж многое, а иногда и не самое главное. Мне посчастливилось стать и быть аспирантом Сектора Лекторского, и мне в течение трех лет — хотели ли или не хотели бы его сотрудники того — приходилось сталкиваться с ними. Но, как я понимаю, все ко мне относились благожелательно, вне зависимости от философско-мировоззренческой ориентации. До сих пор мое духовное сердце находится в том месте и том времени. Сотрудники Сектора приходили на работу два раза в неделю (в так называемые присутственные дни) с 1400 до 1800. Как аспиранту мне можно было посещать Институт один раз в неделю, но я старался не пропускать ни единого «присутственного» дня. Душой и сердцем я жил жизнью Сектора, радовался тем радостям и печалился тем печалям, которые случались. * * * Смутно вспоминается мое первое посещение квартиры Эвальда Васильевича. Кажется, это было после конференции, посвященной воспитанию слепоглухонемых детей. Она проходила на психологическом факультете (деканом тогда был А.Н. Леонтьев). Меня глубоко поразило происходящее на ней. Выступали многие (среди них Э.В. Ильенков, А.Н. Леонтьев, Б.М. Кедров). Но что поразило меня больше всего — это выступление четырех воспитанников Загорского интерната — А. Суворова, Ю. Лернера, С. Сироткина и Н. Корнеевой. В прошлом они — слепоглухонемые. Но теперь они говорили! Кажется, уже тогда они были студентами

174

психологического факультета. Это были не просто говорящие люди. По многим параметрам они превосходили средне-«нормального» зряче-слышащего (и потому говорящего) индивидуума. Они — каждый по-своему — были талантливыми. Так, например, Ю. Лернер вылепил скульптурный портрет А.И. Мещерякова (по-моему, и до сих пор по достоинству не оцененного психолога-педагога). После конференции я с группой участников (честно говорю: не помню, кто это был) пришел на квартиру Эвальда Васильевича. Нас встретила Ольга Исмаиловна, как ее все именовали. Разместились мы все на кухне. Кухня эта заслуживает не только описания, но и специального исследования, причем далеко не только реалистическими методами. Это, сравнительно небольшое, помещение было разделено перегородкой на две половины: одна — собственно кухня, а другая — если угодно, Салон в самом возвышенном смысле этого слова. Параллельно перегородке стоял стол. Место Эвальда Васильевича всегда было у стены спиной к перегородке. Остальные располагались за столом, в креслах, на стульях и т.д. Мистицизм этой кухни заключался в том, что сколько бы народу в неё не набивалось, все каким-то чудом умещались, всем хватало места и каждый чувствовал себя очень уютно. В тот день, после конференции, все сидели за столом (Ольга Исмаиловна тоже). Эвальд Васильевич на своём месте, я — лицом к торцу стола. Шла беседа, и вдруг Эвальд Васильевич, указав кивком головы в мою сторону, как-то безнадёжно-меланхолично, слегка растягивая слова, произнёс: – Вот мне аспиранта навязали... Все мгновенно повернулись в мою сторону. Я тут же залепетал: – Я напишу... я смогу... – Не подведи нас, — строго произнесла Ольга Исмаиловна. – Не подведу, — уже твёрже заявил я. * * * С Генрихом Степановичем мы выбрали тему моей диссертации. Выбор пал на понятие превращенной формы. Необходимо было сначала согласовать с официальным научным

175

руководителем, каковым был Эвальд Васильевич, с тем чтобы обсудить на заседании Сектора, а дальше — на Ученом совете Института. Я написал обоснование, составил структуру работы и, отпечатав на машинке, отправился к Эвальду Васильевичу, по дороге прихватив бутылку вина (я тогда еще не знал, что он не пьёт вино). Эвальд Васильевич отказался от вина и взял мою писанину. Мне говорили, что мой предшественник по аспирантуре А.Г. Новохатько, экономист по базовому образованию, тоже хотел писать диссертацию по превращенной форме, но Эвальд Васильевич, сославшись на трудность темы, предложил ему писать по проблеме идеального... Эвальд Васильевич просмотрел мой текст и с какой-то безнадежностью в голосе произнёс: – Превращенная форма... – Я напишу, Эвальд Васильевич, — напористо затараторил я. – Но тут же надо различать опредмечивание и овеществление... — вяло стал он сопротивляться. – Да, конечно! ...На заседании Сектора, во время утверждения моей темы Лекторский спросил: – Эвальд Васильевич, как Вы смотрите как руководитель? – Да ничего, — ответил он. — Правда, тут план на четыре докторских диссертации... В общем, тему утвердили. В последующие мои аспирантские годы я почти не беседовал с Эвальдом Васильевичем на философские темы, тем более по теме моей диссертации. В этом как-то не было необходимости. Очевидно, это объясняется тем духом, который царил в Секторе диалектического материализма, позже переименованного в Сектор теории познания. В те годы в Секторе, возглавляемом В.А. Лекторским, работали, кроме Э.В. Ильенкова и Г.С. Батищева, А.Г. Спиркин, Н.Н. Трубников, Е.П. Никитин, В.С. Швырёв, Н.С. Мудрагей, И.П. Фарман, Н.С. Автономова, А.А. Сорокин, С.Н. Мареев, Б.И. Пружинин, И.П. Меркулов, Б.А. Ласточкин, А.Е. Левин и некоторые другие. К Сектору были прикреплены интересные аспиранты, из которых я особо

176

хочу выделить В.П. Филатова. В Секторе всегда было интересно — и когда были заседания, и когда их не было. Я старался не пропускать ни одного присутственного дня (их было два в неделю) Своим друзьям я говорил: «Пустите в этот Сектор лошадь; пусть она просто присутствует там. И она неизбежно наберётся высокой философской культуры». * * * Годы моей аспирантуры пришлись на довольно мрачное время и для Эвальда Васильевича, и для подлинной философии вообще. Это — время «закручивания гаек», начавшееся вскоре после «Пражской весны» 1968 г. Гигантский каток государственной идеологии шёл по стране, вминая в асфальт предписываемого единомыслия всяческие ростки творческой мысли. Досталось всем видам творчества и, конечно же, философии. Стали негласно свёртывать некоторые опасные для партийно-советского истэблишмента темы, в частности, тему отчуждения (и это несмотря на то, что она разрабатывалась самим Марксом). В Институт философии АН СССР пришли два серых «субъекта» — Б.С. Украинцев, назначенный директором Института и В.И. Мишин, ставший его заместителем. Последнего откопали где-то в г. Горьком. Об его уровне говорит такой факт. Не помню, в каком году, шло заседание Ученого совета Института. Мишин стал развивать «мысль» о том, что-де все, кто пытался развивать марксизм, лавировали между Сциллой ревизионизма и Харибдой догматизма. Неожиданно для оратора из зала раздался голос Н.В. Мотрошиловой: «А Ленин?». Оратор такого не ожидал... Он покраснел, как варёный рак, и замолчал. Тогда сидевший в президиуме Украинцев попытался смикшировать ситуацию. Что вы, мол-де, товарищи, перебиваете докладчика... Деструктивная мощь новой институтской власти в полной мере проявилась на одном из Ученых советов (он проходил то ли в конце 1975, то ли в начале 1976 года), на котором обсуждалась рукопись двухтомного труда, подготовленного сотрудниками Сектора Лекторского. Я сейчас не помню, каково было его название, но он готовился буквально у меня на глазах.

177

Двухтомник был создан почти что за год. Одну из глав написал Эвальд Васильевич. Она называлась «Диалектика идеального». Он, как известно, печатал свои работы сразу на машинке и притом в одном экземпляре. Помню, что он дал эту главу Лекторскому, а тот куда-то ее задевал; но в конце концов она нашлась. Так вот на заседании Учёного совета произошло следующее. Как обычно, назначают рецензентов. Но на этот раз из назначенных рецензентов на Совете оказался лишь А.С. Богомолов. Остальные были другие (помню только некоего Чернова). При этом ни сотрудники Сектора, ни даже его заведующий не были поставлены в известность о замене дирекцией рецензентов. Для них это было полной неожиданностью. Не знаю, как сейчас, а тогда, по неписанным правилам, авторы обсуждаемых на Ученом совете текстов обязаны были молча выслушивать рецензентов до конца обсуждения. За исключением А.С. Богомолова, все эти рецензенты вели себя довольно агрессивно и беспардонно. Возмущались, например, тем, что в названии главы Лекторского слово «субъективное» стояло раньше слова «объективное» («Почему это у Вас не объективное, а субъективное на первом месте?!»). И тому подобное. Но главный удар «критиков» был направлен на главу, написанную Эвальдом Васильевичем. Создавалось впечатление, что рецензируется не двухтомная работа, объединившая десяток авторов, а лишь одна эта глава. Эвальд Васильевич слушал, слушал, а потом сказал с места: «Ну, можете считать это моей творческой неудачей и снимите главу». Но Украинцеву с Мишиным мало бы забраковать одну из глав; им надо было «зарубить» весь труд, дабы развязать себе руки в достижении той чёрной цели, которую они (очевидно, по указке «сверху») себе поставили — расформировать Сектор Лекторского, подобно тому, как до этого они поступили с Сектором Келле. Я был поражён. После обсуждения я подошел к Эвальду Васильевичу и сказал: – Если Сектора не будет, я уйду из аспирантуры. Я не хочу где попало учиться... Эвальд Васильевич стал успокаивать меня в том духе, что-де обойдётся...

178

Обойтись, конечно, обошлось, но жизнь Эвальда Васильевича не улучшилась. Следует, очевидно, сказать и еще об одном феномене. Я для себя это назвал «бунтом против Ильенкова». Попробую разъяснить, чту я имею в виду. «Бунт» этот никем не был организован, это, скорее, — умо- и эмоцио-настроенность. Она была присуща лицам примерно 1930‑1935 годов рождения. Это — те, кого впоследствии стали называть шестидесятниками. Как известно, это поколение, получившее пассионарный импульс от XX съезда КПСС, особенно в период «хрущёвской оттепели», внесло громаднейший вклад во многие отрасли культуры, в том числе и в философию. Фактически вся советская философия в ее лучших образцах создана в основном шестидесятниками. И вот собственное самосознание этой когорты выразилось в форме отталкивания от тех, кто старше них и кому (а таких ведь было не очень много, особенно в философии) они обязаны своей первоначальной профессиональной культурой. В Секторе Лекторского будущие шестидесятники отталкивались от Эвальда Васильевича. Этот «бунт против Ильенкова» я обнаружил в явном виде лишь у двух сотрудников — у Г.С. Батищева и В.С. Швырёва. Первый с конца 60‑х годов в своём творческом развитии вышел на критику той философской позиции, которую он именовал субстанциализмом. Субстанциализм он усматривал не только у Спинозы и Гегеля, но и у Ильенкова. Поэтому он и как бы третировал последнего. Но его «бунт» не переходил профессиональные границы и не был сколько-нибудь агрессивным. Он, например, мог бросить в адрес Эвальда Васильевича: – Эвальд, ты всё время смотришь в свою субстанцию. Эвальд Васильевич не обижался и тоже отшучивался. К примеру, однажды сказал: – Генрих, не говори красиво... В целом же он высоко ценил профессиональный уровень Батищева, особенно его диалектическую культуру. Но он очень сожалел, что тот отошел от разработки теории диалектики и занялся, как сказал он, этикой. – Конечно, — как-то сказал он мне, — когда будут тонуть Нарский и Батищев, я буду спасать Батищева.

179

Что же касается Швырёва, то я не раз слышал от него резкие выпады в адрес Эвальда Васильевича, правда, за глаза. При этом он касался не только профессиональной стороны (в то время он был ярым противником диалектики: «Диалектика — это цирк», – говаривал он), но и личности Эвальда Васильевича. * * * Творческой работе Эвальда Васильевича сильно мешали его профессиональные недруги, обвинявшие его во всех смертных философских грехах — в гносеологизме, идеализме, гегельянстве и т.п. В условиях жёсткого идеологического диктата от этого нельзя было просто отмахнуться... Наиболее ярыми противниками его были Д.И. Дубровский и И.С. Нарский. Первый, которому, в общем-то, путь в «большую философию» открыл не кто иной, как сам Эвальд Васильевич своим откликом на его статью, нападал только на ильенковскую концепцию идеального. Второй же не ограничивался этим, но нападал и на ильенковскую трактовку диалектики и в особенности категории диалектического противоречия. В отношении Дубровского Эвальд Васильевич, говорят, пошутил: «Если бы я знал, что он такого роста, я б не критиковал его». А Нарского из-за его хитрой формулы «в одном отношении... в другом отношении» из Игоря Сергеевича перекрестил в Угоря Сергеевича. Вспоминается такой случай. После того разгромного Ученого совета я выпустил для Сектора стенгазету. В ней наряду с прочим я поместил сочиненные мной палиндромы на всех сотрудников Сектора и даже на аспирантов. Вот пара из них. В окне ли Ильенков? У Батищева на вещи табу. Сотрудникам это понравилось. Эвальд Васильевич, оказывается, на партсобрании пытался сочинить палиндром на Нарского. Мне запомнилось заседание Ученого совета Института, на котором обсуждалась рукопись из серии «История диалектики»,

180

посвященная классической немецкой философии (издана в 1978 г.). Автором главы «Г.В.Ф. Гегель» был Нарский, а одним из рецензентов был Эвальд Васильевич. Он, что называется, камня на камне не оставил от текста Нарского. Тон его выступления был спокойным и вежливым. Но логика рецензии была такова: я читаю у автора то-то. Тогда я открываю Гегеля и вижу, что всё наоборот... И в конце он сказал. – Искренне говорю Вам, Игорь Сергеевич: не за своё дело Вы взялись. Подумайте... Враги и недоброжелатели Эвальда Васильевича действовали и прямо и косвенно. Примером последнего может быть взята судьба А.Г. Новохатько — второго аспиранта-очника Эвальда Васильевича. Алексей защитил кандидатскую диссертацию в начале 1975 г., то есть когда я уже поступил в аспирантуру. А утвердили ее в ВАКе только через три года, то есть когда я заканчивал обучение... А сколько всяких иных козней и каверз ему было сотворено! * * * Эвальд Васильевич очень болезненно воспринимал всякое носорожество в отношении к философии и в особенности к диалектике. Помнится какое-то совещание по проблемам философии, проходившее в Отделении философии и права АН СССР. Были приглашены директора соответствующих институтов со всего Советского Союза (тогда я познакомился с Ж.М. Абдильдиным). В большом зале стоял длинный стол, во главе которого сидел то ли акад. Константинов, то ли акад. Митин (сейчас не помню, помню только, что после всего мы уже на улице задержались с Митиным). За столом сидели директора философских институтов. А в отдалении стояли ряды кресел, на которых расположились «присутствующие». Кроме Эвальда Васильевича, помнится, присутствовали А.А. Сорокин, С.Н. Мареев, А.Г. Новохатько, Г.В. Лобастов и кто-то еще. Мы все сидели рядом. Эвальд Васильевич был, как оголённый нерв. Он реагировал на все идиотизмы, которые доносились со стороны Стола. Мы всячески пытались его успокоить... Он — когда дело касалось его убеждений и принципов — был непреклонным. В остальном же был мягким и скромным,

181

а в чем-то даже по-детски открытым человеком. Помнится, в первой половине 1977 г. после посещения Дома ученых он, Сергей Мареев и я пришли к нему домой. Он в это время писал статью о Спинозе по заказу ЮНЕСКО. Он предложил нам прочитать свой набросок статьи и высказать свои замечания. Мы стали читать, а Эвальд Васильевич ходит по комнате взад-вперед и волнуется. Не знаю, как Сергей, а я не мог читать: у меня все плыло перед глазами. Мне было не по себе, что такой человек так переживает за нас... Он, сколько мог, старался помогать тем, кто искренне тянулся к философии. К нему, а также к Батищеву, прибывали «ходоки» из разных мест Советского Союза. Он искренне радовался успехам коллег, вспомоществовал им хотя бы своим неофициальным авторитетом. Сейчас спорят: была ли «школа Ильенкова» или же ее не было? Сам Эвальд Васильевич, насколько я могу судить, никогда не стремился к созданию «своей» школы. «Школа — форма инерции», — как-то сказал Батищев. Он, конечно, питал тёплые чувства не к своим сторонникам, а к сторонникам того направления и той концептуальной позиции, которые он считал основополагающими и в русле которых работал. Он дал импульс так называемой «алма-атинской (или шире — казахстанской) школе диалектической логики». На деле никакой школы не было. Просто была (первоначально) группа молодых единомышленников — Ж.М. Абдильдин, А.X. Касымжанов, Л.К. Науменко, М.И. Баканидзе. Они, действительно, многое сделали за какие-то пять лет (с 1963 по 1968 гг.). Лучшими достижениями стали «Проблема начала в теоретическом познании» Абдильдина (1967) и «Монизм как принцип диалектической логики» Науменко (1968). Вскоре после этого «школа» распалась: Науменко уехал в Москву, Абдильдин с Касымжановым рассорились. Первый стал директором Института философии и права АН КазССР, второй ушёл работать в КазГУ. Распад группы совпал с вторжением советских войск в Чехословакию и последующим ужесточением советского режима. Ж.М. Абдильдин пошёл по пути аппроксимизации деятельности по разработке диалектической логики. Путь этот

182

заключался в имитации развития отдельных категорий и принципов диалектики через их демонстрацию на материале науки (в основном, естествознания). С 70‑х годов в Институте под руководством Абдильдина стали объединяться неспециалисты (географы, физики, математики, химики, геологи, биологи и т.д.), которые впоследствии защитили кандидатские, а затем и докторские, диссертации по философии. В результате усилий таких сотрудников выпускались коллективные труды, композиция которых была довольно проста: первая глава историко-философская, вторая посвящена положительному (т.е. марксистско-ленинскому) освещению категории или принципа, а затем — главы, в которых «подтверждается» действие категории или принципа в позитивных науках (в математике, физике, географии, геологии и т.д. — всё зависело от того, какая базовая специализация у автора главы). Были, конечно, в Институте и отдел исторического материализма, и отдел научного коммунизма, и другие номенклатурные отделы. Я начал работать в этом Институте с января 1979 г. Где-то в феврале я был в Москве и зашел в Сектор Лекторского (он теперь располагался на первом этаже, в комнате, где прежде располагалась редакция журнала «Вопросы философии»). Я сказал Эвальду Васильевичу, что Институт, руководимый Абдильдиным, производит не совсем оптимистическое впечатление. – Но ему же трудно, — проговорил Эвальд Васильевич, имея в виду Абдильдина, и сослался на целый ряд объясняющих обстоятельств. * * * Помню, когда я видел Эвальда Васильевича в последний раз. Точную дату не помню, кажется, это было тогда же, когда состоялся и приведенный разговор. Комната, в которой теперь располагался Сектор Лекторского, была большой. Эвальд Васильевич сидел за столом у окна и что-то обсуждал с С.Н. Мареевым и еще с кем-то. А я сидел с Батищевым за столом, который стоял ближе к двери. Как-то взглянув в сторону Эвальда Васильевича и поймал

183

на себе его внимательный, пронизывающий и какой-то печальный взгляд. Потом я ушел из Сектора. Оглянувшись, я увидел стоящих возле входа в Сектор Эвальда Васильевича, Мареева и еще кого-то. Судя по всему, они о чём-то договаривались. Эвальд Васильевич выпрямился во весь рост и запрокинул голову, что-то прикидывая. Таким я его видел в последний раз. * * * Весть о его кончине страшно поразила меня. Не вру: эта смерть поразила меня больше, чем другие. Даже извещение о кончине Г.С. Батищева, которого я по ряду моментов и тогда и теперь ставлю выше Эвальда Васильевича, не так отозвалась в моей душе. Может, потому что я уже где-то за пару месяцев знал о его болезни. Уход Эвальда Васильевича был внезапным. Но дело всё же, видимо, не в этом. Я воспринял его смерть как удар в сердце самой философии. Батищев дожил до «перестройки» и почти до распада Советского Союза. Эвальд Васильевич ушел в самый апогей эпохи «застоя». Поэтому и можно говорить, что система убила его... ...Мы прилетели из Алма-Аты в Москву втроём: М.И. Баканидзе, М.С. Орынбеков и я. Заказали венок из живых цветов (он, кстати, был единственным; остальные были искусственными) и прибыли на панихиду. Она проходила на втором этапе, в конференц-зале Института экономики. Помню, как с опаской мы входили в зал, до отказа наполненный людьми. Лицо Эвальда Васильевича выглядело молодым-молодым... Гроб несли вшестером: А.А. Сорокин, С.Н. Мареев, Г.В. Лобастов, А.Г. Новохатько, М.С. Орынбеков и я. Мы с Орынбековым шли впереди, он справа, я слева. В крематории с прощальными словами выступали наиболее близкие люди. Мне особенно запомнилось выступление В.С. Библера. Заиграла траурная музыка, и гроб стал медленно уходить под пол... Это были первые и пока последние похороны, на которых я плакал, не скрывая этого.

184

* * * Я думаю о том, кто был Эвальд Васильевич Ильенков. Именно: не кем, а кто. На вопрос «кем?» ответ прост: философом с большой буквы. Ответ на вопрос «кто?» предполагает выход за профессиональную определенность человека, или иначе: включение этой определенности в более объемный континуум. Так встаёт вопрос о феномене Ильенкова. И этот феномен относится не только к одному Эвальду Васильевичу. Это — более общий феномен, а именно феномен личностного бытия человека в условиях, которые почти не оставляют места и времени для такого бытия. Эвальд Васильевич Ильенков — в первую очередь Личность, а уже потом — всё остальное. Постараюсь это эксплицировать. Главными атрибутами человека как личности, в противоположность человеку как всего лишь индивиду, Бердяев считал свободу, творчество и духовность. Собственно говоря, это лишь различные ипостаси, или модальности, одного и того же. В своем онтогенетическом существовании человек должен пройти стадию индивида, стадию индивидуальности и стадию личности. На этом завершается конечное развитие человека и начинается его бесконечное совершенствование. Собственно говоря, только как личность человек вполне соответствует своему понятию. Но чтобы стать личностью или хотя бы индивидуальностью, человек должен приложить немалые целесообразные усилия. Ею нельзя автоматически стать или быть сформированным под влиянием внешних условий существования. Человек должен сам себя — через свои связи и отношения с другими людьми и через своё деятельностное и над-деятельностное отношение к культурной и природной действительности — выработать себя в индивидуальность и далее — в личность. Это не раз подчеркивал и сам Эвальд Васильевич. И доказал это собственной жизнью. Свобода, творчество и духовность (а это, в первую очередь, высокая нравственность) в личностном бытии человека, во-первых, глубоко содержательны, во-вторых, сгармонизированы между собой. При этом речь, конечно, идёт не о внешней, а о внутренней свободе человека, свободе его душевно-духовного мира. Без внутренней свободы внешняя свобода мало что даст

185

человеку. Неразвитая внутренняя свобода при большой внешней свободе легко вырождается в произвол. Творчество связано прежде всего с внутренней свободой. Без неё даже не развивается полноценно продуктивное воображение. В свою очередь основанием и свободы, и творчества является духовность. Без-духовная свобода и без-духовное творчество — contradictio in adjecto. Ведь в такой своей форме они лишены начала ответственности. Личностное бытие есть глубоко ответственное бытие. Личностное бытие человека, далее, может быть только целостным (nota bene: не цельным, потому что цельным может быть не только индивидуальность, но и индивид, а именно целостным, не частичным). То, в какой сфере, на каком поприще бытийствует и совершенствует себя личность, имеет отнюдь не первостепенное значение. По крайней мере человека как личность влечёт именно та область приложения своих усилий, к которой он наиболее предрасположен. И, как отмечал Маркс, «личность, в какие бы границы она ни была поставлена, всегда существует как целое...» 1, то есть во всей полноте ее сущностных атрибутов. Личность не умещается ни в какие фиксированные масштабы. Эвальд Васильевич избрал Философию (именно с большой буквы). Ведь именно философское творчество в максимальной степени аккумулирует свободу, сопряженную с эквивалентной ей степенью ответственности. «Первой основой философского исследования, — писал К. Маркс, – является смелый свободный дух» 2. В то же время для действительной личности недостаточны занятия лишь философией. И Эвальд Васильевич занимался проблемами эстетики, педагогики, демонстрировал великолепные литературно-художественные способности. Но и этого мало. Личность свободно реализует себя и в других видах творчества. И Эвальд Васильевич, каким его знали близкие люди, «работал руками»: что-то мастерил, ремонтировал. В последний год жизни увлёкся переплетным делом. Помню, как я зашел к нему домой со своей знакомой и он нам, как ребёнок, хвалился своей работой. В тот день, когда мы его посетили, он переплетал книгу сочинений Фихте. Но и в области философии Эвальд Васильевич не был доктринальным исследователем. Да, может, он чрезмерно доверял

186

материализму энгельсовско-ленинского толка. Но и тут он не был простым последователем. Об этом свидетельствует хотя бы уникальное сочинение «Космология духа». Оно говорит о том громадном потенциале, который таил в себе этот скромный интеллигентный человек (до сих пор не укладывается в голове, что он воевал и дошёл до Берлина), и который полностью, всесторонне и во всём объеме не дала ему реализовать жалкая, прогнившая партократическая система... Его поставили в такие условия, в которых ему приходилось тратить свои силы и способности не столько на развитие основных своих идей, сколько на их отстаивание перед опекаемой режимом сворой «коллег»... Один из афоризмов Гегеля гласит: «Рецензенты — могильщики. Но если они закапывают и живое, оно всё же сохраняется» 3. Как ни тщились украинцевы, мишины, нарские и иже с ними закопать идеи Ильенкова, но они сохраняются, ибо они — живые. И еще. Евг. Евтушенко принадлежат такие стихи: Талант — талант, как ни клейми. Забыты те, кто проклинали, Но помнят тех, кого кляли 4. Сегодня Украинцева, Мишина, Чернова и им подобных в философском сообществе помнят лишь те, кому когда-то приходилось иметь с ними дело. Для философии они – даже не нули, а отрицательные величины. Это к ним подходят слова Маркса и Энгельса, сказанные о «великих мужах эмиграции»: «...Эти герои... страстно желали лишь одного — чтобы в Германии наступила мёртвая тишина, среди которой тем громче звучал бы их голос, и чтобы уровень общественного сознания стал настолько низким, что даже люди их калибра казались бы значительными величинами» 5. Их время ушло, это было их время. Э.В. Ильенков, Г.С. Батищев, О.Г. Дробницкий, М.А. Лифшиц и такие же, как они, жили не в своём времени. Но своею жизнью они доказали, что и в такие времена можно быть личностями. Поэтому дела, которым они служили, будут волновать еще не одно поколение честных философов.

187

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е, т. 1. М., 1955, с. 124. 2 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е, т. 40. М., 1975, с. 92. Ср.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2‑е, т. 1, с. 109. 3 Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет. В 2-х т. М., 1971, т. 2, с. 553. 4 Евтушенко Евг. Избр. произведения. В 2-х т. М., 1975, т. 1, с. 174. 5 Соч. Изд. 2-е. М., 1957, т. 8, с. 335.

188